РАССКАЗ УЧИТЕЛЬНИЦЫ. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

 

...Вошла пожилая женщина, румяная, улыбающаяся, седые волосы прибраны под голубым газовым платочком. И так шел к ней этот незабудковый цвет, такая она была добросердечная, излучающая спокойную ласку, что не улыбнуться ей в ответ было просто невозможно.

Елена Федоровна Лунова. Учительница. Всего несколько лет как на пенсии. Скучает? Да нет. В интернат к своим ребятишкам ходит. И вообще все вокруг свое, знакомое. И на учительские конференции ее приглашают...

Семью Гагариных знает издавна, можно сказать, с детства.

- В пятидесятые годы, - говорит Елена Федоровна, - стала я заведовать начальной базовой школой при педучилище. По-моему, это была очень интересная и полезная форма: студенты училища имели свою школу. Они часто давали уроки и вообще привыкали к ребятам, присматривались к труду педагога. Ведь чтоб быть учителем, надо иметь талант. И чем раньше узнаешь про себя - есть он или нет его, - тем лучше для своего будущего. Мы и учителей потом старались подбирать из лучших выпускников.

В это самое время иду я как-то по улице и вижу как будто знакомое лицо. «Ты ли это, Нюра?» Мы с ней обнялись. Оказывается, она с детьми недавно сюда переехала. Жили еще в землянке, но уже перевезли сруб из Клушина и собирались ставить свой домик на новом месте. «Я к тебе, Елена Федоровна, своих двух младших приведу. Ты уж их, пожалуйста, возьми». Я ответила: «Приводи».

И вот на другой день Анна Тимофеевна приводит двух мальчиков-погодков: Юрку и Бориску. Смотрю на старшего. В сером костюмчике: мать перешила из своей старой хлопчатобумажной юбки. Потупился, а глаза плутоватые, быстрые. «Ты его в хорошие руки передай, - просит Анна Тимофеевна, - чтоб не забаловался». Младший на вид был поспокойнее, попокладистее. Он пошел во второй класс, а Юра в третий. Там Ника Васильевна преподавала, наша выпускница. Вот она уж учитель, как говорится, милостью божьей! Никогда голоса не повышала, не сердилась, а слушали ее ребята раскрыв рты, так им было интересно.

Все у нас в школе тогда было еще самодельное. Вместо парт столики, а перед ними на двух чурбаках доска-скамейка. Мальчишки иногда выдирали гвозди, которыми доска держалась на чурбаках, и вдруг посреди урока - бух на пол! Тут уж не обходилось без Юры Гагарина. Он был мальчишка подвижной, шаловливый. Но передалась ему и матвеевская деликатность, мягкость характера. Помещение у нас было маленькое, сидели по трое. Сначала Нина Васильевна посадила Юру в глубине класса, но скоро поняла, глаз с него спускать нельзя. Если и не озорничает, то достанет потихоньку из стола книгу и смотрит себе в колени, читает. Читал больше старые журналы; что попадалось под руку. Перевели его на ближнюю парту. И помню, вместе с Пашей Дешиным сидела с ними третьей такая маленькая девочка Анечка, самая крошечная в классе, ее легко было обидеть. Но Юра ее оберегал, провожал до дому - им в одну сторону было идти, - и даже раза два я видела, что несет ее сумку с книгами. Сумки были матерчатые, матери сами шили. У нас вообще в школе не существовало антагонизма между девочками и мальчиками, все дружили. Но даже и на этом фоне Юра относился к маленькой Анечке трогательно.

Возле школы бомбой разбило здание, и после уроков школьники разбирали его по кирпичу. Младших ставили на конвейер, старшие грузили. Стоят эти малыши, как муравьишки, цепью и по крошке, по песчинке, гору разбирают. «Посмотрите, - сказала потихоньку Нина Васильевна, - как Юра Гагарин о своей подшефной заботится»,

В самом деле. Стоят Паша и Юра, а между ними Анечка; если кирпич побольше, они его друг другу передают мимо нее.

Но огорчений с ним тоже хватало. Уже когда он стал нашим депутатом, как-то спрашивает: «Елена Федоровна, какая у вас пенсия?» Я отвечаю: «Пятьдесят восемь рублей. Мне начисляли еще до повышения зарплаты учителям». - «Несправедливо, - отвечает. - Один я портил вам нервов на сто рублей в месяц. Это надо исправить». Разговор у нас был за два месяца до его гибели.

Вообще, я его взрослым не очень вспоминаю. Как-то он остановил меня на улице уже в форме летчика. «Вот, познакомьтесь, это моя жена. А я очень изменился?» - «Конечно, Юра, - отвечаю, - Ты теперь взрослый, офицер, и выглядишь как полагается офицеру Советской Армии. Тебя уже и называть нужно Юрием Алексеевичем». На это он засмеялся. Он с детства очень хорошо смеялся: искренно, радостно. За такую улыбку ему все шалости простишь в душе.

