Сикхи пришли на свой праздник

 

Поблагодарив его за желание оказать мне в жизни такую, я бы сказала, решительную поддержку, я сразу ощутила себя в полной безопасности – здесь, по крайней мере. И когда кончился праздник, я купила ему в лавочке подарок – несколько отрезов на тюрбан, и он сам довел меня до автобуса. Автобус – это был последний рейс из Дамдама. Я бы никогда не смогла протиснуться внутрь, если бы не мой брат. Он кончиком кинжала в ножнах только слегка прикоснулся к плечам тех, кто висел на дверцах, и они, оглянувшись и увидев, с кем имеют дело, осыпались на землю, как листья. Он вошел и ввел меня за руку за собой. Затем без слов, снова так же выразительно попросил освободить мне место и, только усадив меня с удобствами, сложил руки, прощаясь.

– Так не забудь, как меня найти, сестра. Да славится Бог.

– Да славится Бог, – ответила я ему общепринятой сикхской формулой, и автобус тронулся.

 

ВСЕГДА В БЕЛОМ

 

Началось с того, что я спросила одного моего студента из Пенджаба, Свáран Сингха, почему он всегда одет в белое и повязывает тюрбан не так, как все сикхи, – не делает острого уголка над лбом.

– Это потому, мэдам, что я не просто сикх, я намдхáри‑сикх.

– Чем вы отличаетесь от них?

– Мы строгие вегетарианцы, а сикхи едят мясо, хотя и они, конечно, коров никогда не убивают и говядины не едят. Мы никогда не пьем алкогольных напитков, а некоторые сикхи‑сахадждхари любят выпить. Мы не признаем никакого насилия, а сикхи всегда вооружены и любят драться. Они часто ссорятся, а мы никогда не повышаем голоса.

– Сколько же вас?

– Очень много. Наши старики говорят, что не меньше миллиона, хотя в газетах пишут, что только один лакх.

– То есть сто тысяч?

– Да.

– А где вы все живете?

– В Пенджабе. Но и в Дели тоже.

– А где ваш дом?

– В Пенджабе, конечно. Это наш родной, наш любимый край.

– А в Дели где?

– В дхарм‑шалé нашей общины. Приходите к нам, мэдам, это недалеко.

И мы вскоре посетили их. У каждой религиозной общины в Индии есть свои дхарм‑шалы, род гостиниц или караван‑сараев.

В этой дхарм‑шалé жили люди в белом. Здесь им готовили вегетарианскую пищу, и пить воду они могли только из колодца в этом дворе; если они уходили куда‑нибудь, они брали воду отсюда с собой. Даже чай они не могли пить – это тоже был греховный напиток.

Община намдхари возникла внутри сикхской общины в начале прошлого века. В отличие от других сикхов, у которых после смерти последнего гуру, Говинда Сингха, живых гуру больше не было, намдхари начали свою новую династию гуру, которые наследственно возглавляют их общину уже больше ста лет.

 

Намдхари‑сикх

 

Они были борцами за свободу: отказались сотрудничать с англичанами, не пользовались почтой, не покупали английских товаров, отказывались от официальных постов.

Движение их росло, ширилось и вызвало наконец жестокие репрессии. Англичане расстреляли группу намдхари прямой наводкой из пушек, многих арестовали, а вождей движения, и в том числе их руководителя – гуру Рам Сингха, сослали в Бирму, заключив там в тюрьму в Рангуне. Это было в начале 70‑х годов XIX века.

Дальнейшая судьба Рам Сингха неизвестна, но среди намдхари живет поверье, что он бежал в Россию и до сих пор скрывается там.

Позднее многие спрашивали меня, не встречала ли я его где‑нибудь в нашей стране. Некоторые говорили, что Россия – это их вторая родина, потому что там Рам Сингх нашел себе прибежище. Эта уверенность была трогательной, и мне искренне хотелось, чтобы Рам Сингх дожил до наших дней.

Вскоре мы получили приглашение в деревню Бхайни, или, как ее почтительно называют намдхари, Бхайни‑сахаб, то есть «господин Бхайни». Это один из центров общины, и здесь должен был торжественно справляться свадебный обряд. Я решила ехать: упустить такую возможность было нельзя.

В Лудхиáне на вокзале меня встретила толпа сияющих чернобородых намдхари в белоснежных одеждах. Посадили в «джип», набились туда сами – по меньшей мере человек двадцать, – и мы двинулись, оглушительно клаксоня, подобные живой чернобородой пирамиде, по узким улочкам Лудхианы мимо велорикш, скутеров, верблюдов, велосипедов, мальчишек и коров в сторону шоссе на Бхайни‑сахаб.

Миль двадцать по шоссе сквозь сентябрьский зной Пенджаба – и мы на месте.

