Наслаждение сладострастием жизни

 

Существует ли общество, где пища была бы только способом наполнить желудок, утолить жажду, удовлетворить естественную потребность? Древние греки придавали огромную важность символической и социальной роли, связанной с потреблением пищи. Они пировали и даже просто ели, соблюдая правила этикета, связанные с насыщением во время встреч, бесед и общения. И в философских диалогах «Пир» или «Пир семи мудрецов», и в словоохотливых ученых беседах, озаглавленных «Застольные разговоры», античные авторы избирали такую жизненную ситуацию, которая позволяла показать культурные достижения греков. Стол предполагает справедливый раздел пищи, приглашение, сменяемость ролей. Он является местом, где изобилуют знаковые условности, где люди беседуют и показывают себя, где подбор кушаний вводит эстетику, не просто удовлетворяющую аппетит, но и отвечающую желанию пирующих.

Удовольствие и социальность – вот два наиболее ярких аспекта общения в гомеровском мире. Безусловно, существует естественный, всепоглощающий голод. Это призыв к животной трапезе, который заставляет подкрепляться, ибо человек ничего не стоит: он не может ни дня трудиться без пищи, хлеба и вина: «...ибо в них дерзновенье и сила. Пищи весь день не вкусив до заката блестящего солнца, даже и доблестный воин не в силах стоять пред врагами, как бы в душе ни пылал он великой отвагою бранной. Члены его тяжелеют. Терзают, помимо желанья, голод и жажда его. На ходу подгибаются ноги» (Илиада, XIX, 161 – 166). Еда превращается в насущную потребность. Но все же обеды и ужины в череде тягостных дней продлевают приятные минуты отдыха. Вкушая пищу, люди вкушают сладость бытия. Даже простолюдины. Свинопас Эвмей доверительно рассказывал Одиссею: несмотря на тяжелую жизнь, боги милостиво даруют смертным счастливую возможность вкусно поесть и пригласить к себе друзей.

Боги, как и люди, вернее, в большей степени, чем люди, неравнодушны к изысканному наслаждению кулинарным искусством. Они отведывают пищу самыми разнообразными способами: вдыхая дым, поднимающийся с благоухающих жертвенных алтарей; вкушая амброзию; и даже усаживаясь за столы, накрытые смертными.

 

 

Чревоугодный дым

 

«Внемли мне, бог сребролукий, о ты, обходящий дозором Хризу и Киллу священную, царь Тенедоса могучий!» (Илиада, I, 451–452) Жрец, которого оскорбил Агамемнон, наконец получил удовлетворение. Ему отдали дочь и привели животных для священной гекатомбы. И вот жрец начал готовиться к свершению ритуала искупительного жертвоприношения. Присутствующие вымыли руки и взяли по пригоршне ячменя. Они слушали, как Хриз молился богу, прося его положить конец бедствию, истреблявшему ахейцев. Воздев руки к небу, старец обращался к покровителю Хризы: прежде чем нож коснулся животных, размещенных вокруг алтаря, связь между смертными и богом устанавливалась посредством слова. Аполлон издали внимал своему жрецу.

Словесную прелюдию сменили быстрые и отлаженные действия: люди «вкруг разбросали ячмень крупнозерный. Шеи приподняли жертвам, зарезали, кожу содрали, бедра потом отрубили, двойным их пластом обернули светлого жира и мясо сырого наверх положили» (Илиада, I, 458–461). Так готовят долю, предназначенную для бога – первинки, которые преподносят бессмертным в виде дыма. Кости, жир и сырое мясо «старец немедля ... сжег на поленьях, вином поливая» (Илиада, I, 462). Только после того, как богу была приготовлена эфирная еда, люди принялись заботиться о себе: «...как бревна сгорели, они, от утробы отведав, прочие части рассекли, пронзили насквозь вертелами и, осторожно прожарив их, все от огня удалили» (Илиада, I, 464–466). Так начались привычные приготовления к пиру смертных. Как только «в них желанье питья и еды утолилось, юноши, в чашах больших до краев приготовив напиток, всем разделили по кубкам, свершив перед тем возлиянье» (Илиада, I, 469–471). Каждый отдал часть вина Аполлону. «Целый тот день до заката ахейские юноши пеньем гнев Аполлона смягчали, хвалебный пеан распевая в честь Дальновержца. И слушая их, он испытывал радость» (Илиада, I, 472–474).

