Ханс Урс фон Бальтазар. Теологическая драматическая теория. Драматическая теория между эстетикой и логикой»

«У нас уже существует, пусть и неоднозначное, человеческое, понимание того, что такое драма; мы узнаем о ней из сложностей, конфликтов, катастроф и примирений своего собственного существования и жизни ближних, знаем и иначе, неким образом, связанным с этим и все же отличающимся – из действительности “театра”, которая высвечивает драматизм существования с выразительной очевидностью. И именно театральная драма обнаруживается как недостающее связующее звено: она преобразует событие в наглядный образ, и выводит эстетику за ее пределы, превращая ее в нечто новое (тем не менее, продолжающее ее) – и вместе с тем, прежде всего, подчиняя образ слову.

Действие не рассказывается, но соединяется со словами; не излагаются никакие объяснения – действие само перелагает и излагает себя в слове.

Тот, кто имеет хоть какое-то представление о театре, понимает его как проекцию человеческой экзистенции на сцену, которая демонстрирует экзистенции ее саму вне ее самой. А поскольку экзистенция узнает себя в том, как она раскрыта в этой проекции, она – в пограничном опыте – может осознать себя как роль в некой всеобщей пьесе. Способна ли она понять смысл этой пьесы, пусть останется под вопросом; важно, что она в ходе представления (и даже в те моменты, когда последнее может быть трагично) осознает себя как трансцендирующее. Существование театра в большой степени обязано своим сущностным истоком именно этой потребности понимать себя как роль. Театр раз за разом избавляет нас от побуждения и привычки понимать экзистенцию как что-то замкнутое, обращенное само на себя. Он приучает ожидать, что смысл находится на более высоком и серьезном уровне.

Таким образом, театр служит ограничением любой завершенной философии: невзирая на все колебания он сохраняет значимость экзистенциального характера экзистенции, помещает его перед взглядом экзистенции как нечто, само по себе принадлежащее к всеобъемлющему. Как и в каком смысле театр это делает остается под вопросом, но он держится за значимость этого вопроса. И пока задается вопрос, не потеряна и надежда на ответ. Так театр образует значительную часть сокрытой фундаментальной теологии».

 

И здесь я бы хотела, поскольку, к счастью, время это позволяет, привести несколько чрезвычайно в этой теме важных цитат из Биографии Джулиана Ассанжа с просьбой по мере восприятия, как мы уже говорили, экстраполировать то, что вы услышите на то, о чем мы говорили сегодня на протяжении всей нашей работы. Иными словами – в данном случае – проследите, что будет, если мы здесь «читаем компьютер и все, что с ним связано, подразумеваем - фэнтези»:

 

Мой первый компьютер

 

В то время компьютеры продавались «пустыми», на них не устанавливали никакого программного обеспечения. Это одна из тех вещей, которой не понимают дети нового поколения. Когда им покупают их первый компьютер, на нем уже стоит масса всевозможных программ, красивая графика и много чего другого, но в мои годы был лишь один программный слой над железками. Ты мог включить компьютер и начать печатать в этой чудесной пустоте, которая только и ждала, когда ее населят новые разумы. Система была запрограммирована принимать команды — вот и всё, и ты входил в нее словно первооткрыватель, исследующий незнакомую территорию.

Мы, подростки и компьютерщики, занялись формулировкой точных инструкций. В школе нас этому не учили. Наши родители нас этому не учили. Мы открывали это сами, по мере того как познавали компьютерную жизнь. Но некоторые из нас интересовались возможностью проецировать свои мысли в компьютер, чтобы заставить его делать что-то новое. Мы начали писать коды — и взламывать их.

Куда бы мы ни переезжали, я брал с собой компьютерный стол и коробку с дискетами. Это было райское блаженство. Стоило посмотреть на звезды и задуматься о бесконечности, а потом поглядеть на свой компьютер и подумать: в нем ведь тоже живет бесконечность, но только она гораздо ближе.

Вскоре стало ясно, что создаваемая нами субкультура вовсе не одинока, она не была сугубо местной и даже не была сугубо австралийской. Взаимоотношение с компьютером становилось важной составляющей быстрого расширения нашего сознания.

Конечные пределы компьютерной мощи не определяются людьми, которые собирают компоненты на китайских фабриках; возможности компьютера заключены в самой его сути. Одним из первых это заметил Алан Тьюринг ^[1] , сказавший, что любая точная инструкция, которую можно записать на бумаге и дать другому человеку, потенциально может быть исполнена и компьютером. Мы были горячими поборниками его идеи. Какие бы ни возникали по этому поводу эмоции, но именно так и происходит, когда изобретениям дозволяется реализовать их потенциал в компании с живым человеческим воображением. Взламывая коды, мы делали программы лучше, а создавая новые программы, делали коды сложнее для взлома. Возникал своего рода круговой парадокс, весьма радовавший подростковые умы. Каждая ночь становилась новым приключением.

Справедливости ради надо заметить, что в те времена на мою страну смотрели как на провинциальное захолустье. Бесспорно, Австралия страдала от культурного раболепия, несомненного понимания, что она — лишь стоячее болото по сравнению с бурными потоками европейской цивилизации и американского образа жизни. И наше поколение — сначала на ощупь, понемногу, а потом сознательно и мощно — противостояло этому. Я тогда жил с семьей в пригороде Мельбурна, но уже начинал находить свое место в элитарной среде компьютерных хакеров. Нам казалось, что мы — тоже центр меняющегося мира, мы не менее значительны, чем продвинутые компьютерные парни в Берлине или Сан-Франциско.

Такова была реальность, и поэтому, вступая в бой, мы бились как короли. Да, нас считали зарвавшимися до наглости, но в этом и заключался наш менталитет мельбурнских хакеров. Мы не чувствовали себя оторванными от главных потоков, поскольку сами были этими потоками. Примем во внимание, что новаторские решения часто невозможны без апломба, пусть даже временного или ложного, и мы видели себя на вершине мира.

  «Бурный ветер идет с севера» ^[2] , — писал один из героев левеллеров. Что же, возможно. Но в современном мире, «перевернутом вверх дном», мы могли назвать север югом и воздать Австралии должное. В любом случае наша энергия соединялась, пусть даже и бессознательно, во множество великих анонимных попыток вырвать свободу из рук невидимой власти.