Считать, измерять, взвешивать, вычислять“?

Заметки о романе Вольфганга Йешке «Игра Кузанского».

1. Введение

Вольфганг Йешке, бывший редактор научно-фантастической серии немецкого издательства Вильгельма Гейне („Heyne Science Fiction & Fantasy“) и писатель, хорошо известный своими призведениями, написанными в этом же жанре, выпустил в 2005 г. новый роман «Игра Кузанского». Глава «Акцелерация благодаря Кузанскому», являющаяся ядром романа, была предварительно опубликована в сборнике рассказов в 1999г[378]. За нее в том же году aвтору была вручена премия Курда-Ласвица, a в 2005г. ee удостоился и сам роман.

Считая философию Кузанского предвосхищением открытий современной физики, Йешке соединяет в романе идеи кардинала со спорными соображениями таких ученых, как Давид Деуч, Фред Элен Вульф, Франк Типлер, пытающихся создать цельное мировоззрение на основании теории относительности и квантовых законов, гипотезы возможности сильного искусственного интеллекта, новой биологии и эпистемологии.[379]

Какой же образ философии Кузанского создан в романе? Прежде чем ответить на этот вопрос, рассмотрим построение романа.

 

2. «Прошлое не изваяно из камня» (ИК 388):

 мультиверсум и путешествие во времени

Действие «Игры Кузанского»[380] происходит в середине XXI века: воплотились идеи современной физики и технологии о возможности путешествий во времени и параллельных мирах, о нанотехнологических изобретениях как, например, создании машинных клеток, или о голографических техниках симуляции, о формах так называемого сильного искусственного интеллекта, о взаимосвязях между мозгом и компьютером, выведении генетически измененных животных, говорящих на человеческом языке, и т. д.

Исходя из квантовых законов и теории относительности, мир понимается как «мультиверсум» (гипотеза Эверета), в котором все времена сосуществуют и в котором конкурируют множество параллельных миров, являющихся альтернативными, равноправными возможностями, которые обладают только для сознания, замкнутого в одном мире, незаметным «теневым бытием». Эти миры различаются прочностью и степенью сходства между собой. В случае взаимодействия они могут сливаться или разрушать друг друга.[381] Слияние или уничтожение миров вызвано «солитонами», мощными энергетическими волнами, текущими в пространственно-временном континууме от одного полюса к другому.[382] При помощи этих солитонов герои могут путешествовать во времени, потому что волны сочетают все миры и времена. Отправление к какому-либо временному отрезку основано на зрительном сходстве местоположений[383], создающемся симуляцией действительности, т.е. пользуются не специальной машиной времени, а симулятором. Источник этой идеи Йешке можно найти в трудах Давида Деуча. [384]

Ядерная катастрофа на атомной станции опустошила Германию. Ватикан разрабатывает вместе с Европой, ставшей огромной цивилизационной крепостью, тайный проект восстановления погибшей природы: при помощи путешествий во времени люди хотят достать семена, необходимые материалы и информацию из прошлого. Путешественники во времени должны исправить мир, возвращая потерянное из прошлого, но и предотвратить катастрофы и несчастья, влияя, будучи так называемыми «спрутами», на развитие истории.[385] Эти путешественники считают себя «посыльными веществами» типа сигналов или гормонов в организме мультиверсума[386], который пользуется ими как своим орудием (ИК 458) для так называемой «самопочинки» и «оптимизации» (ИК 246), т.е. в целях саморегенерации и самоусовершенствования. Но успех «транзиций» во времени зависит не от их намерения, а от воли не известной им «контрольной инстанции», находящейся в будущем (ИК 246). Задача героини, биолога Доменики Лигрины, – собрать расстения во время жизни Кузанского на Рейне и Мозеле.

На полюсах мультиверсума, расположенных в вечных льдах или в пустыне, как на границах царства жизни, не существует времени, здесь его «векторы» указывают «нерешительно» в разные стороны, a солитоны обращаются в обратном направлении (ИК 329). Здесь живут „сторожа“ – богоподобные полулюди с мифическими чертами. На южном полюсе «Ангел» с получеловеческой крысой, на северном – «Укутанный» с говорящим волком. Первые являются как бы представителями рая, последние – Гадеса. Эти существа умеют путешествовать по всем вселенным без помощи симулятора во времени и, работая над улучшением миров, стараются предотвратить грозящее им уничтожение.