Ритуальную церемонию – приготовление мяса, его раздел и сама трапеза смертных – открывают и завершают два действа, свидетельствующие о целенаправленности жертвоприношения: обращение к богу и усмирение, угощение и прославление бессмертного. С этой точки зрения торжественный порядок жертвоприношения Аполлону может считаться образцовым: на пиру люди отдают дань – и поэтическую, и материальную – уважения бессмертному. Существуют многочисленные возможности проявить щедрость и усердие: необходимость выразить благодарность или задобрить, желание добиться благосклонности, потребность отвести угрозу. До начала сражения, после благополучного возвращения из похода, питая надежду заключить выгодный союз или избежать наказания, смертные торопились пригласить олимпийцев на воображаемый прием, каким являлась церемония жертвоприношения. По этой причине самые пышные жертвенные церемонии гомеровского мира – это главным образом культовые ритуалы и, за редким исключением, пиры в честь жрецов, свершающих жертвоприношения. Тем не менее наряду с этим доминирующим порядком жертвенных обрядов существуют и другие.

Может случиться, что богам отдают их долю во время пира, устроенного в честь человека, например гостя. Эвмей, богоравный свинопас, зарезал лучшую свинью для чужестранца: Эвмею неведомо, что он встретился с Одиссеем, своим хозяином, но проницательность и деревенское гостеприимство побуждают его быть щедрым с незнакомцем. В данном случае нет никаких следов непосредственного присутствия бессмертных. И тем не менее о них не забывают. Эвмей бросает в огонь шкуру свиньи – первинки, снятые с живого тела жертвы, и сжигает кости, покрытые жиром. Он предложит жареное мясо сначала Гермесу и нимфам, свою долю отведает лишь после того, как совершит возлияние черным вином всем богам. Не забывать о богах во время трапезы, приготовленной радушным хозяином исключительно для человека, означает постоянно уделять внимание бессмертным. Эвмей откладывает два самых нежных кусочка свинины для благородного чужестранца, ради которого он забил животное, но все‑таки начинает с того, что воздает должное бессмертным. Гость получает лучший кусок, боги занимают за столом почетное место.

Боги, эти главные сотрапезники или, что случается гораздо реже, отсутствующие собеседники, о которых всегда помнят, вовлечены в процесс раздела, подчиняющийся принципу первой доли и, как считают некоторые исследователи, условного присутствия: кусочки, которые откладывают для богов в сторону, на самом деле олицетворяют целую тушу жертвы, что никоим образом не умаляет значения реальной процедуры раздела. Однако идея раздела не совпадает полностью с идеей приношения в жертву. Существует искупительное жертвоприношение и существуют пиры, во время которых люди забивают животных, едят мясо, игнорируя при этом олимпийцев.

По мнению Асклепиада, кипрского историка, слова которого в III веке н. э. процитировал Порфирий, философ‑неоплатоник, большое, то есть искупительное, жертвоприношение, когда жертва целиком поглощается огнем, представляет собой первоначальную модель жертвоприношения. На заре человечества люди не убивали животных: ни для богов, ни для себя. Однажды они решили зарезать барана и преподнести его в дар богам. Но жрец соблазнился кусочком подрумянившегося жира, упавшего с алтаря: он его поднял, а затем облизал пальцы. Так было допущено первое нарушение, приведшее к тому, что смертные стали питаться мясом. Искупительное жертвоприношение уступило место выделению доли. В гомеровском мире приношение богам в жертву целого животного, когда людям ничего не достается, происходит в чрезвычайных обстоятельствах. Так, ахейцы сжигают на погребальном костре туши животных в знак глубокого траура. После совершения обряда убитое животное закапывают в землю или бросают в море. Речь идет о жертвоприношениях, скрепляющих клятву или договор. Мы могли бы ожидать, что в подобных условиях, когда смертные заключают нерушимый союз, сотрапезничество должно превалировать над приношением в дар. Однако именно в таких случаях смертные, совершающие жертвоприношения, не едят мясо зарезанных животных. Обряд не имеет никакой связи с поеданием пищи. Он становится основанием для угрозы развязывания насильственных действий, если обязательства будут нарушены. Жертвенное возлияние несет в себе мрачный смысл: если кто‑нибудь нарушит договор, то пусть его мозг и мозг его детей разольется по земле, как вино! Так накладывается проклятие во время священного действа: оно предвосхищает месть, предшествует принудительным мерам. Люди взывают к богам не только как к свидетелям, но и как к ответственным за вероятностное сведение счетов. «Если я лживо поклялся, – говорит Агамемнон, – пусть боги нашлют мне страданья, как наказуют того, кто, греша, присягнул вероломно» (Илиада, XIX, 264‑265).