Третий и четвертый классы текли у Юры Гагарина с переменным успехом: он получал четверки и пятерки, а иногда ему выговаривали за то, что он не приготовил урока.

Как-то Нина Васильевна, тогда еще совсем молодая учительница, едва переступив порог классной комнаты, попросила Елену Федоровну пойти с нею к Гагариным. Она жаловалась, что Юра совсем запустил грамматику, не учит правила, а сегодня при практикантах опять оконфузил ее. Вместе с расстроенной Ниной Васильевной они пошли чуть не через весь город к дому Гагариных.

Дом еще только строился. Отец был на стропилах, а мать вышла навстречу очень встревоженная.

- Ну, что он набедокурил?

- Ничего особенного. Просто не учит уроки, Сегодня правила по грамматике не знал.

Юра стоял тут же неподалеку за маленьким верстачком, стругал какие-то планки. Он потупился и, глядя на босые ноги, упрямо пробормотал, как и всякий бы другой мальчишка на его месте:

- Я только один раз не выучил.

- А вчера, Юра? - мягко сказала Елена Федоровна. - А позавчера? А ведь мы тебя готовим в пионеры!

- Так вы с ним по-своему и поступите, - сказала в сердцах мать. - Жалеть не надо.

- Нет, - возразила Нина Васильевна, - лучше уж сами понаблюдайте, чтоб Юра готовил уроки.

Анна Тимофеевна сокрушенно покивала головой.

- С домом мы с этим занялись, выпустили его из рук.

В глазах Юры блеснули слезинки, которые, впрочем, тотчас и высохли. Особенно когда Елена Федоровна поинтересовалась, что это он стругает.

- Это будет самолет, - радостно ответил Юра. - Очень большой и очень быстрый. Больше того, что сбили над Клушином.

С этим Юриным самолетиком произошла затем вот какая история. Как-то по школьному двору вдоль палисадника прогуливался в перемену дежурный член родительского совета Федор Дмитриевич Козлов, по профессии техник-строитель, человек общительный и смешливый.

(К слову, везде, где бы Елена Федоровна ни учительствовала, школу окружал цветник. Один корреспондент даже написал о ней перед войной очерк под заглавием «Цветущая школа», что звучало не очень грамотно, но, видимо, оШчистого сердца. И перед базовой школой палисад переполняли пионы - самые пышные цветы начала лета.) Козлов не ждал беды, когда откуда-то сверху, может быть с неба, а вернее из окон третьего этажа, на него свалилось что-то достаточно увесистое. Это оказался самодельный самолет.

Елена Федоровна уже догадалась, чей он, и вошла в четвертый класс вместе с потерпевшим. Все дружно встали и открыто, в сознании собственной невинности, со спокойным любопытством смотрели на вошедших. Одна только пара глаз упорно не поднималась от пола.

- Ну, что ж, ребята, - начала Елена Федоровна, - вы ушибли Федора Дмитриевича, а могло случиться еще хуже. Просто не знаю, как теперь и быть! Не могу даже представить, кто из вас мог принести в школу этот самолет? А главное, бросить из окна. Самолеты надо испытывать в поле, на ровном месте. И если это хороший самолет, то он полетит вверх, а не вниз.

Козлов поддакивал:

- Будь он чуток побольше, у меня на голове получилась бы целая рана!

Тогда Юра не выдержал, вышел из-за парты.

- Это мой самолет, - прошептал. - Простите. Ему сделали еще несколько упреков, а когда собрались уходить, он догнал Елену Федоровну, тихо спросил:

- Вы отдадите мне его? Елена Федоровна замялась.

- Знаешь, Юра, лучше пусть останется у нас в учительской. Это ведь модель, ее надо поберечь.

Юра вздохнул: ему было так жалко своего самолетика!

А потом у Елены Федоровны случилось несчастье. Пролежав год у родных в Сибири, к ней пришло запоздалое извещение о гибели единственного сына.

В четвертом классе в этот день студент педучилища проводил беседу о красном галстуке. Ребята слышали обо всем этом впервые. Они были целиком захвачены: пионерский галстук, оказывается, часть знамени Революции!

Слезы душили Елену Федоровну. Она вспоминала своего сына таким же маленьким. И тот день, когда он впервые надел красный галстук, и как он был смущен, горд: шел, косясь на свою грудь.

Она отошла к окну, отвернулась от класса и закрыла глаза рукой.

Когда она очнулась, урок уже кончился, а в двух шагах от нее стояли Юра Гагарин и Паша Дёшин.

