Лунный свет Габриэлы (Может быть, ребенок, а может быть, дочь народа, кто знает?)

 

Преобразились не только город, порт, окрестности и поселки. Изменились также нравы, стали иными люди…

(Из обвинительной речи. Эзекиела Прадо на процессе полковника Жезуино Мендонсы)

 

Песня друга Габриэлы

 

 

Ах, султан, что сделал ты

с резвою моей подружкой?

Я дворец ей подарил,

трон в бесценных самоцветах,

изумруды и рубины,

золотые башмачки,

платья в осыпи алмазной,

аметистовые перстни,

свиту преданных служанок,

место под моим шатром

и назвал ее супругой.

Ах, султан, что сделал ты

с резвою моей подружкой?

Ведь она хотела только

собирать цветы в полях,

ведь она хотела только

зеркальце – чтобы смотреться,

ведь она хотела только

солнышка – чтобы погреться,

и еще хотела света

лунного – чтоб сладко спать,

и еще любви хотела,

чтобы всю себя отдать.

Ах, султан, что сделал ты

с резвою моей подружкой?

На придворный бал повел я

резвую твою подружку,

чтоб могла в уборе царском

с визиршами толковать

и с учеными мужами,

танцевать заморский танец,

дорогие вина пить,

и вкушать плоды Европы,

и в моих объятьях царских

истинной царицей быть.

Ах, султан, что сделал ты

с резвою моей подружкой?

Пусть по твоему веленью

снова обретет она

место у плиты на кухне,

платье из цветного ситца,

туфельки зеленой кожи,

и танцующую поступь,

и бесхитростные мысли,

и чистосердечный смех,

и утраченное детство,

и счастливый вздох в постели,

и желание любить

ведь ее не изменить!

Для Габриэлы

песенка эта.

Ты – из корицы,

гвоздики и света.

 

 

О вдохновенном поэте борющемся с презренными денежными заботами

 

– Доктор Аржилеу Палмейра, наш талантливый, выдающийся поэт, гордость баиянской литературы, – представил доктор не без гордости.

– Поэт, хм… – Полковник Рибейриньо поглядывал на Аржилеу с недоверием: эти поэты обычно были весьма ловкими вымогателями. – Очень приятно…

Вдохновенный поэт – огромного роста толстый пятидесятилетний мужчина, очень светлый мулат, изрядно потрепанный, с широкой улыбкой, обнажавшей золотые зубы, и с львиной шевелюрой, одетый в полосатые брюки и, несмотря на страшную жару, в пиджак и жилет черного цвета, – держался как отдыхающий от дел сенатор, явно привыкший к недоверию грубых провинциалов. Он вытащил визитную карточку из жилетного кармана, откашлялся, чтобы обратить на себя внимание всего бара, и произнес громовым голосом:

– Бакалавр юридических и социальных наук, то есть дипломированный адвокат, и бакалавр филологии. Прокурор округа Мундо-Ново. К вашим услугам, дорогой сеньор.

Доктор поклонился, протянул карточку изумленному Рибейриньо, фазендейро поискал очки и прочел:

Аржилеу Палмейра

Бакалавр юридических и социальных наук и бакалавр филологии

Прокурор

Поэт-лауреат

Автор шести книг, отмеченных критикой

 

Мундо-Ново Баия Парнас

 

Рибейриньо вконец смутился, поднялся со стула и произнес, запинаясь:

– Ну что ж, очень приятно, сеньор… К вашим услугам…

Через плечо фазендейро Насиб прочел текст визитной карточки, и на него тоже он произвел впечатление. Он покачал головой:

– Вот это да!

Поэт не любил терять времени даром, он выложил на стол большой кожаный портфель и принялся его открывать. Среди провинциальных городов Бразилии Ильеус был одним из крупнейших, и Аржилеу еще предстояло нанести много визитов. Он вытащил пачку билетов на свой литературный вечер.

Выдающийся обитатель Парнаса, к сожалению, зависел от материальных случайностей этого мелкого и гнусного мира, где желудок берет верх над душой.

Поэтому избранник муз приобрел довольно ярко выраженные практические наклонности, и когда выезжал в турне с чтением своих стихов, то из каждого города, где выступал, старался извлечь максимум выгоды!

Особенно когда прибывал в богатый город, вроде Йльеуса, где у жителей много денег. Здесь ему приходилось проявлять незаурядную изворотливость, чтобы создать некоторый запас и тем самым компенсировать скудные доходы в более отсталых городах, где пренебрежение к поэзии и отвращение к литературным вечерам выливалось в грубые выходки и хлопанье дверями. Но, обладая поразительной наглостью, поэт не сдавался и в таких исключительных обстоятельствах. Он настаивал и почти всегда добивался удачи: хоть один билет, но продавал.