В отличие от людей, не устраивающих для себя трапез после искупительного жертвоприношения, боги всегда незримо присутствуют за столом смертных. Так происходит, когда Приам приходит к Ахиллесу с просьбой вернуть ему труп Гектора. Оба мужа помышляют отныне лишь о перемирии. Они смотрят друг на друга с взаимным уважением и восхищением: и Ахиллеса, и Приама Гомер называет «боговидными созданиями». Их встреча не имеет ничего общего со святотатством. Совсем наоборот: в палатку к Ахиллесу Приама привел Гермес, посланный к старцу Зевсом. И тем не менее воин приглашает своего гостя отведать мяса, изжаренного на вертеле, не отложив ни единого куска для кого‑либо из бессмертных. Никто вообще не думает о богах во время ничем не примечательной трапезы, для которой ахейцы зарезали овец и раздобыли прекрасный lemnos.

 

 

Жертвенные отношения

 

Образцовое жертвоприношение предусматривает раздел между смертными и бессмертными мяса – пищи, которую люди предлагают богам и от которой не отказываются сами. О происхождении этого обряда существует внушающая доверие легенда, поскольку приводит ее в своих трудах великий богослов Древней Греции Гесиод. Давным‑давно на земле царил золотой век. Люди и боги жили вместе в том самом краю, где перед их глазами вскоре появится только что сотворенная первая женщина, к великому изумлению и тех и других. Люди и боги питались сообща, но однажды Прометей, который должен был приготовить обед, старательно разделал большого быка и разрубил его на две части. Прометей хотел обмануть Зевса: внутрь шкуры одной части он положил куски мяса и внутренности, а затем стянул брюхо быка. Вторую часть он, движимый вероломной хитростью, набил костями животного, покрытыми слоем белого жира.

Своим желанием одарить людей титан положил конец застольным отношениям, связывавшим некогда олимпийцев и смертных. Зевс, придя в ярость, лишил людей огня (который потом Прометей хитростью похитил), а затем наслал на них, вне всякого сомнения, чрезмерное бедствие – женщину. Несправедливый раздел быка ознаменовал собой наступление новой эпохи: отныне смертным придется искупать дерзость Прометея на жертвенных алтарях. Люди будут сжигать для богов кости, покрытые жиром; для себя же они станут оставлять мясо и потроха.

Жертвоприношение, совершаемое в таком виде, представляет собой момент общения и поддерживания отношений между обитателями земли и хозяевами Олимпа. Вместе с жертвой боги принимают просьбу тех, кто приносит им эту жертву. Аполлон слышал и воспринимал мольбу Хриза. Он испытывал радость от звуков пеана, который пели в его честь, совершая возлияние вином. Он молчаливо приветствовал ритуальную церемонию, он согласился исполнить пожелания молящихся. На следующий день, когда посланцы Агамемнона собирались покинуть Хризу, бог послал им попутные ветры. На просьбу, сопутствующую ритуалу, бессмертные дают свой ответ – согласие или отказ – не только видимыми знаками. В этом вопросе боги проявляют сдержанность. Агамемнон всякий раз ничего не знает о намерениях Зевса. Громовержец «жертву хотя ... принял, но труд неизбежный умножил» (Илиада, II, 421). Троянские женщины не получают вразумительного ответа, когда обещают Афине принести ей в жертву молоденькую телочку, если богиня сломает меч Диомеда. Паллада делает вид, будто бы она ничего не слышит. Олимпийцы всегда действуют, не поставив в известность просителей. Смертные излагают свои желания, приносят жертвы. А после этого им остается только ждать ответа.

Жертва подразумевает вопрос или просьбу исполнить желание. Боги дают более или менее сокровенный ответ, но они уже не находятся рядом с людьми, жарящими для них окорока. Культовый обряд уничтожает дистанцию в тот самый момент, когда он позволяет мысленно восстановить общение. Он представляет собой то, что осталось от утраченной совместной трапезы. Однако порой случается, что бессмертный физически присутствует на посвященной ему церемонии. Например, Афина сопровождает Телемаха в Пилос, куда юноша отправляется к старцу Нестору в надежде узнать о судьбе своего отца. Богиня, приняв образ мудрого советчика Ментора, уже принимала участие, причем весьма активное, в жертвоприношении Посейдону. Это она с наступлением темноты прервала многословный рассказ хозяина дома. Первородная богиня, племянница бога, руководила церемонией жертвоприношения брату своего отца перед тем, как исчезла ко всеобщему изумлению. Ведь только что она приветствовала гостей голосом Ментора, а потом внезапно взвилась ввысь, похожая на орлана. Нестор признал ее. «...здесь из Бессмертных, живущих в обителях светлых Олимпа, был не иной кто, как Дива славная дочь Тритогена, столь и отца твоего отличавшая в сонме аргивян!» – воскликнул он и не мешкая пообещал деве‑воительнице корову, на широкий лоб которой еще никто не ставил клейма (Одиссея, III, 378–379). Афина возрадовалась и благосклонно отнеслась к молитве, скрепленной обетом. На рассвете следующего дня, когда царь Пилоса будет приносить жертву, она примет участие в церемонии. Она придет шагом, похожим на шаги людей и шаги своей жертвы.