- Я знаю, почему вы плачете, - сказал Юра со своим обычным открытым искренним видом. - У вас убили Валю. Жалко, что он был танкист. А если б он стал летчиком, то обязательно улетел бы от врагов и спасся. Ведь самолет такой быстрый! Самолет быстрее всего на свете.

- Ну нет, - возразил Паша. - Танки тоже очень большие и быстрые. На танке можно умчаться куда хочешь.

- Что ж, по-твоему, танк обгонит самолет?!

- А может, и обгонит, - упорствовал Павлик. Начинался обычный мальчишеский спор с неизбежными преувеличениями и желанием уязвить друг друга.

...Как выглядел тогда Юра Гагарин? Сохранилась групповая фотография. В первом ряду с напряженными лицами сидят четыре учительницы - руки на коленях, накладные плечи, сумочки в сжатых пальцах, волосы по тогдашней моде зачесаны от висков вверх. Александра Ивановна Жигунова, Нина Васильевна Лебедева-Кондратенко, Елена Федоровна Лунова и Валентина Евгеньевна Болобонова. Во втором ряду, между Алей Слапик и обритым наголо здоровяком Пашей Дёшиным, ниже его на голову, с пионерским галстуком, выбившимся из-под ворота на левое плечо, стриженный под машинку, с прямым и веселым взглядом, со смешливо приподнятыми уголками губ, - ученик четвертого класса базовой школы Юра Гагарин. Последняя в том же ряду, мелкая, как дошколенок, в цветастом платьице и белых шерстяных носках на голых загорелых ножках, прижмурившись от солнышка, с пушистым цветком в руке - его подшефная Анечка, фамилию которой так никто и не смог припомнить.

Мне захотелось побродить по старинному зданию, где учился Юра. Базовой школы давно там нет, осталось педучилище. Именно в этом доме, некогда принадлежавшему купцу Верентинову, 29 августа 1812 года останавливался Кутузов по пути в Царево-Займище. О ночлеге фельдмаршала напоминает мемориальная доска. О том, что здесь учился также и Гагарин, напоминания пока еще не было.

- Движение времени определяется детьми и деревьями, - сказал Николай Сергеевич Александров, завуч педучилища. - Вот липы, которые сажали при Юрии.

Мы шли по маленькому густому саду. Странно подумать, что, когда в 1945 году Николай Сергеевич вернулся из эвакуации, здесь были только воронки от бомб. Да и само здание не взлетело на воздух чудом: какой-то мальчик влез в подвал и перерезал провод к часовому механизму мины. Все окна тогда были заложены кирпичом; на втором этаже сквозные дыры от снарядов. Очень холодно; дрова возили из леса сами на старой колченогой лошади, которую сын директора Владик - ныне Владислав Николаевич, кандидат наук в Обнинске, - прозвал «Обгоню-всех». Дров было так мало, что девушки прятали полешки под подушками, а утром несли в класс и во время лекций по очереди грелись у печки («Да наденьте вы тоже шапку, Николай Сергеевич!»). Электричество не горело, освещались коптилками. Вечером каждая девушка шла в классную комнату со своим огоньком, как монашка со свечой.

Весной решили скосить крапиву на пустыре, посадить помидоры. Когда стали расчищать двор, в ямах нашли много заскорузлых бинтов, оставшихся от фронтового госпиталя (видимо, при нем и работал отец Гагарина). Бинты подожгли; раздался взрыв. Думали - патрон. Но оказалось, что поблизости, едва присыпанные землей, лежат сто снарядов... На мины натыкались еще и спустя десять лет.

Николай Сергеевич отомкнул класс, где когда-то должен был заниматься Юрий, - большую комнату с четырьмя высоченными окнами и чуть не пятиметровым потолком. В одно из этих окон упорхнул самолетик, сбитый из планок и щепочек... Николай Сергеевич вздохнул и помрачнел. Мы молча присели за парту.

Слава не утешает, если человек погиб. Будь все земляне знакомы между собой, они бы ценили подвиги еще дороже! От друзей хотят одного: чтобы те жили. Необыкновенный поступок хорошо накладывается лишь на чужого. Близкому он всегда не по мерке: из-под подвига выглядывают просто руки и просто глаза - то, что незаменимо. Нет, подвиг не утешает, если человек погиб. Так и гжатчане живут неутешенными.

 

Пятый и шестой классы Гагарин учился уже в средней школе, одной на весь разбитый город. Нынче это просто жилой дом на Советской улице, дом 91. Первый этаж оштукатурен, второй бревенчатый, внутри скрипучая деревянная лестница. После ремонта многое переделано, даже окна поднялись повыше, а тогда они были низко, у самой земли. Два угловых окна - в бывшем пятом классе, где ботанику преподавала Елена Александровна Козлова. Она и привела в этот дом. Мы постучались в квартиру Черновых, Под любопытными взглядами двух девочек прошли на кухню, оклеенную синими обоями, остановились возле плиты... Елена Александровна показала на угол, где была сквозная дыра во двор: мальчишки совали в нее палку. Доска висела на стене, где сейчас буфетик. Перед доской располагались парты в три ряда; в среднем ряду сидел Юра Гагарин с Валей Налетовым, как ей помнится.