Но и некоторые люди обладают такой же способностью. К ним относится и Доменика – это она обнаруживает по ходу действия. Ангел и крыса покровительствуют ей, и в конце романа она поселится с ними в раю южного полюса по имени «Хай-гейт», «великие ворота», выходя, таким образом, из-под ига времени и существуя в вечном «сейчас». Соответственно, время ее повествования переходит в настоящее (ИК 699 и сл.). Хотя героиня в других временах и мирах рождается, стареет и умирает, она одновременно достигает в этом месте бессмертия и владеет «всеми временами мира» (ИК 91).[387] Как и сторожа, она также участвует в «самопочинке» мультиверсума.

Центром романа является глава «Акцелерация благодаря Кузанскому». Речь идет о хронике альтернативного мира, возникшего как результат писем Доменики к Кузанскому и характеризующегося усиленным развитием естественных наук и технологий. Во время путешествия в XV век Доменику схватили и хотели сжечь на костре как ведьму. Находясь в безвыходном положении, она отправила Кузанскому несколько писем с просьбой о помощи и дала ему советы для будущего, создав, таким образом, параллельный мир, грозящий ее вселенной уничтожением. Ее надежда – дать толчок к улучшению мира (ИК 622) – не оправдалась: экологические и цивилизационные катастрофы, ведущие мир к самоуничтожению, не миновали, а напротив, произошли еще раньше в конце XIX-го века. Хроника этого мира сгорела в Хай-Гейте, грозя в «осцилации» (ИК 333) слиться с действительностью XXI века и тем самым разрушить и ее.

Помешать этому пытаются Ангел и крыса, вследствие чего возникают четыре параллельных мира, связанных с путешествием Доменики в XV век. Им соответствуют четыре варианта передачи писем Кузанскому: по первой версии Доменику уже сожгли на костре, когда Кузанский получает письма; по второй – она еще жива и кардинал хочет с ней поговорить. Между вторым и третьим вариантами расположена глава об «Акцелерации», побудившей сторожей взяться за дело. Последующие две версии описывают миры, возникшие уже под их воздействием. Они выбирают для улучшения тот вариант, в котором Доменика еще жива. Она переживает смерть своей «теневой сестры» только как сон[388]. В этой третьей версии копии писем исчезают, но подьячий все-таки успевает пересказать их содержание Кузанскому, так что не удается препятствовать «Акцелерации». В последнем варианте Доменику освобождают, и во время побега она сама встречается с кардиналом, но не упоминает о письмах. Подьячий на этот раз не имеет возможности поговорить с Кузанским, так что тот ничего не узнает о письмах. Только их ключевые слова вторгаются в его сознание отзвуком из параллельных миров, но он не понимает смысла этих странных «вдохновений».

 

3. «... вычислить премудрость божественного творения?» (ИК 80) Образ мысли Кузанского в романе

В качестве эпиграфов, предпосланных книге и отдельным главам, Йешке выбрал цитаты из трудов Кузанского и, кроме того, других мыслителей Ренессанса, а также физиков XX-го века. Цитаты, прежде всего, связаны с темой времени и действительности, при чем время понимается как упорядоченное настоящее, а действительность – как множество альтернативных миров. Близость Кузанского к новейшей науке определяет и взгляд героини на него. Так Доменика пишет ему: «Вы вряд ли можете понять, Ваше Высокопреосвященство, чтó Вы предвосхитили не только в области философии, но и математики, и космологии. Лишь через 400 лет оценят и продолжат это» (ИК 620 и сл.). Она хвалит Кузанского как «первого мыслителя Нового времени», идеи которого «перешли пределы», и который «размышлял об экспериментальной науке», «о математической и божественной бесконечности, о бесконечности мира и сущности времени и вечности» (ИК 354). Доменика считает его даже предшественником квантового миропонимания, ссылаясь на „De possest“ [389]: „ Posse esse и actu esse. Они – одно’, – сказала я. Квантовая механика? Нет, Кузанский“ (ИК 644). Источник подобного рассуждения можно найти у Деуча, определяющего квантовую механику как «взаимодействие настоящего с возможным»[390] при предпосылке существования так называемого «мультиверсума», содержащего множество параллельных вселенных. Этот «мультиверсум» занимает в романе место «possest» Кузанского, т.е. Бога как единства действительного и возможного.

Мысль о соответствии между мыслями Кузанского и современной физикой лежит в основе построения романа. Главную роль играет при этом сочинение Кузанца «Игра в шар», на которое намекает уже название самого романа. Но мысли кардинала подвергаются в романе новому толкованию, что будет показано в дальнейшем.