Прокурорских доходов едва хватало на нужды многочисленной семьи и на ораву подрастающих детишек.

Семья была большая, – впрочем, не семья, а семьи, так как их было по меньшей мере три. Известный поэт с трудом подчинялся писаным законам, которые, возможно, хороши для простых смертных, но никак не устраивали выдающихся личностей вроде бакалавра Аржилеу Палмейры. Например, закон о браке и закон, карающий многоженцев. Как мог истинный поэт подчиняться таким ограничениям? Он вовсе не хотел жениться, хотя и жил уже около двадцати лет с некогда жизнерадостной, а сейчас постаревшей Аугустой в своем, так сказать, главном доме. Для нее он написал свои первые книги: «Изумруды» и «Брильянты» (все книги Аржилеу носили названия драгоценных или полудрагоценных камней), а она подарила ему пятерых крепких детишек.

Не может специалист по музам специализироваться на одной-единственной музе, он должен обновлять источники своего вдохновения. И он их обновлял. Женщина, повстречавшаяся на его пути, тут же в постели вдохновляла его на сонет. С двумя другими музами-вдохновительницами он создал новые семьи, новые книги. Для Раймунды, цветущей молоденькой мулатки-официантки, ставшей матерью трех его детей, он написал «Бирюзу» и «Рубины». «Сапфиры» и «Топазы» появились на свет благодаря Клементине, вдове, недовольной своим положением, которая родила Геркулеса И Афродиту. Конечно, во всех этих томах, посвященных главным музам, имелись строфы, предназначавшиеся другим музам, рангом пониже. Возможно также, что существовали и другие дети, помимо десяти усыновленных, зарегистрированных и нареченных именами греческих богов и героев, что крайне шокировало священников. Десятерых прожорливых крепышей Палмейры различного возраста, – вернее, двенадцать, так как двое остались у Клементины от покойного мужа, – прокормить было нелегко, ибо они унаследовали легендарный аппетит отца. Именно это, а также любовь к смене впечатлений и стремление повидать новые края привели его к литературным паломничествам во время судебных каникул. Он отправился в путь с запасом книг и парой докладов, уложенных в огромный черный чемодан, под тяжестью которого сгибались плечи самого сильного носильщика.

– Только один? Нет, нет… Обязательно возьмите с собой супругу. А сколько лет вашим детям? В пятнадцать они так чувствительны к поэзии и к идеям, содержащимся в моем докладе. К тому же эти идеи в высшей степени назидательны и полезны для формирования духовного мира молодежи.

– А в вашем докладе нет ничего неприличного? – спросил Рибейриньо, припомнив вечера Леонардо Мотты, который приезжал в Ильеус раз в год и, отнюдь не навязывая билетов, собирал на свои рассказы о сертане полный зал. – Вы не рассказываете непристойных анекдотов?

– За кого вы меня принимаете, мой дорогой? Мои доклады проникнуты самыми нравственными идеями, самыми благородными чувствами.

– Но я же не осуждаю, я даже люблю… По правде сказать, это единственные доклады, которые я посещаю… – Рибейриньо снова смутился, Вы не обижайтесь, но я хочу сказать, что они развлекают, не так ли? Я провинциал и не слишком образован, серьезные доклады нагоняют на меня сон… А спросил я из-за хозяйки и девочек… Могу я их взять или нет? Так сколько стоят четыре билета?

Насиб приобрел два билета, сапожник Фелипе – один. Вечер должен был состояться на следующий день в актовом зале префектуры; вступительное слово взялся произнести Эзекиел Прадо, коллега Аржилеу по университету.

Поэт перешел ко второй, более сложной стороне дела. От билетов почти никто не отказывался. Книги же брали неохотно, морщили нос при виде страниц, где выстроились набранные мелким шрифтом колонки стихов. Даже те, кто решался их купить из интереса или из любезности, окончательно терялись, когда на вопрос о цене автор отвечал:

– На ваше усмотрение… Ведь поэзия не продается. Если бы мне не нужно было оплачивать печать и бумагу, набор и брошюровку, я раздавал бы свои книги бесплатно, как завещал великий поэт. Но… кто может уйти от гнусного материализма жизни? Объемистая книга, содержащая мои последние и самые значительные стихотворения, посвященные жизни этого края и вызывавшие восторженные отзывы в Португалии, стоила мне очень больших денег. А я еще не расплатился за нее. В общем, на ваше усмотрение, мой дорогой друг…