- Это был самый теплый класс. Солнце светило в окно весь день, - сказала Елена Александровна.

После сорока пяти минут тесноты, когда учитель и то проходил бочком к своему столику, а ученики сидели вовсе локоть к локтю, на перемену все выбегали во двор. Ранней весной старшеклассники после уроков запрягали коня Кобчика и ехали в лес за голыми озябшими топольками - их высаживали в школьном дворе.

- Постойте, когда же это было? Двадцать лет назад! Почти как у Дюма.

Елена Александровна переходит от дерева к дереву Да, деревья, как и дети, быстро растут!

Юра ей запомнился приветливостью. Исполнительный веселый мальчик. Очень активный по натуре: на вечерах декламировал стихи и участвовал в драмкружке, пел в хоре, играл в школьном оркестре на трубе. Его белая рубашечка и красный галстук так и стоят перед глазами... Конечно, если б знать заранее, что получится из каждого...

Я понимаю желание учителей спустя двадцать лет после того, как Юрий сидел за партой, представить эту парту неисцарапанной, неизрезанной, а самого Юрия тем идеальным учеником, по которому извечно тоскует педагогическая душа. Преподавательница вспоминает его в белой рубашке, с повязанным пионерским галстуком...

А между тем я сомневаюсь, чтобы он приходил в школу каждый день одетым столь тщательно. Семья Гагариных бедствовала на разоренной войной Смоленщине. Отец пробовал разные заработки, а сыновья, случалось, ходили с военной санитарной сумкой по пустым полям, собирая прошлогодний картофель. Наоборот, более естественным представляются заплатанные курточки и стоптанные башмаки.

Алексей Семенович Орлов, собиратель истории Гжатска, старшая дочь которого училась в той же единственной тогда средней школе, покачал головой:

- Нет, конечно, он не был «розовым мальчиком». Он был живой и очень подвижный паренек. У нас поместному, по-смоленски, таких называют «сбродник».

- Колобродник?

- Вот именно.

А Наташа, его дочь, сказала:

- Мы жили школой. У нас так мало было радостей вне ее. В семьях ютились скученно и голодно. Не знали мы тогда ни театров, ни телевизора. Проходили Островского, а не видели на сцене ни одной его пьесы. Никто из нас не бывал даже в Москве, хотя она под боком, всего-то несколько часов поездом. Но нам не на что было ездить... Я до сих пор люблю своих учителей: они старались скрасить наше скудное детство. Хотя мы сами вовсе не ощущали его таким! После уроков мы сдвигали парты - собственно, это были просто узенькие, плохо струганные столики - и заводили патефон. Так часами слушали музыку или, под патефон же, танцевали. Не то что зала, даже коридора в школе не было. Только сенцы, лестница и тесные комнатенки классов. А мы не уходили из них! Без конца устраивали какие-то выставки, клеили альбомы, готовили самодеятельные вечера.

Я подумала: вот откуда активность подростка Юры! Его душа так жадно стремилась всегда к светлым и действенным проявлениям жизни. И он декламировал стихи на вечерах, пел в хоре, даже играл на трубе - он тоже не хотел уходить из школы!

Наталья Алексеевна Орлова вспоминала, как она видела Гагарина уже в конце апреля 1961 года в Праге, когда он тотчас после своего полета приехал в Чехословакию.

Как его встречали! Машина ехала не по асфальту, а по цветам; они дождем летели на него из всех окон. Он был смущен и улыбался так благодарно, так застенчиво!.. А вечером в театре на гастролях вахтанговской труппы Наташа сидела в ложе как раз напротив. И опять поразилась простосердечию и естественности Юрия. Он находился посреди членов правительства, рядом с президентом, но выглядел так, как человек, который редко бывал в театре и полностью захвачен сценой. Он подавался вперед, глаза его горели, а в смешных местах громко хохотал от удовольствия.

- Я тогда тоже стала как бы героиней среди своих знакомых, - сказала Наталья не без юмора. - Ведь мы оказались не только земляками с Гагариным, но даже учились в одной школе. Только я его, конечно, совсем не помню тогда: он ходил в шестой, а я уже в девятый класс. Я так и не решилась к нему подойти...

В шестом классе воображением Юры завладела физика. Вернее, преподаватель физики Лев Михайлович Беспалов. Все, кто его знал, отзываются о нем как о человеке, полном внутреннего огня, выдумки и энергии.