Тишина. Какая тишина! Людей вокруг много, но все равно тихо, очень тихо. Горячий ветер с сухих полей скользит в листьях огромных деревьев. По песчаным улицам ходят люди в белом. Разговаривают вполголоса, улыбаются. Никакой спешки, никаких резких движений. Они съехались сюда для проведения молитвенного обряда.

Вьются под ногами легкие песчаные вихри и, покрутясь, бесшумно убегают. Не слышишь собственных шагов по мягкому песку, сама говоришь, как и все, вполголоса. Все как будто во сне.

Где‑то скрипит колодезное колесо, где‑то поют молитвы. Деревня – обычная пенджабская: глинистая, плоскокрышая, вдоль улиц канавки для сточных вод. Калитки и двери из сухого темного дерева со стертой старой резьбой.

А около деревни возник городок из палаток и навесов. Они разные – и серые, военные, и белые, и цветные, и многоцветные. Меня ведут по деревне мимо палаток к моему палаточному дворцу, к моей шамиáне.

Этим красивым словом – шамиана – называется в Индии сочетание матерчатого навеса с матерчатыми стенами. Тысячи ремесленников занимаются окраской тканей для шамиан и нашивкой на них разноцветных аппликаций. Шамиана – это не только тень, это цветной полог, на котором выведены узоры для того, чтобы над вами и вокруг вас солнце высвечивало яркие ковры. Когда вы входите в шамиану, вы оказываетесь внутри палитры, вы окружены красками со всех сторон, вы отгорожены ими от всего мира.

Шамианы – это шамаханские шатры, это то, что бывает только в сказках и в Индии. Может быть, они есть еще в каких‑нибудь других странах, где я не бывала, – не знаю. Но для меня они стали частью Индии.

Идем по песку сквозь тихую, белую, медленно движущуюся толпу, поворачиваем за угол палаточного городка, и вот перед нами длинный цветной забор из шамианной ткани. Мой спутник откидывает полог, как бы открывая калитку, и мы входим во двор. Полог падает, и мы уже окружены этим ярким, развеселым забором, а перед нами, посреди двора, стоит красота из красот, шамиана из шамиан, матерчатый дворец. На верхнем тенте, покрывающем значительную часть двора, узоры на красном фоне. На среднем тенте, который натянут под первым, фон для цветных аппликаций синий, а третий шатер под двумя первыми – желтый в узорах. Он‑то и является двухкомнатным помещением для жилья. Здесь я должна буду провести несколько дней как гостья любезного хозяина – главы секты.

 

Мастера‑изготовители апплицированной ткани для шамиан у образцов своей продукции

 

Входим, располагаемся в низких плетеных креслах вокруг стола, отдыхаем после дороги.

В шамиане полумрак, и кажется, что стало еще тише. Сваран встает и включает свет – оказывается, сюда проведено даже электричество. Освещенные изнутри узоры шатра стали плоскими, плотными, сомкнулись над нами. Маленький узорчатый мирок. Кажется, что ничего нет, не было и не будет вне этих переплетающихся и пересекающихся цветных линий и пятен.

Вдруг откинулась завеса, и – вот уж воистину как в сказке! – один за другим вошли несколько мальчиков, все в белом. Каждый нес поднос с чашами, чашками и чашечками. В одних лепешки, в других лепешечки, в третьих каша, потом овощи, затем горячее сладкое молоко и т. д. и т. п. Все сугубо вегетарианское, очень жирное, очень сладкое и удивительно вкусное. Всего берем понемножку и едим, едим с огромным аппетитом.

– Вот ваша спальня, дорогая мэдам, – показал мне Сваран на дверь в соседнюю «комнату».

Я заглянула туда: на песке под нарядным покрывалом стоял чарпой. Он выглядел заманчиво. Но зато под потолком вокруг лампочки кружились, жужжали, метались обгоняя друг друга, самые разные по цвету, размерам и форме мошки, москиты, комары, бабочки и еще что‑то, чему я и названия не знаю.

– А на воздухе нельзя спать? – осторожно осведомилась я. – Я боюсь, что здесь будет ночью немного душно.

– Конечно, можно. Где вы хотите, лишь бы вам было хорошо.

Откинув двери‑завесы, мы вышли из‑под всех трех пологов. Солнце скатывалось за золотой край безмолвных полей. Небо стало белым, серебряным, розоватым, золотистым и золотым, глубоким и бескрайним – закатное небо Индии.

В густой листве манговых деревьев сгустился мрак и оттуда слышались голоса засыпающих павлинов. С полей доносился оглушительный звон цикад, а с деревенской площади долетало пение – там продолжали молиться.

Сквозь резьбу листьев над головой замерцали первые звезды. Минута, две, три – и они уже рассыпались по всему небу. Поля за шамианой и небо почти в мгновение ока слились в черный океан и, как сверкающий планктон, всюду вокруг засветились мириады звезд, а среди них стали вспыхивать и гаснуть светляки.