 

 

Доля богов

 

В гомеровском мире приношение в жертву животного предоставляет богам возможность вступить в общение с людьми и разделить с ними мясную пищу пусть даже в виде дыма. В основном по форме совпадающий с дурной шуткой, которую Прометей сыграл с Зевсом, ритуал этот тем не менее имеет одно существенное отличие. Допустим, что «окорока» (meria), поджаренные на алтаре, – это бедренные кости, а не сами бедра (впрочем, этого с уверенностью утверждать нельзя); так или иначе необходимо признать, что боги Гомера никогда не получают «голые» кости, в отличие от Зевса, одураченного титаном, поскольку поверх жира, обволакивающего meria , люди кладут слой сырого мяса, которое будет гореть и превращаться в дым, предназначенный богам. Эти куски срезаются, по меньшей мере в особых случаях, с конечностей животного. Позднейшие толкователи мифов напишут, что таким образом древние люди хотели предложить богам замену целой туши. Это и в самом деле могло бы объяснить, почему олимпийцы с таким воодушевлением принимают жертвы, приносимые им гомеровскими героями: сам Зевс имел все основания прийти в ярость, обнаружив голые кости, скрывающиеся под жиром, но он, напротив, совершенно справедливо радовался алтарям с костями, жиром и сырым мясом, курящимся у троянцев и ахейцев.

Древнегреческие боги плотоядны. Конечно, элитная еда – это амброзия и нектар, но бессмертные не брезгуют животным мясом при условии, что оно будет им подано в виде ароматного запаха. Подобное утверждение служит предполагаемой посылкой рассказа Гесиода: мог ли Зевс рассердиться, если бы он не почувствовал себя оскорбленным потому, что его лишили мяса? Только один‑единственный озлобленный крестьянин, которому все, начиная с женщин, надоело на земле, рассматривает жертвоприношения, пришедшие по сердцу бессмертным, как повторение досадной уловки Прометея.

Этот аспект отношения богов к пище совершенно недвусмысленно проявляется в трактате о необходимости воздержаться от мяса и отказаться от жертвоприношений, написанном языческим богословом Порфирием. Убивать живых существ и предлагать куски их мяса богам означает приписывать этим высшим существам самые низменные вкусы, свойственные людям. О тех, кто совершает кровавые жертвоприношения, можно с уверенностью сказать, что скорее они, нежели боги, наделены извращенным разумом, поскольку рассматривают богов как несовершенных созданий, лишенных всякого превосходства над людьми – так утверждал Порфирий. Он намеревался изобличить тот факт, что жертвоприношение зиждется на заблуждениях, на чрезвычайно вульгарном понимании божественного. Этот неоплатоник, упрекавший христиан за их веру в перевоплощение, поскольку несовместимы божественная природа и телесная оболочка, представлял себе богов как вегетарианцев. Ради них следует сжигать только плоды, жир, пучки трав. Именно так самые первые люди выражали свою набожность и признательность прежде, чем наступило время кровавых жертвоприношений. Впрочем, возникновение ужасного обряда связано с различными напастями, вызванными голодом и проистекающей отсюда несправедливостью.

Первую свинью нечаянно убила женщина. Ее муж, полагая, что она совершила недозволенный поступок, предусмотрительно отправился в Дельфы, чтобы спросить совета у Пифии. Аполлон согласился с тем, что произошло, публично оправдал ошибку и таким образом создал прецедент. Первый баран был преподнесен богу после того, как дельфийский оракул выдвинул предварительное условие: «кандидат» должен был дать свое согласие, опустив голову к очистительной воде. Что касается козы и быка, то они были зарезаны за грех чревоугодия: первая коза – за то, что обглодала листья виноградной лозы; первый бык – за то, что отведал священного пирога, который был приготовлен для Зевса Полиевса. Первое жертвоприношение, это непроизвольное или вызванное сиюминутным настроением действие, явилось для каждого животного большим несчастьем, произошедшим из‑за того, что люди не отдавали себе отчета в совершаемых поступках. Бог ограничивается тем, что оставляет без наказания такое поведение. В случае с бараном желание человека опередило согласие животного на собственное заклание. Можно было бы сказать, что бог, к которому обратились за советом, не захотел четко выразить свое мнение. Убивать или не убивать – бог предпочел, чтобы этот вопрос решался в каждом конкретном случае между палачом и его жертвой.