На основе неоплатонической традиции в философии Кузанского строго различаются духовное начало бесконечности и земная конечность. Эти разделенные миры соединены, с одной стороны, во всеедином, надмировом Боге, а с другой стороны, – в Христе, присутствующем как равенство (aequalitas) в акте человеческого познания, в котором таким образом может быть снят разрыв между конечным и бесконечным мирами и на земле.[391] Этому «вертикальному» разделению миров при «духовном монизме» у Кузанского в романе Йешке противостоит горизонтальное разграничение миров, ведущее, наоборот, к «материальному монизму», не нуждающемуся ни в надмировом совпадении противоположностей, ни в их соединении в познании. Повседневный мир чувственного восприятия понимается как виртуальный продукт сознания, образующийся в результате физических процессов (ИК 132 и сл.).[392] Место Бога занимает сам мультиверсум. Hи в Христе как божественном посреднике, ни в усовершенствовании способности познания нет никакой необходимости. Для рецепции философии Кузанского в романе выше описанное различие имеет основное значение.

И в трактате кардинала и в романе Йешке путь к самопознанию изображается как «игра в премудрость»[393]. У Кузанского человек должен покинуть внешний мир и стремиться к центру, царству жизни или к Христу, переходя по ступеням десяти кругов.[394] В романе Йешке Доменика также должна перешагнуть «порог» (ИК 281), разделяющий повседневный мир и высшие измерения, чтобы прийти в конце в Хай-Гейт как обитель мудрости. Оба текста описывают путь познания, цель которого – высшая мудрость о сущности мира и человека. Но, несмотря на это внешнее сходство, путь и цель в этих сочинениях нельзя отождествлять. Они отличаются друг от друга в соответствии с видом лежащего в их основе монизма: духовного у Кузанского и материального у Йешке.

«Игра в шар» истолковывается в романе как образ жизненного пути.[395] При этом путь шара описывается как непредсказуемый (ИК 108) и независимый от намерений бросающего. Даже когда шар пробегает недалеко от центра, он может опять удалиться. Пока он катится неизвестно, где он остановится, в центре или вдали от него. Путь Доменики по временам и параллельным мирам уподобляется вращению шара. Когда кажется, что она удалилась больше всего от цели из-за своего неудачного путешествия в XV век, она неожиданно достигает «центра», открывая в себе способность свободного движения по всему мультиверсуму. Можно сказать, что мораль романа – «не сдаваться» (ИК 107).

Однако Кузанский имел в виду нечто совсем иное. «Игра в шар» является для него образом духовного упражнения в добродетелях и познании. Человек должен работать над самим собой. Только при условии самоусовершенствования шар может достигнуть своей цели.[396] Доменика, наоборот, не занимается исправлением своих недостатков, она обречена, так сказать, своим «талантом» (ИК 554) на путь в центр. Ей остается только осознать свои сновидения как действительность, чему ее учит опыт.

Есть разница и в понимании самого «центра» игры. У Кузанского средоточием десяти кругов является Бог, в Котором все свернуто, а также Христос, через Которого человек приходит к Богу. В этот центр ведет человека самопознание, которое у Кузанского – внутреннее свободное соединение с Христом.[397]

У Йешке центр – это Хай-Гейт как вечность и источник жизни мультиверсума, в котором присутствует вся мудрость. Но эта мудрость не Христос с ангельскими иерархиями, а «моллюсковые мозги» огромного интеллекта на небе (ИК 328), «глазом» которого заменяется «божественное око» (ИК 514). Но чаще всего это небо – «пусто» (ИК 697), вместо трансцендентности господствуют физические процессы «сверхкомпъютера» или «сверхорганизма», что в романе одно и тоже. Троицу образуют Ангел в роли Отца, крыса Дон Фернандо, его помощник, в качестве Святого Духа, и Доменика занимает место Христа, на что указывают ее имя («прилагающая Господу»[398]) и другие признаки: например, ее мать зовут Мария; Ангел с крысой приходит в ее мир со словами благовещения Гавриила (ИК 349); ее, хотя и в образе «теневой сестры», казнят, но после спасают и она «воскресает», чтобы жить на «небе» мультиверсума Хай-Гейт и возвращаться в мир как «спасительница». Она достигла вершины самопознания, осознав себя как «посыльное вещество» с целью «самопочинки» мультиверсума и отождествившись с ним. В этом она – не свободна[399], но она не замечает этого, чувствуя полную гармонию с мультиверсумом.