Этот прием давал неплохой результат, если поэт обращался к экспортеру какао или к крупному фазендейро. Мундиньо Фалкан, например, дал за книгу сто мильрейсов и еще купил билет. Полковник Рамиро Бастос дал пятьдесят, но зато приобрел три билета и пригласил поэта отобедать через пару дней. Аржилеу всегда заранее справлялся об особенностях края, который собирался посетить. Таким образом он узнал о политической борьбе в Ильеусе и приехал снабженный рекомендательными письмами и к Мундиньо, и к Рамиро, и к другим влиятельным лицам обеих группировок.

Имея многолетний опыт распространения своих произведений и применяя этот опыт с терпением и настойчивостью, маститый поэт сразу понимал, способен ли покупатель сам заплатить большую сумму или же его нужно спровоцировать на это.

– Двадцать мильрейсов – и мой автограф в придачу.

Если покупатель все еще колебался, Аржилеу становился великодушным и предлагал крайнюю цену:

– Поскольку, как мне кажется, вы проявляете интерес к моей поэзии, вам я уступаю за десять, чтобы вы, сеньор, не остались без своей доли грез, иллюзий и красоты!

Рибейриньо, держа в руке книгу, почесывал затылок. Он взглядом спрашивал доктора, сколько заплатить. Это же просто вымогательство, бросаешь деньги на ветер… Рибейриньо сунул руку в карман и вынул еще двадцать мильрейсов. Он это сделал только для доктора. Насиб не купил книгу, ведь Габриэла едва умела читать, а сам он по горло сыт и теми стихами, которые декламируют в баре Жозуэ и Ари Сантос. Сапожник Фелипе тоже отказался, он был слегка навеселе:

– Простите меня, сеньор поэт, я читаю только проза, и определенный проза. – Он подчеркнул «определенный». – Новеллы, нет! Боевой проза, такой, что ворочает горы и преображает мир. Вы читали Кропоткина?

Маститый поэт заколебался. Он хотел было сказать, что читал, – имя было ему знакомо, – но нашел, что лучше выйти из затруднительного положения с помощью громкой фразы:

– Поэзия выше политики.

– А я плевать хотел на поэзию, дорогой мой! – Он поднял палец. Кропоткин самый большой поэт всех времен! – Фелипе всегда мешал португальский язык с испанским и, только когда был сильно возбужден или очень пьян, говорил на чистом испанском. – Сильнее Кропоткина только динамит. Да здравствует анархия!

Фелипе пришел в бар навеселе и в баре продолжал пить. Это с ним случалось только раз в год, и лишь немногие знали, что так он отмечает память брата, расстрелянного в Барселоне много лет назад. Брат был истинным воинствующим анархистом, с горячей, буйной головой и бесстрашным сердцем. Фелипе унаследовал его брошюры и книги, но не поднял его разорванного знамени. Он предпочел уехать из Испании, чтобы избежать осложнений, которые могли возникнуть из-за этого опасного родства. Однако и поныне, двадцать с лишним лет спустя, Фелипе в день годовщины расстрела закрывал свою мастерскую и напивался. При этом он клялся, что вернется в Испанию, будет бросать бомбы и отомстит за смерть брата.

Бико Фино и Насиб отвели испанца, поминавшего убитого брата, в комнату для игры в покер, где он мог пить вволю, никому не мешая. Фелипе с упреком говорил Насибу:

– Что ты сделал, неверный сарацин, с моим алым цветком, с моей грациозной Габриэлой? У нее были веселые глаза, она сама была как песня, как радость, как праздник. Зачем же ты украл ее? Ты один хочешь ею наслаждаться и поэтому засадил ее в тюрьму? Подлый буржуа…

Бико Фино принес бутылку кашасы и поставил ее перед сапожником.

Доктор объяснил поэту причину возбужденного состояния испанца и извинился за него: Фелипе человек воспитанный, уважаемый гражданин, и только раз в году…

– Я отлично понимаю. Изредка немного выпить – это любят даже люди из высшего общества. Я тоже не трезвенник и никогда не откажусь от глотка кашасы…

В чем, в чем, а в выпивке Рибейриньо знал толк. Он сел на своего конька и начал лекцию о различных сортах кашасы. В Ильеусе изготовляли замечательный сорт – «Кана де Ильеус»; эту кашасу почти всю продавали в Швейцарию, где ее пьют как виски. Мистер – «англичанин, директор железной дороги», – объяснил Рибейриньо Аржилеу, – ничего другого в рот не берет.