Очевидно, что роль, которую играет то или иное божество, ставит перед теологом деликатную проблему. Если боги были аскетами и зоофилами, как хотелось бы Порфирию, то почему Аполлон не наказал убийц животных или по меньшей мере не запретил повторять ошибку? Ничто не мешает бессмертным наказывать людей за проступки, пусть даже нечаянные: как раз наоборот, в чем мы уже смогли убедиться. Для доказательства того, что у кровавого жертвоприношения есть только одно оправдание – несчастный случай и людская несправедливость, – Порфирий приводит рассказы, в которых безапелляционно утверждается, что убийство живых является следствием невежества, гнева или страха. Но эти же самые рассказы предъявляют обвинение, причем тяжкое, богам‑олимпийцам. В них Аполлон выступает, пусть даже против воли автора, сообщником учреждения ритуала, который философ не устает называть незаконным.

В размышлениях теолога о пище, достойной богов, преобладают два аргумента. С одной стороны, люди ошибочно приписывают бессмертным вкус к мясу: согласно этой точке зрения, боги не в состоянии принять жертву, состоящую из плоти и крови. С другой стороны, приходится допускать, что некоторые божественные создания с наслаждением вкушают запахи мяса животных. Однако эти существа вовсе не боги, а демоны, творящие зло. Порфирий, приводя в пример строку 500‑ю IX песни «Илиады», пишет, что «именно они получают удовольствие от возлияний и дыма, поднимающегося от жертвенных алтарей», поскольку «душевная и телесная части их существа живут испарениями и выделениями жизни, вскормленной различными флюидами; они черпают силу из дыма, исходящего от горящих крови и плоти». Одним словом, если гомеровские боги лакомятся запахом крови и сырого мяса, значит, они не настоящие боги. Этот вывод охотно подхватят в недалеком будущем Отцы Церкви. Если Аполлон выбрал себе в пророки женщину, которую озарение осеняет через половые органы, то, значит, дельфийский оракул не бог, а злой гений. Так будут утверждать Ориген (III век н. э.) и Иоанн Хризостом (Иоанн Златоуст) (IV век н. э.), стремясь уничтожить престиж пифийского пророчества. Эти предшественники историков христианских и нехристианских религий считали плоть весьма весомым критерием. Цельс и Ориген придут к единому мнению относительно удовольствий, получаемых от «пищи демонов». Языческий полемист признавал: «Возможно, не стоит отказываться верить мудрецам: они говорят, что большинство земных демонов, воплощаемых в потомстве, зависящих от крови и запаха жирного мяса (...), не умеют ничего, кроме как излечивать плоть и предсказывать ближайшее будущее человека и города, а их ученость и могущество простираются лишь на сферу деятельности смертных» [VIII, 60, 6]; апологет усердно развивал мысль дальше: самый лучший способ побороть этих чревоугодных демонов – это вверить тело и душу величайшему Богу, воплощенному в Иисусе Христе.

 

 

Нектар и амброзия

 

«Целый мы день, до вечернего сумрака, сидя на бреге, ели прекрасное мясо и сладким вином утешались...» (Одиссея, X, 183–184) – вспоминает Одиссей о своем пребывании на острове волшебницы Цирцеи. «Кончив труды и еду приготовив, за пир они сели, и не нуждался никто в уделяемых поровну яствах» (Илиада, I, 467–468). (Описание ритуальной трапезы на берегах Хризы.) Никуда не торопиться (иногда в течение всего дня); делить пищу на порции, ко всеобщему удовлетворению, таким образом, чтобы ничье сердце не наполнялось обидой – вот правила удачного пира.

«Целый тот день, пока солнце не село, они пировали, и недостатка на пиршестве не было в общем довольстве...» (Илиада, I, 601–602). Пировать долго, чтобы пресытиться едой, – мы опять сталкиваемся с той же самой идеей совершенства. А ведь сейчас речь идет о другом пире – о пире олимпийцев.