Связь мультиверсума с «Игрой в шар» Кузанского обосновывается в романе философией чисел Кузанского. В романе Йешке кардинал, продолжая Луллия, «вычисляет премудрость творения Божьего» (ИК 80). Недаром ему говорят: «С позволения сказать, Ваше Высокопреосвященство, мне кажется, что истинное будущее всей философии – считать, измерять, взвешивать, вычислять.... Компьютеризирование! Ведьмочка об этом пишет в одном месте: Вашей заслугой будут считать то, что Вы именно этому способствовали» (ИК 80)[400]. Йешке здесь делает ссылку на сочинение кардинала «Простец об уме»[401], в котором число определяется как первообраз человеческого ума и вещей, познанных им при помощи «меры». В романе этому соответствует изображение мультиверсума как компрьютера с гигантской вычислительной способностью[402], соединяющего знание и бытие в числе. Познание – это физический процесс, как и само бытие[403].

Йешке, однако, намекает на то, что самому Кузанскому не понравилось бы количественное истолкование его философии: «Имею возражения против того, – говорит Кузанский, – чтобы уступать философию механикам и часовщикам» (ИК 81). Но то начало, которое у Кузанского ограничивает количественную картину мира и познания, не упоминается в романе, заслоняя, таким образом, специфические для кардинала идеи творчества и самоусовершенствования индивидуальности.

В сочинении «Простец об уме»[404] Кузанский отличает математическое число от метафизического: первое является символом второго как невыразимого настоящего числа божественного духа.[405] Источник разума, орудием познания которого является число, есть «вечная мудрость», сама в себе не познаваемая и не выразимая числом: «Значит и то, через что, в чем и из чего измеряется все измеримое, недостижимо посредством меры»[406]. Когда человеческий интеллект обращается на самого себя и познает себя как живой образ вечной мудрости, он достигает вида познания, превышающего количественное познание и «затрагивающего сущность»[407]. Это духовное познание «питается» «бессмертной премудростью», «дух премудрости нисходит в дух интеллекта» и «обращает к себе духовность интеллекта»[408].

Итак, Кузанский различает два вида познания: во-первых, количественное, на основе которого образуются при помощи чисел понятия и представления о чувственных вещах, т.е. «их уподобления и подобия»,[409] и, во-вторых, сущностное, которое может постигнуть «сущности и чтойности» вещей, не познавая их определенных свойств.[410]

Основа для последнего вида – самопознание. В обращении на самого себя интеллект должен «умереть для мира», чтобы постичь в себе запонятийную мудрость как «бесконечное равенство»[411], в котором можно в акте веры узнать Христа[412], дарящего творческую способность образования понятий,[413] т.е. дать «Христу жить в себе»[414]. Это единственный случай, когда образ и эйдос могут совпасть в рамках мира: мышление соединяется в этом акте самоотражения со своим первообразом. Итак, в самопознании интеллекта как «христоподобного»[415] дана основа для третьего вида познания, в котором первые два вида переходят друг в друга: понятие, количественно образовываемое, соотносится с эйдосом через посредничество Христа в мышлении.[416] Этот вид познания можно назвать, исходя из традиции немецкого идеализма, «интеллектуальным созерцанием»[417].

В «Игре в шар» эти три вида познания обозначены в трех формах движения: линейной, круговой и спиральной. Кузанский продолжает мысль Ареопагита о трех ноэтических движениях:[418] линия – знак отвлечения, круг – символ мистического видения, а спираль – образ рассуждающего мышления.[419] Однако кардинал считает, что в действительности нельзя четко разграничивать эти виды познания, потому что в земном измерении как сфере «больше или меньше» не может существовать ни абсолютной линии, ни абсолютной окружности. Каждый акт мышления спиралеподобен,[420] причем он может быть более или менее линеен или окрýглен, т.е. приближается более к отвлечению или к видению. Цель духовной работы заключается в том, чтобы мышление все более «окрýглялось»[421], т.е. становилось все более имагинативным вплоть до такой степени, пока оно не «попадет в центр», где самое быстрое круговое движение одновременно является и высшим покоем.[422] Здесь мышление соединилось бы с мудростью и стало бы видением.