Вот как вспоминает об уроках Беспалова сам Гагарин: «Лев Михайлович в небольшом физическом кабинете показывал нам опыты, похожие на колдовство. Он познакомил нас с компасом, с простейшей электромашиной. От него мы узнали, как упавшее яблоко помогло Ньютону открыть закон всемирного тяготения... В школе мы организовали технический кружок. Сделали летающую модель самолета, раздобыли бензиновый моторчик, установили его на фюзеляж, смастеренный из камыша, казеиновым клеем прикрепили крылья...»

Это же самое время старшему брату Валентину Алексеевичу представлялось в нескольком ином ракурсе: «Много хлопот у матери по дому... Юра поест побыстрей и принимается помогать. Вода кончилась - сходит к колодцу, дрова нужны - принесет вязанку. А особенно Юра с Борей любили в огороде копаться...»

Но, как каждый ребенок, и на уроках в школе, и в окружающем его быте, несмотря на всю свою ученическую прилежность и старательность по дому, Юрий выбирал из массы впечатлений те, которые были наиболее созвучны его внутреннему настрою.

Так позже потрясли и поразили его слова Циолковского о Земле как лишь о первоначальном обиталище человечества, о колыбели землян...

Заманчиво вообразить, что именно тогда он услышал в глубине существа как бы зов космоса и возмечтал сделаться космонавтом! Но это было бы совершенной неправдой. Понятие «космос» тогда вовсе еще не стало обиходным. А слова «космонавт» не существовало вообще. Стремление оторваться от земли связывалось в те годы лишь с самолетом, и это были довольно маломощные, жалкие машины с нашей сегодняшней точки зрения!

Но и о летчицком ремесле Юрий мог размышлять лишь в плане обычных мальчишеских мечтаний, то есть в самых общих чертах. Он не слыл чрезмерно задумчивым подростком, из тех, что как бы грезят наяву и живут в собственном выдуманном мире. Для этого он был слишком активен и бодр. Он с благодарностью брал то, что ему предоставляла жизнь.

 

...Похожесть биографий можно объяснить тем, что особенность эпохи как раз и лепит тот или иной облик современника. Начальные шаги, истоки, очень схожи у многих выдающихся людей.

Так, Николаю Петровичу Каманину, - с которым Гагарин еще не встретился, но обязательно встретится! - кажется, что его жизнь проста и отлично укладывается между двумя или тремя десятками дат. От того дня, когда тишина маленького городка, где он родился, была в его памяти впервые взорвана длинным обозом мужиков-новобранцев, увозимых на фронты первой империалистической, воем их голосящих жен - и до вот этого дня, бесконечно отдаленного от начальной поры, уже в городке космонавтов, когда он сидел передо мною с седыми висками и с Золотой Звездой Героя на мундире. Одной из первых звезд, которые Калинин некогда надел на грудь спасателям челюскинцев.

Может быть, генерал авиации Каманин по-своему и прав: его судьба отнюдь не выходила из рамок эпохи. Но ему повезло родиться в России, когда эти рамки раздвинулись в ширину горизонта. Взрыв огромной силы - революция - дал заряд человеческим сердцам на много лет вперед. Одно из таких сердец билось под холщовой рубашкой подростка Коли Каманина.

Революция в заштатных Меленках с их единственной ниточкой в мир - касимовской дорогой, по которой уходили на заработки и на войну, - началась тоже не очень громко. Социальные перемены ознаменовались пока лишь тем, что отец, Петр Каманин, стал председателем сапожной артели - первого детища местной Советской власти. Но тиф унес отца так быстро, что в памяти младших он остался скорее именем, чем человеком. Из семерых сирот только старшему брату сравнялось шестнадцать. Возраст вполне достаточный, как ему казалось, чтобы уйти бойцом в Красную гвардию, И мать - удивительная мать! Даже одно ее имя вызывает у сына улыбку признательности и удовольствия, - мать отпустила старшего, как отпускала потом всех детей: кого в рабочие, кого в летчики.

- У нее был прекрасный характер: веселый, неунывающий. Лучшее наследство, частичку которого она передала и каждому из нас, - говорил Николай Петрович. - Мы работали много и тяжело с самых малых лет. Десятилетним я уже ездил на лошади в лес за дровами. А их надо было сначала нарубить, потом нагрузить. Косил траву для коровы, пахал и засаживал огород. И вот, когда мы садились за стол - буквально семеро по лавкам! - а перед каждым лежало только по картофелине с солью, мать смехом, прибаутками, своей легкостью и радостью умела превратить этот скудный обед в праздник. Спасибо ей! У нас было хорошее детство.

И такой же хорошей подготовкой будущему гражданину стал тогдашний «учком» - школьное самоуправление. Председатель ученического комитета восьмиклассник Каманин наравне со взрослыми заботился об отоплении и освещении классов, о дефицитной бумаге, решал судьбу дебоширов и лентяев.