Боги едят и пьют: амброзия и нектар – пища, несущая с собой бессмертие – вот их повседневные, с младых ногтей, хлеб и вино. Когда Латона родила на острове Делос Аполлона, она не стала кормить его грудным молоком. Нектаром и сладостной амброзией ребенка вскормила другая богиня – Фемида. Последствия не замедлили сказаться: малыш резвился с такой силой, что пеленки не смогли его удержать. Он разорвал свои путы и начал говорить. Он тут же потребовал, чтобы ему дали лиру и лук, объявил о своем намерении учредить оракул и, выпрыгнув из колыбели, отправился в путь куда глаза глядят. Однажды Гермес увидел его в пещере, где хранились три золотых ящика, запертых на ключ: три полных вожделенным нектаром и амброзией тайника, где пища богов лежала рядом с одеждой, подобно тому, как хранится она в святых жилищах блаженных богов.

Пища богов – амброзия и нектар – может также стать средством, способным сделать бессмертным ребенка, который своим рождением обречен на смерть. Деметра пыталась дать бессмертие простому человеку, втирая в его кожу эти активные субстанции. Великая богиня, погрузившись в траур после исчезновения своей дочери Персефоны, стала кормилицей в семье правителя Элевсина. Во дворце она воспитывала благородного Демофонта, сына осмотрительного Келея и прекрасной Метаниры. Мальчик рос как божественное существо, не зная вкуса материнского молока или какой‑либо иной земной пищи. Деметра растирала его амброзией, словно он был рожден одним из бессмертных, и нежно обдувала его. Но бессмертие может передаваться и оральным путем. Часы льют нектар и амброзию в рот Аристею, сыну Аполлона и смертной женщины Сирены, чтобы избавить его от смерти.

Пропитывать кожу, растирать ее или осторожно вливать в рот субстанции, которые избавляют от подверженности смерти, – вот божественное средство, которое преобразует природу тела. Какими же специфическими свойствами обладают эти субстанции? Они не только утоляют голод и жажду, но и не дают развиваться процессам распада.

Однажды Ахиллес, герой, подобный богу, но все‑таки не бессмертный, переживавший больше, чем кто‑либо другой, что ему придется безвременно погибнуть, отказался принимать пищу. Великая скорбь овладела душой Ахиллеса. Он хотел разделить участь убитого в битве Патрокла. Ахиллес не слушал настойчивых советов своих товарищей по оружию. Напрасно они говорили, что войну нельзя выиграть на голодный желудок, что люди не в состоянии проводить дни без пищи. Ахиллес заупрямился: он решил не притрагиваться к еде. Но с вершины Олимпа за героем наблюдали боги. Зевсу хорошо было известно, что колени людей подгибаются и начинают дрожать от голода. Громовержец повелел: пусть Афина спустится на землю и придаст герою сил без его ведома. Богиня‑спасительница не заставила себя просить дважды. Но Афина не собиралась заставлять Ахиллеса есть, она просто пролила «нектар с амброзией сладкой в грудь Ахиллесу ... чтоб голодом он не терзался» (Илиада, XIX, 347–348).

Его тело, истерзанное многодневным постом, вновь обрело силу и жизнеспособность. Однако и мертвое тело, уже окоченевший труп, может на себе испытать живительное действие этих божественных снадобий. Бренные останки Патрокла не составляют исключения. Его труп будет сожжен на костре, а кости и пепел предадут земле. Но торжественные похороны устраиваются не сразу, а человеческая плоть быстро разлагается. Черви, проклятое отродье мух, могут расплодиться и осквернить труп. Поэтому Фетида, стремясь уберечь тело Патрокла от разложения, вливает ему в ноздри амброзию и красный нектар. «Сын мой любезный, – говорит богиня Ахиллесу, тревожащемуся о теле своего возлюбленного, – бдительно буду сама отгонять я рои непокорных мух, поедающих трупы мужей, что убиты в сраженье. Пусть бы ему суждено пролежать до скончания года, кожа его сохранится, как если б он жил, или лучше» (Илиада, XIX, 29–33).

Амброзия и нектар годятся для вскармливания новорожденного бога, для превращения смертного в бессмертного и даже для приостановления гниения трупа. Они могут придавать силу телу героя, ослабевшего от голода и жажды, но они не в состоянии сами по себе воскресить тело, которое уже покинула жизнь. Воскресить умершего скорее означало бы вернуть из Аида то, что уцелело от личности умершего – его двойника, лишенного плотской оболочки, eidolon . Следовательно, амброзия и нектар – это условия бессмертия, субстанции, дающие телу способность сопротивляться течению времени и бросать вызов смерти. Регулярно воздействуя на бессмертные тела, они поддерживают красоту, сияние, энергию. Как мы уже видели, Гера умастилась амброзией, прежде чем отправиться на любовное свидание. Но самое главное, амброзия и нектар – это повседневная пища олимпийцев. И в этом качестве они представляют собой особо важный элемент жизни богов.