Когда душа познает себя как круг, она видит себя как «образ Бога», который в ней оказывается творческой силой интеллекта, создающего «прообразы-мысли» подобно тому, как Бог создает идеи самого творения[423]. В этом самопознании душа больше всего движется сама собой и отделяется от тела, потому что «разумная душа тем сильнее, чем больше она освободилась от телесных преград»[424], т.е. от мозга. Таким образом, интеллект увидит себя как дух, освобожденный от тела и материи,[425] а значит, как бессмертный.

Это самопознание исходит из свободы, которую человек сам должен осуществить.[426] Соответственно его путь к «округленности» индивидуален[427], так что человек, благодаря действию мысли, образует как бы свое собственное «царство» или микрокосмос[428]. Наивысшей индивидуальности он достигает в самом центре, т.е. в мудрости или Христе, производя таким образом «совпадение противоположностей» в самом себе[429]: Христос един, но в Нем каждый находится на своей собственной «точке»[430], как акте мышления. При этом человек-микрокосмос не отделяется от других и не замыкается в параллелных мирах, как у Йешке, а, наоборот, отражает в себе вселенную целостным образом[431]. Поскольку каждый в своем индивидуальном акте мышления находится в единой мудрости – в Христе, он может, сознавая Христа в себе, узнавать Христа и в другом. На этом высшем уровне познания исключено недоразумение:[432] «он знал бы, что имеет свое бытие флорина не от самого себя, а от того, кто отчеканил на нем свой образ. Потом, видя сходный образ во всех живых (монетах-) интеллектах, он узнал бы, что и все монеты – образ одного и того же (монетчика). Видя на чеканке всех монет одно лицо, он понял бы, что единое равенство, через которое образована действительным образом каждая монета, есть причина всякой возможной монеты одного и того же (монетчика).... Отсюда получается, что всякая монета будет обязательно сходствовать с другой монетой, поскольку все монеты сходятся в своей принадлежности одному и тому же монетчику, и в то же время разнствовать, поскольку между собой они разные».[433]

Итак, христианское познание у Кузанского является основой как истинного миропознания, так и социальной жизни. В преодолении количественного начала путем основоположения христианского познания Кузанский развивает идеи свободы, творческой способности человеческого ума, индивидуальности и гармоничного сообщества. Именно эти мысли кардинала отсутствуют в романе Йешке, в физическом миропонимании которого господствует одно число как всеобщее начало бытия.

5. Резюме

Перенесение физических теорий конца XX-го века на мысли кардинала ведёт к материалистическому сужению его философии, она лишается своих метафизических и христологических измерений. Духовно-божественное заменяется миром невидимых квантовых процессов и уподобляется сверхкомпьютеру с гигантской вычислительной способностью, который использует людей как орудие в целях саморегенерации и самоусовершенствования. Физическое миропонимание заслоняет в романе как раз те идеи Кузанского, благодаря которым ему удалось обосновать христианскую антропологию, отличающуюся началами свободы, творчества и индивидуальности как фундаментом сообщества и социальной жизни.

А.Г. Погоняйло (Санкт-Петербург)

Мера мира и невидимый показ

Насколько не повезло Канту в России, настолько повезло Николаю Кузанскому. Если первый олицетворял собой западноевропейскую чертовщину[434], то второй проходил как раз по ведомству «Софии». Как ни строго судил Возрождение за его «субъективизм и имманентизм» А.Ф.Лосев, но и он писал о Николае из Кузы как о «крупнейшем мыслителе не только эпохи Ренессанса, но и вообще всей новой и новейшей европейской философии».[435] К слову сказать, глава о Николае Кузанском в «Эстетике Возрождения» относится к числу лучшего, что о нем написано. Нельзя не упомянуть в этой связи и капитальный труд одного из крупнейших наших религиозных философов начала прошлого века С.Л.Франка «Непостижимое» (с подзаголовком «Онтологическое введение в философию религии»), целиком основанный на идее умудренного неведения с эпиграфом из Docta ignorantia: Attingitur inattingibile inattingibiliter. [436] Меж тем, именно философия Кузанца, по общему мнению, стала неким шарниром, точкой «смены аспектов», смены парадигм, тем поворотным пунктом, в котором случилось «оборачивание» западной традиции: оставаясь средневековой, она обернулась своей будущей новоевропейской ипостасью, показала иной, неведомый античному и средневековому миру лик. О том, как и почему философия Николая Кузанского стала основанием новоевропейской науки – первоначально механики Галилея – хорошо написала П.П.Гайденко.[437] Творчеством Кузанца много и плодотворно занимался замечательный наш философ В.В.Бибихин. Я не говорю о многих других, например, о В.С.Библере. Так что Николай из Кузы давно в России «свой», и на исходе «классической рациональности» во времена постмодернизма и затеянного было французами «ниспровержения платонизма» он снова наш собеседник, помогающий понять, что же такое должно было произойти с европейским миром, чтобы он стал «картиной» (М.Хайдеггер), и почему он не всегда ею был и, по-видимому, не всегда будет. О мере мира и о невидимом показе заговорил именно Бибихин, однако, не в связи с Кузанцем, а разбираясь с логикой (онтологией) Витгенштейна.[438] Мера мира – слово, логос; у Витгенштейна и Хайдеггера – Satz, «фраза» в переводе Бибихина. Но это явно не такая мера, которую можно взять и приложить в уже существующей вещи с тем, чтобы ее измерить… Вещь, конечно, в некотором смысле раньше слова, но то, что «раньше» доступно описанию только с помощью слова и в слове, а потому оно (то, что «раньше») показывает себя так, что остается невидимым. Попробуем же перечитать Бибихина о Витгенштейне, примериваясь к Николаю Кузанскому, потому что невидимый показ – это, конечно же, визуальный аналог умудренного неведения.