А вот как произошло его приобщение к авиации.

Неизвестно почему над Меленками среди бела дня пролетел самолет. Никогда прежде их здесь не видели.

Коля Каманин выскочил на порог и задрал голову. И это фантастическое сооружение, неуклюжая птица, ее волшебный полет под стрекотание мотора заставили мальчика из лесной срединной России замереть. Он был настолько поражен, что не успел даже ни о чем подумать. Сердце его сжалось и бесконечно долго оставалось в таком стиснутом положении. А когда наконец дыхание вернулось, аэроплан уже улетел...

Не правда ли, все это похоже и на детство Гагарина, на его первую встречу с самолетом, спустившимся на болотистый луг возле Клушина?

Размышлять о Космонавте-1 - это то же, что попытаться постигнуть его эпоху.

В жизненном пути Гагарина нет ничего мистического. Его предназначение едва ли было записано в книге судеб золотыми буквами, а добрые феи не наделили его еще в люльке талантами, способными всех изумлять. Его индивидуальность заключалась в том, что он был удивительно здоровой гармоничной натурой. Заповеди Советской власти вошли в него естественно, как воздух, которым он дышал. Они стали для него именно такими, какими они были по смыслу. И если другие выявляют себя в уединенном полете мысли, его душевный огонь искал своего воплощения в действии. Главными чертами натуры Гагарина всегда оставались настойчивость, оптимизм и работоспособность. А это и есть «составные части», соль души человека социалистического общества. Сначала черты общие, а потом обособленные, стянутые, как в фокусе, на одном имени, на одной судьбе.

 

ПОД МОСКВОЮ, В ЛЮБЕРЦАХ

 

Короткая жизнь Гагарина не была такой уж быстротекущей для него самого. Судьба круто испытывала Юрия и нуждой, и преодолением страха, и всемирной - не выпадавшей дотоле ни одному человеку! - славой. Бездонными бочками восторга перед ним; миллионами обращенных к нему умиленных глаз, а также глаз испытующих, проверяющих ум его на твердость, душу - на благородство.

Думаю, что врагов у него в мире не было. Может быть, существовали тайные завистники, которым казалось - как это кажется завистникам во всякие времена, - что фортуна слепа и палец ее ткнул наугад. Подвиг; таким образом, уже как бы и не подвиг, а просто везенье, удачный выигрыш. И как жалко, что это не им, завистникам, повезло; чем они хуже? И так далее, И тому подобное.

Конечно, нельзя предположить, что Гагарин провидел свой подвиг сквозь размытую пелену лет и шел именно к нему, к подвигу, неуклонно и целенаправленно. Что все, что он делал и говорил, - еще одна монетка в копилку судьбы. И он якобы знал, для чего копил.

Однако и наивных случайностей в жизни выпадает не тан уж много. Чаще они остаются незамеченными. Заметить - факт известной нацеленности зрения; одни люди замечают одно, у других внимание останавливает совсем другое. Случай сам находит человека? Может быть. Если человек достаточно к нему готов.

Летом 1949 года Юрий окончил шестой класс. Ничего радостного в этом окончании не было. Беззаботные школьные годы прерывались почти на половине. Он все больше понимал, что не суждено уже будет ему первого сентября пойти в седьмой класс и сесть за парту...

Семья Гагариных бедствовала. Деревенский домик, который в Клушине разобрали, а на окраине Гжатска поставили своими силами, состоял из кухни и двух тесных комнат; вторая была скорее боковушкой, чем отдельным помещением. А жило здесь восемь душ. Вернулись под родительский кров Валентин и Зоя. Зоя вышла замуж и родила дочь Тамару. Заработки у взрослых членов семьи были мизерными. Отец плотничал по найму в окрестных колхозах, часто с ним вместе надолго уходил и зять. Валентин работал монтером, но сорвался со столба и долго лежал в больнице с угрозой ампутации ноги.

Анна Тимофеевна почти уже не могла сводить концы с концами: покинув Клушино, она лишилась того собственного деревенского хозяйства, которое помогло ей растить детей и пережить войну. Хоть и сжималось ее сердце от тревоги за сына, ничего другого, как отправить Юрия в Москву, к дяде Савелию, придумать в семье не могли.

Савелий Иванович Гагарин, пожалуй, больше всех других братьев преуспел на жизненном поприще. Рано покинув деревню, он многое узнал, многому научился. И занимал видные должности, особенно по клушинским масштабам. Так, одно время был даже заместителем директора по хозяйственной части научно-исследовательского института. Женился он еще в Клушине на Прасковье Григорьевне Сидоровой, родной сестре той самой бабки Нюни, которая поила Юрушку чайком, а потом вышла навстречу с бумажным голубем.