Мои друзья зажгли яркие карбидные лампы, причудливо осветившие их чернобородые лица под белоснежными тюрбанами, и стали устраиваться на ночлег. Для меня поставили чарпой в один ряд со своими чарпоями, покрыли его вышитыми простынями, положили вышитую подушку и натянули над ним москитную сетку. Захотелось спать уже при одном виде этих приготовлений.

Я нырнула под сетку и заснула сладчайшим сном в теплой прохладе пенджабской ночи.

Разбудило меня пение. Тихое, мелодичное, многоголосое, оно лилось одновременно со всех сторон. Это намдхари пели утренние молитвы. Великие гуру сикхизма говорили, что лучшее время для молитвы – предрассветный час. Поэтому утроилось, удесятерилось к рассвету число поющих. Люди пели в этой темноте и тишине, прославляя милосердие бога, в которого верили, и воспевая красоту родной природы.

 

…Бесчисленное множество разных творений

Создал он росчерком вечно цветущего пера, ‑

Кто же может их взвесить, сосчитать, измерить?

И как велик должен быть этот счет?

Как воспеть красоту Создателя и силу?

Какой мере равна Его щедрость?

Он изрек слово – и возникло все сущее,

И возникла природа и тысячи ее рек.

И как описать это диво – природу?…[5]

 

 

Небо было еще темным, но уже что‑то изменилось в нем, уже было ясно, что вот‑вот звезды побледнеют и уплывут из глубины пробуждающегося света.

Молящиеся пели о том, как прекрасно утро в Пенджабе, как прекрасна пенджабская весна. Большой мудростью надо было обладать, чтобы прославлять в молитвах поля и реки своей страны, восхвалять скот, и урожаи, и ветра.

А в это время небо над полями стало розовым и золотым, сквозь москитную сетку стало видно, как рассеиваются тени, как обозначаются краски листьев и цветов, как все больше алеет восток.

И тогда проснулись павлины и стали перелетать с дерева на дерево прямо на фоне восходящего солнца. Мне кажется, что никогда в жизни я не видела ничего более красивого. И фантастические контуры этих птиц на фоне сияющего рассвета, и их хвосты, отливающие всеми оттенками всех цветов, и синие шеи, и изящные головки с цветными хохолками, и легкость полета – от всего этого просто захватило дух, и я боялась только одного, что вот‑вот изменятся краски, изменится свет, рассеется эта феерия и прервется райский воздушный балет.

Он вскоре прервался. Солнце взошло, и павлины спустились на землю, чтобы искать корм. А я села на своем чарпое и увидела, что вся моя чернобородая гвардия уже проснулась.

Мой сосед слева и мой сосед справа тоже сидели на чарпоях и дружно расчесывали свои черные волосы, спустив их почти до земли. Сваран улыбнулся мне из‑под завесы волос и сказал, что после завтрака мы пойдем на свадебный обряд.

И снова, как вчера, не то десять, не то двадцать мальчиков принесли нам завтрак в шамиану, и потом мы пошли все осматривать.

Опять прошли через бесшумную белую толпу, неторопливо плывущую по песчаным улицам, и вошли в деревню. Здесь в дни праздников и торжеств бесперебойно работает так называемый гуру‑ка‑лангар, то есть кухня гуру, – прекрасный обычай сикхизма. День и ночь готовят пищу, и пекут пресные лепешки – чапатú, и день и ночь кормят всех, кто приходит, чтобы поесть. Во дворе кухни и на прилежащих улочках сидело на корточках много людей. Прислужники раздавали тарелки из листьев и обносили всех лепешками и гороховой кашей с овощами и красным перцем.

Все ели так аппетитно, захватывая кашу пальцами и кусочками лепешки, что и мне захотелось присесть на корточки рядом с какой‑нибудь крестьянской семьей и, не торопясь, погрузиться в смакование этой жгучей рыжей каши и одновременно в ленивое разглядывание всех мимо проходящих.

Заглянули через дверь и в самую кухню. Входить туда нельзя без омовения, а если кто из поваров выйдет, то и он должен омыться, прежде чем войдет обратно, – разумное предписание в условиях страны, где одна эпидемия спешила сменить другую.

В кухне был полумрак. По стенам метались красные отблески огня и тени полуголых поваров. Одни месили тесто, другие быстро – шлеп‑шлеп! – расшлепывали на ладонях чапати, третьи переворачивали их на множестве сковородок, четвертые мешали кашу, пятые резали овощи, и все это делалось дружно, слаженно, в едином ритме. Снаружи через специальное окно подавали новые продукты.

Вся эта работа – четкая и быстрая – наглядно показывала, как была устроена походная кухня сикхов. Бессчетное количество раз во время быстрых военных передвижений приходилось быстро готовить пищу, кормить воинов и исчезать без следа, не оставляя после себя даже пепла костров.

Давно миновали те времена, но до сих пор даже у намдхари, этих мирнейших из мирных можно увидеть, как это нужно делать.