Несколько выписок. Мой кругозор, конечно, ограничен, и я об этом знаю, но «я не могу видеть ограниченность моего кругозора».[439] «Наша способность выразить без всяких ограничений смысл показывает границу языка и мира через ее невидимость».[440] «Что может быть сказано, может быть сказано мне фразой, поэтому ничего такого, что необходимо для понимания всех фраз, не может быть сказано».[441] «Все, что наша речь не раскрыла, закрывает непроглядной тенью она же сама. Представить что-то вне представимого, помыслить что-то вне мыслимого мы не можем».[442] И так далее. Попытаемся разобраться. Прежде чем пытаться ответить на такие вопросы (Откуда мне известно об ограниченности моего кругозора, если его границ я не вижу? Как я могу мыслить немыслимое условие мысли? Как я могу проверить фразу на соответствие действительности, если орудием проверки будет тоже фраза?) и подобные им, надо всерьез ими задаться: т. е. согласиться с тем, что мой кругозор – это не что-то вроде горизонта, за которым, как я знаю, находится неведомое, пока еще мной не виденное и, может быть, что-то такое, о чем я точно знаю, что никогда его не увижу. Горизонт - это именно граница, отделяющая видимое от невидимого, в е домое от неведомого, граница подвижная: невидимое можно увидеть, незнаемое узнать. Кругозор же охватывает все – все, что внутри горизонта и что за ним. Он заключает в себе знаемое и незнаемое. Поэтому за границы его выйти принципиально нельзя. Надо согласиться с тем, что немыслимое никогда не может стать предметом мысли, в этом его отличие от иррационального, о котором рассуждают сплошь и рядом. Надо принять, что мы всегда уже в слове, и что от бессловесного к слову нет последовательного перехода, как нельзя последовательно, постепенно – по степеням-ступеням – подняться от непонимания к пониманию. Николай Кузанский вводит на этот счет фундаментальное различие: дискурсивного разума и интеллекта. «Дискурсивный разум мыслит в границах противоположного и раздельного. В сфере этого разума пределы разобщены, например, в понятии круга, которое состоит в том, что линии от центра до окружности равны – центр не может совпасть с окружностью. Только в области интеллекта, видящего число свернутым в единстве, линию - в точке, круг – в центре, умозрение без рассуждений постигает совпадение единства и множества».[443] Дискурсивный – рассуждающий (существующий в виде суждений-фраз) – разум осуществляется как сравнивание (сравнение, сопоставление: все познается в сравнении), потому он и возможен только «в границах противоположного и раздельного». Рассуждение движется последовательно, от одного умозаключения к другому. Но дискурсивный разум не мог бы прийти ни к одному из своих заключений, если бы настоящей его границей не был интеллект, собственно, и обеспечивающий возможность сравнения как приведения разного к единому основанию. Но ведь всякая вещь неповторима. Единство сущего показывает себя так, что остается невидимым.