Вот сюда-то к Савелию Ивановичу и Прасковье Григорьевне - на 2-ю Радиаторскую улицу, дом номер два, квартира четыре - и явился июньским утром их гжатский племянник в только что купленном на последние деньги дешевеньком пиджачке и чистой сорочке, отглаженной матерью со скорбной старательностью.

Савелий Иванович работал тогда в строительной конторе. Он попробовал было разузнать о ремесленных училищах именно своего, строительного, профиля. Но с каждым днем Юрины шансы все падали: набор повсюду был уже окончен.

Так в унылом ожидании прошло больше недели, пока дело не взяла в свои руки старшая дочь Савелия Ивановича Антонина, самый энергичный член их семьи.

Антонине было тогда двадцать пять лет. Она жила с мужем Иваном Ивановичем Ивановским и трехлетней дочерью Галей на Сретенке, по Ананьевскому переулку.

Первым делом Антонина перевезла Юру к себе. Они поднялись на второй этаж, отомкнули дверь коммунальной квартиры, прошли в четырнадцатиметровую комнату супругов Ивановских - и тут только Антонина хорошенько разглядела своего двоюродного братца, судьбу которого взялась устраивать.

В родительский дом она влетела как вихрь, сто слов и все с укоризной: зачем время тянули? Ведь сейчас день потерять, что целый год в Юркиной жизни. Но у себя дома примолкла, села в стороне, по-бабьи жалостливо разглядывала его. Он был щуплый и малорослый, совсем не по годам. И какой-то очень уж беленький, по-детски чисто умытый, ребячливо смущенный а своей отглаженной рубашке.

Шариком подкатилась Галка; он принялся с ней играть, да так ловко, так самозабвенно, будто всю жизнь нянчил маленьких или сам еще не вышел из детства.

Вернулся Иван Иванович. Предупрежденный женой по телефону, он наводил справки уже в своей, металлургической, отрасли.

- Пусть продолжит нашу Ивановскую династию металлургов, - пошутил, тоже с сомнением бросая незаметный взгляд на приезжего мальчугана. - В следующем году и поступит.

Действительно, сделать было уже ничего невозможно: в Москве экзамены повсюду прошли.

- Но он не может вернуться в Гжатск! - горестным шепотом сказала жена.

- Тогда остается ремесленное училище в Люберцах. Может, там повезет, - отозвался не совсем уверенно муж.

- Поедем завтра же, - решила Антонина.

По дороге в Люберцы, слушая, как стучат колеса электрички на стыках рельсов, глядя в толстое стекло, Юра и не знал, что сделал первый шаг в свою собственную историю. До этого жизнь его текла по определенным канонам, но решение приехать в Москву было первым его собственным решением.

Впрочем, тогда еще ни Юра, ни его двоюродная сестра, ни дядя, ни директор РУ никак не могли и предполагать, в какую историю вступают они вместе с этим провинциальным мальчуганом.

Поначалу все складывалось безнадежно скверно.

Перед ремесленным училищем Антонина почти с ужасом увидела толпу дюжих горластых парней, гонявших по двору футбольный мяч. Все они были соискателями.

Сестра оставила Юру в стороне и с бьющимся сердцем, но с внутренней отвагой и гагаринским фамильным упрямством вошла в здание.

Завучем оказался сероглазый человек, чуть старше самой Антонины. Между ними немедленно протянулись нити понимания. Они заговорили дружелюбно, с тем контактом, который так легко возникает в молодости.

- Я привезла к вам своего брата, - сказала она. - Он из Гжатска. Кончил шесть классов.

- Невозможно! - огорченно отозвался завуч. - У нас огромный наплыв. Большинство с семилеткой, есть даже после восьми классов.

- Но я не могу отсюда уйти! - воскликнула Антонина. - Поймите, от вас одного зависит все его будущее.

И горячо, почти вдохновенно, как случается в решительные минуты, она стала рассказывать обо всей короткой Юриной жизни в прифронтовом Клушине, о страшном немецком постое и теперешнем скудном существовании большой гагаринской семьи.

Завуч слушал с грустным пониманием. Большинство мальчишек за окнами обладали сходными биографиями.

- Вот что, - сказал он вдруг. - Через полчаса экзамены. Пусть ваш брат поднимается на четвертый этаж. Я внесу его в список. Как, вы сказали, его фамилия?

Антонина выбежала, не чуя ног.

- Скорее, Юрка, скорее! - И внезапно охнула: - Но ты же не готовился! Экзамены прямо сейчас.

- Тоня, не волнуйся, - вполголоса твердил он, пока они поднимались по лестнице, и заглядывал ей в лицо с нижней ступеньки, потому что она бежала впереди него. - Конечно, сдам. Не боюсь я никаких экзаменов. Я все знаю, ты успокойся...

Четыре часа, пока Юра писал сочинение и решал арифметические задачи, Антонина бродила вокруг дома.