 

 

Вкус счастья

 

Недостаточно просто установить, что боги едят и пьют. Безусловно, питание занимает вполне определенное место в деятельности богов и совместимо с божественной природой. Все это так, но следует сказать больше. Бессмертные, могли бы мы продолжить, если бы принялись думать о них так, как думали люди прежде, чем Гейне отправил богов в изгнание, постоянно поглощают пищу. Непрерывное настоящее. Вот один из бессмертных (возможно, Фемида) протягивает кубок темно‑красного нектара возвращаемуся Аполлону и приближающейся Гере. Ничто не указывает на точное время, равно как и не существует никакого повода для пира. «Целый тот день, пока солнце не село, они пировали...» (Илиада, I, 601). Стоит появиться Аполлону, как Зевс‑отец подносит сыну золотой кубок, полный нектара. Или же когда «почтенная Гера мгновенно домчалась до места. Вскоре вступила она на высокий Олимп и в собранье вечных богов очутилась в чертоге Зевеса. И боги, Геру увидев, вскочили, приветствуя кубками шумно. Но, пропустив остальных, от прекрасноланитной Фемиды кубок она приняла» (Илиада, XXV, 83–88).

Пир продолжается целый день (propan emar). Он может возобновиться в любой момент. Как только кто‑либо из небожителей возвращается на Олимп, так ему тут же протягивают кубок. Пир занимает все время: это повседневная жизнь богов в краю, который принадлежит только им и никому более.

Пир богов: Рафаэль, Джулио Романо, Тинторетто... Какой была бы великая живопись классической эпохи, если бы боги, засидевшиеся за столом вокруг роскошных натюрмортов – скатертей, посуды, изысканных закусок, не вступили в соперничество со строгой Тайной вечерей христианского Бога, раздающего хлеб и вино в преддверии неминуемой смерти. Вершины Олимпа станут местом пиров или garden parties , безустанно воспроизводимых в произведениях живописи, театра, литературы, состязавшихся между собой в воссоздании жизни богов.

Мог ли стать бесконечный пир символом, отправной точкой безмятежного существования, которое черпало бы счастье в общительном наслаждении, предающем забвению заботы? Нашли бы мы тогда разгадку олимпийского блаженства? Раскрыли бы секрет этих слов – «беззаботные», «ведущие легкую жизнь», «блаженные»? Превратилось бы вечное хорошее настроение богов в постоянство пира, праздничной трапезы? Могло ли настать для богов время тревог, тяжелого труда, волнений, прерывающихся на минуты отдыха с бокалом, наполненным амброзией? Бесконечный пир является моделью свершившегося счастья. Платон отринет философию приверженцев мистических таинств, которые не мыслили себе блаженных богов иначе, чем навечно собравшимися вокруг стола. С одной стороны, адские муки заключаются в пытке невозможностью удовлетворить желание. Прясть нить, которая все время рвется; протягивать руки к плодам, которые манят к себе, но тут же удаляются; наполнять водой бездонную бочку; толкать вверх камень, который неизбежно катится с вершины вниз: это все варианты одного и того же опыта – невозможное достижение желанной цели. Тантал, Данаиды и Сизиф страдают от невыносимой настойчивости своего желания. Их жизнь превратилась в бесконечное усилие. С другой стороны, блаженные боги проводят время в бесконечных наслаждениях, любуясь столом, ломящимся от яств...

 

 

Критика философов

 

Когда Лукреций будет сравнивать людей, растративших свое время в погоне за бесполезными благами и, следовательно, не получивших удовлетворения, с теми, кто жил полной жизнью, он противопоставит Данаидам, приклеившимся к кувшинам, сотрапезников, встающих из‑за стола довольными и пресытившимися. Однако блаженные боги, которых игнорирует Платон, напротив, никогда не поднимаются со своего места, и философ не испытывает никаких затруднений, пренебрегая их шумными застольями. Но бессмертные не пригвождены к своим золотым тронам, к своим чашам, наполненным амброзией, к кратеру, откуда Геба и Гефест черпают огромными кубками прозрачный рубиновый нектар. Как мы уже видели, труды и заботы часто отрывают их от утех Олимпа. Греческие боги не ленивы. Этот факт засвидетельствовал Платон. Тем, кто еще до Эпикура утверждал, что боги существуют, но не занимаются людскими заботами, автор «Законов» напоминал, что «боги наделены разного рода добродетелями, но более всего им свойственно следить за происходящим во Вселенной». Каковы в самом деле грани доброты? Умеренность, рассудительность, храбрость, добродетельность; понятия, которым противостоят беззаботность, леность и изнеженность. Если эти качества свойственны людям и даже животным, то они, безусловно, должны быть присущи и богам. Разве боги – трутни, паразиты? Это совершенно немыслимо. Не надо доказывать, что боги добры – это аксиома. И они вовсе не лентяи, они вовсе не погрязли в truphe, чрезмерной роскоши.