Как известно, одним из главных понятий у Витгенштейна является понятие «языковой игры». Языковая игра это … Справочники и словари определяют языковые игры как различные наборы правил или конвенций, определяющих, какие ходы дозволены, а какие нет. В каждой игре набор правил свой. О сделанном в языковой игре ходе можно судить только по правилам игры, в которой он сделан. «Многие старинные и почтенные философские проблемы происходят из-за оценивания ходов в одной игре по правилам другой…», - выписывает и переводит словарную статью В.В.Бибихин, чтобы затем внести в понятие языковых игр существенное уточнение.[444] Заметим сразу и несколько забегая вперед, что традиционная метафизика знала, по сути дела, только одну «языковую игру» - логику определения, или логику сущности, субстанции, игровая сущность которой по этой самой причине – по той причине, что она была единственной или, во всяком случае, безусловно главенствующей логикой – оказалась в тени, вытесненныя представлением о необходимом порядке бытия, о его фундаментальном «счете». Итак, уточнение. Разговор о языковой игре завершает книгу Бибихина, отсылая, как и полагается, к ее началу, к проблеме логики и к трудам самого Витгенштейна. Но почему вообще в связи с логикой возникает тема игры? Потому что Витгенштейну – и это подчеркивает Бибихин - важно показать самообеспеченность логики. Возможность логики обеспечена ею самой. Фраза о чем-то говорит. Слово что-то показывает. Логос это еще и показ. Апофансис. Почему фраза говорит нечто о действительности? Номенклатурная концепция языка (слова – этикетки вещей) несостоятельна. Мы не вправе апеллировать к самой по себе действительности для обоснования истинности (или ложности) высказывания, потому что «сама по себе действительность» это уже языковая действительность. Те, кто ссылаются на Аристотеля (место истины в суждении), плохо читали Аристотеля. Классик «определяет не истину через логос (Satz), а наоборот, логос через истину, точнее, через возможность быть истиной (Wahr-sein-koennen) <...> Речь как выявляющее высказывание определяется через возможность быть истиной или ложью <...> Если фраза - истина, она такая потому, что могла быть ложью. Не с высказыванием появляются истина и ложь; наоборот, высказывание (Satz) есть только потому, что истина и ложь раньше уже существуют. Что помещено в их альтернативу, то может стать высказыванием».[445] Не забудем, что в этом – хайдеггеровском – контексте истина – это несокрытость (αληθεια, Unverborgenheit). Можно сказать не-сокрытость, а можно невидимый (Бибихин), или скрывающий, показ. Фраза показывает нечто, показывая себя. Сама по себе она тоже факт действительности. Но сама по себе она не истина и не ложь. Истинной или ложной ее делает отнесение к действительности. «Переход речи к утверждению-отрицанию происходит вообще не в речи, а когда к ней прибавляется претензия на соответствие действительности и согласие на эту претензию. В речь извне речи, без обязательного обозначения в речи, вводится некое да и вместе с ним нет». [446] «Только логические операции утверждения и отрицания – в равной мере – делают фразу рисунком вот этой действительности. Иначе она означает только сама себя, т. е. представляет собой тавтологию. Только принадлежность к пространству логики привязывает фразу к бытию».[447]