- Задачки сошлись с ответом? А какие были слова трудные? Как ты их написал? Мягкий знак не забыл? - она тормошила его.

Он же повторял, как прежде:

- Да все хорошо, Тоня. Ты не беспокойся. Антонина вторично отправилась к завучу. Тот просмотрел только что поданные ему списки.

- А знаете, ваш брат действительно очень хорошо сдал. «Четыре» и «пять». Мы его принимаем. Но общежития дать не могу. Все койки уже заняты. Попробуйте устроить у местных жителей. В прошлом году наши ученики снимали там углы.

Антонина и Юрий перешли железнодорожную линию, постучались в самый первый дом. Открыла старуха. Да, конечно, у нее жил ремесленник. И занимался тут, и спал. Тихий прилежный постоялец (она испытующе скользнула глазами по пришедшим). У нее очень хорошие условия, почти что отдельная комната. Берет недорого: всего двадцать пять рублей в месяц.

«Почти отдельная комната» оказалась тесным чуланом без окна, отгороженным грязной ситцевой занавеской. В чулан вмещались только раскладные козлы с соломенным тюфяком да больничная тумбочка, заменявшая и стол и шкаф. Лампочка малого накала болталась на шнуре.

Антонина оглядела этот затхлый закуток и за руку вывела брата на вольный воздух. После нескольких неудачных попыток они вернулись в училище. Третий раз за день Антонина постучалась к завучу.

- Ведь он не сможет платить даже одного рубля, поймите. Как-нибудь, хоть в коридор, поставьте кровать.

- Некуда. Не могу!

- Тогда... все равно зачисляйте! Будет у меня в Москве жить.

Завуч открыл было рот, чтоб отвергнуть и эту возможность... Но Тонины карие глаза так упрямо сверкали, а гладкие упругие щеки так ярко пламенели, что молодой человек только вздохнул и улыбнулся. Рука его сама собою потянулась к перу. «Явиться на занятия 25 августа», - написал он на бланке.

- А если для меня не будет койки? – совестливо бормотал Юра, когда они уже вечером возвращались обратно в электричке.

Антонина бесшабашно махнула рукой.

- Да забудут тогда все уже про твою койку! Приезжай пораньше и занимай любую.

...Спустя двадцать лет ко мне постучался нынешний завуч Люберецкого ремесленного училища Владимир Ильич Горинштейн. Я знала, что он работал там и в гагаринские времена, и с нетерпением ждала его. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что этот представительный, седеющий мужчина и был тем самым молодым человеком, отчасти решившим судьбу Юрия! Между прочим, он решал ее дважды. Именно благодаря его уговорам Гагарин, уже окончив училище, поехал в Саратов, а не в Ригу, куда собирался. В Саратове же был аэроклуб, о котором случайно, на волейбольной площадке, узнал будущий космонавт.

Но об этом речь дальше.

Я исподтишка рассматривала своего гостя. Вся гага-ринская жизнь, подобно удивительной комете, взошла над землей, набрала высоту, протянула свой сверкающий след по небосклону и погасла за эти двадцать лет, а Владимир Ильич по-прежнему продолжал учить мальчишек ремеслу, принимать их, неумелых, дерзких, ленивых, никак еще не определившихся в житейском круговороте, чтоб через два-три года отправлять в путь с дипломами, с профессией, с мастерством в руках...

Менялись времена, менялись поколения. Сам облик учеников становился совсем иным. Если в первые послевоенные годы ремесленные училища были формой активной помощи государства осиротевшим семьям - детям требовалось заменить отцов-кормильцев, воспитать их, выучить, вывести в люди, да и сами ребята, хлебнувшие лиха, стремились поскорее стать на ноги, то понемногу обстоятельства вокруг менялись к лучшему: раны военных разрушений затягивались, жизнь становилась сытнее, и в ремесленное училище стали попадать не те, кто и хотел бы учиться дома, да не мог, а юноши и подростки, искавшие, напротив, режима повольготнее, чем школьный.

И все двадцать лет, пока совершалась блистательная гагаринская судьба, Горинштейн оставался в Люберцах, не уставая разрушать дурацкое предубеждение все новых и новых юнцов против замасленных спецовок, против «черного» труда на заводе, против самого слова «рабочий».

Сообщество шестнадцатилетних, прежде чем стать коллективом, обязательно проходит период вольницы. Общежитейские спальни превращаются в ватаги; комната идет на комнату. Не избежали этого и однокашники Юрия. И хотя в книге «Дорога в космос» журналисты Денисов и Борзенко записали с его слов:

«Жили мы... в деревянном домике. Наша комната, на пятнадцать человек, находилась на первом этаже. Жили мирно, дружно. Во всем был порядок...» - видимо, Юрий Алексеевич удержал в пам