По мнению Платона, боги могут все, что могут смертные, но исполняют они это гораздо лучше, тщательно оттачивая все мельчайшие детали. Они большие мастера в изготовлении одежды, в ее отделке, настолько они боятся лени. Однако другой философ, Аристотель, умерил доверчивость и поколебал убежденность своего учителя. Аристотель утверждает, что мифология, поставившая в центр внимания богов в человеческом обличье, представляет собой позднюю традицию, возникшую на основе древних верований, согласно которой «звезды являются богами и божественное охватывает всю природу». Антропоморфные боги со своей историей и собственным образом жизни могли бы послужить назидательным педагогическим примером, «чтобы убедить большинство и стать всеобщими законами и интересами». Как только Аристотель задает сам себе вопрос о человеческой этике и об идеальном и достойном человека образе жизни, он начинает сопоставлять жизнь олимпийцев и смертных. Он утверждает, что сущность человеческого счастья можно понять исходя из воссозданной повседневной жизни богов.

Самая подходящая для человека жизнь – духовная. Она же и самая счастливая. Хотя для Аристотеля это и является прописной истиной, однако он все‑таки приводит свои аргументы. «Вот что может послужить доказательством того, что совершенное счастье заключается в созерцательной деятельности. В самом деле, разве мы не пришли к выводу, что боги щедро одарены всем и наслаждаются счастьем? Тогда какую деятельность должны мы им приписать? Ту, которая относится к области правосудия? Но не покажемся ли мы смешными, если вообразим их связанными договорами, вынужденными вносить иски или какие‑либо другие обязательства? Или же речь идет о деятельности, которую вдохновляет мужество? Тогда, возможно, следует их представить себе подвергающимися чрезмерным испытаниям и огромному риску под тем предлогом, что подобное поведение достойно уважения? Или, может быть, речь идет о деяниях, подобающих щедрому человеку? Тогда кому они будут подносить дары? Было бы странным видеть в их руках деньги или какой‑либо иной предмет меновой торговли. Мы поведем разговор об их умеренности. Как они ее проявляют, не слишком ли мы их перехвалим, если откажем им в ничтожных желаниях? Подведем окончательный итог: все, что касается деятельности, кажется нам мелочным и недостойным богов. Тем не менее все единодушно думают, что они живут, следовательно, занимаются определенной деятельностью, а не погружены в сон, как Эндимион. Но если мы отнимем у живого существа способность действовать или, более того, творить, то что останется за пределами созерцания? Следовательно, деятельность бога, которая увлекает его своим блаженством, не может быть никакой другой, кроме созерцательной».

Аристотель отказывает богам в иной жизни, отличной от интеллектуальной. При таком жизненном укладе единоличие, которое не выглядит нелепым для богов, наиболее достойно человека. Спустя несколько веков Сенека повторит, что философ так же счастлив, как и бог (правда, счастье его коротко), поскольку из имеющегося у него tempus он создает vita: он трансформирует время в жизнь, которая ему принадлежит и которая развертывает перед ним картину прошлого, настоящего и будущего. Он счастлив, как бессмертный, поскольку вместо того, чтобы терять дни, растрачивать их на ничтожные занятия, он обладает ими, и каждый день представляет для него целую жизнь. Выбирая otium , мудрец чувствует себя так же вольготно в своем существовании, как и бог на протяжении веков.

Тема неподвижности и протяженности времени, на которое взирает бог и которое он сжимает в вечное сегодня, вызывает большой интерес у христианской теологии. Эта тема отвечает требованию осмысливать жизнь, прожитую божественным существом, как бесконечный опыт созерцания и знания. Боги не ленивы, протестует Платон, они стоят на службе мира. Боги не ленивы, поправляет Аристотель, но они могут вести только созерцательную жизнь, то есть такой образ существования, который Сенека назовет otium . Но никто из философов не говорит о сладости жизни, рассматривая олимпийские пиры.

 

 

Сладос<