Почему же, все-таки, игра? Потому что «да» или «нет», истинно или ложно, решается через нас, но это не наше решение. От нас тут требуется вообще не решение, а, скорее, решимость. Это вопрос, скорее этики. В этом и состоит бибихинское уточнение понятия «языковой игры». «Языковой игрой, Sprachspiel, называется суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен».[448] На мой взгляд, именно в этом ключе надо понимать также «дискурс» Мишеля Фуко: суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен. Ткань разных дискурсов имеет свою особенную фактуру и выкраиваются они особенным образом. Однако, такое суммарное целое языка и деятельностей, с которыми он переплетен, у Витгенштейна называется языковой игрой. Игра описывается набором ее правил. Но в речи дело никак не сводится к усвоению правил и тренировке. Понимание значения слова не обусловлено знанием грамматических возможностей его применения. Если бы это было не так, то прежде чем заговорить, я должен был бы выучить всю грамматику языка. Многими молча предполагается, что так оно и есть, но никто, ни один лингвист, не знает всей грамматики, а компромиссный вариант, помещающий это знание в навыки говорения, ничего не объясняет: я уже говорю и понимаю и действую сообразно понятому и лишь поэтому могу задним числом интересоваться тем, как это у меня получается, в частности, описывать грамматику языка, заниматься его истолкованием. Точно также интерпретировать фразу можно только после того, как она понята. «Феномен языковой игры оказывается соответственно сложнее, чем простое следование правилам. <...> На лице дремучего младенца мы читаем упрямую волю и массу ума без проблеска сознания. Он играет почти постоянно, не давая себе ни малейшего отчета в том, по каким правилам это делает». [449] Добавлю, что он, конечно же, вырабатывает при этом правила. Понимание понимания как интерпретации предполагает герменевтическую схему: полный конкретный смысл слова обусловлен. Он обусловлен контекстом. Слово pila в «Дон Кихоте» обозначает либо «купель», либо «корыто» в зависимости от того, в каком контексте оно прочитано – «рыцарском» или «простонародном». Но если контексты никак не привести друг к другу? Перед нами то купель, то корыто. Картина двоится. Сервантес играет на этом, демонстрируя «смену аспекта» не хуже Витгенштейна и Бибихина. Герменевтический круг понимания обусловливает понимание [все]общим контекстом, надо быть включенным в него, чтобы понять то же, что понимают другие его – этого круга – обитатели. Это игра по правилам. «Переключение» или «смена аспекта» (купель-корыто, ступенька-навес, куб Некера, уткозаяц и т. д.) – как раз такая ситуация, когда правила контекстуального прочтения зависают, не срабатывают. Но тут-то и имеет место невидимый показ (ср. постоянный призыв Витгенштейна: не думай, но смотри!). Здесь незримо показывает себя всеобщее, причем без всякого контекста, до которого – действительно всеобщего контекста – нам смертным в ином случае никогда было бы не добраться. «Ключ всё ведет к элементарной форме. Она не подлежит анализу, т. е. изъята из бесконечности взаимных определений, в этом смысле спасена».[450] «Во фразе говорит себя такое, что мы принципиально, а не по недомыслию неспособны описать. <...> То, что само кажет себя во фразе, форму действительности, мы не можем выразить потому, что она рано успела оформиться, а мы пришли позднее. <...> В наших операциях мы развертываем то, что уже есть с самого начала. <...> Выход ко всему не наша операция, он дан вместе с существом фразы. Неувязкой будет наше выпадение из полноты. Самообеспечение фразы кончается, когда мы начинаем считать ее словосочетанием: о таком, конечно, приходится заботиться. Так человек с испорченным слухом представляет себе музыкальную фразу как сочетание звуков, которые надо подбирать».[451]

Внутри наших языковых игр всегда идет другая игра, неуловимая для обычной грамматики,[452] но - заключу от себя - таков статус игры вообще: всякая игра играется по правилам, но главное и неизменное правило игры – это дать игре сыграться самой. В игре должно выйти наружу что-то такое, что только и может выйти наружу в игре. «Масса ума» без «проблеска сознания» на лице играющего «дремучего младенца» говорит о важности его занятия, названия которого он не знает. Он живет в целом мире, не задаваясь вопросом о его целостности, вопрос этот явится к нему, когда из целостности он выпадет, и тогда вместе с этим вопросом к нему придет и сознание. Он «придет в себя», станет взрослым. С описания процедуры прихождения в себя начинается платоновская философия и платонизм. Славный юноша Алкивиад кое-чему обучился, но в политике он – ноль, потому что не знает искусства правления; и оказывается, что освоение этой науки – вещь странная, потому что заключается оно не в овладении какими-то знаниями или навыками, а в «познании самого себя». Так вот, познание себя – это обращение на себя в поисках «с а мого сам о», αυτο το αυτο, того с а мого моего тождества со всеми, кто способен обернуться на себя и тем самым стать над собой начальником, стать самим собой. Только разобравшись с тем, как я управляю собой (управляюсь с собой), я могу претендовать на управление другими. Если же я не управляю собой, то меня и нет вовсе. Ритм этого обращения – от себя к себе - был понят в платонизме как всеобщая форма всякого события, как алгоритм бытия: пребывание – исход – становление. Здесь μονη, единое, уже оказалось наделенным всяческими – всеми возможными – возможностями как бесконечное единое, кроме одной: возможности его ограничения чем-либо, хотя бы «бытием» (т. е., как известно, про единое нельзя сказать, что оно «есть»). В этой традиции Николай Кузанский расставил точки над i, введя понятие «бытия-возможности» (possest) и указав, что между конечным и бесконечным «нет пропорции». Пытаясь постичь эту несоизмеримость и парадокс прямого измерения всякой вещи бесконечностью, т. е. пытаясь понять то же самое, что