А уж в этом деле он разбирается…

Речь полковника несколько раз прерывалась. Наступил час аперитива, приходили новые посетители, их представляли поэту. Ари Сантос крепко обнял Аржилеу и прижал его к груди. Многие знали поэта понаслышке, и лишь некоторые читали его стихи, но приезд его в Ильеус, утверждали все, войдет в анналы культурной жизни города. Поэт был в восторге и благодарил за горячий прием. Жоан Фулженсио, изучив визитную карточку Аржилеу, бережно убрал ее в карман.

Собрав мзду за проданные билеты и всучив одну книгу с посвящением Ари, другую – полковнику Мануэлу Ягуару, Аржилеу уселся за столик вместе с доктором, Жоаном Фулженсио, Рибейриньо и Ари, чтобы попробовать хваленую «Кану де Ильеус».

Потягивая кашасу в компании только что обретенных друзей и отбросив свою важность, поэт развеселил всю компанию. Громовым голосом он рассказал несколько забавных анекдотов. Громко смеясь, спрашивал об ильеусских делах, будто жил здесь давно, а не явился только этим утром. Лишь когда ему представляя и нового посетителя, он замолкал, чтобы вытащить из портфеля билеты и книги. В конце концов, по предложению Ньо Гало, изобрели своего рода код для облегчения трудов поэта. Когда жертва могла приобрести и билеты и книги, ее представлял доктор, когда приходилось рассчитывать лишь на продажу билетов, но не книги, знакомил Ари. Холостяка или человека, стесненного в средствах, представлял Ньо Гало. Таким образом экономилось время. Давая согласие, поэт немного поупрямился.

– Вид часто бывает обманчив… Уж я-то знаю. Иногда тот, на кого и не подумаешь, возьмет книжку… И потом, цена ведь не твердая…

В веселом кругу, к которому присоединились Жозуэ, капитан и Тонико Бастос, Аржилеу чувствовал себя свободно. Ньо Гало его заверил:

– В своем городе, мой дорогой, мы не можем ошибиться. Мы знаем и возможности, и вкусы, и уровень каждого…

Вошел мальчишка и раздал посетителям рекламные листки цирка, представления которого начинались на следующий день. Поэт возмутился:

– Нет, этого я не могу допустить! Завтра мой вечер. Я нарочно выбрал этот день, потому что в обоих кинотеатрах идут фильмы для молодежи, а взрослые редко на них ходят. И вот, пожалуйста, откуда ни возьмись этот цирк…

– Но, сеньор, разве билеты на вечер не продаются заранее? Разве они не оплачены наличными? Так что никакой опасности нет, – успокоил его Рибейриньо.

– Вы думаете, я стану говорить в пустом зале? Декламировать свои стихи для полдюжины слушателей? У меня есть имя, дорогой сеньор, о котором я должен заботиться, оно завоевало некоторую популярность и пользуется определенной известностью и в Бразилии, и в Португалии…

– Не беспокойтесь… – сказал Насиб, стоявший рядом со столиком, где сидел знаменитый гость. – Это паршивый бродячий цирк, приехавший из Итабуны. В нем нет животных, нет даже приличных артистов. На представление придут только дети.

Поэт был приглашен на завтрак Кловисом Костой – тотчас же по приезде он нанес визит в редакцию «Диарио де Ильеус». Аржилеу спросил доктора, сможет ли тот немного погодя проводить его к Кловису.

– Конечно, я с величайшим удовольствием провожу нашего уважаемого гостя.

– И позавтракаете вместе с нами.

– Я не приглашен…

– Но зато я приглашен и приглашаю вас. Такие завтраки, мой милый, нельзя упускать. Они лучше домашних, уж не говоря о завтраках в гостиницах – те всегда невкусные и такие скудные, чрезвычайно скудные!

Когда они вышли, Рибейриньо заметил:

– А этот толстяк не теряется… И билеты продал, и книги, и на завтрак отправился. А жрет, должно быть, не меньше жибойи^[63].

– Он один из самых выдающихся поэтов, – заверил Ари. Жоан Фулженсио вытащил из кармана визитную карточку Аржилеу:

– Во всяком случае, его визитная карточка говорит об этом. Никогда не видел ничего подобного. «Бакалавр»… Представляете? Живет на Парнасе… Простите, Ари, но даже не читая его стихов, я заранее скажу, что они не по мне. Не может быть, чтобы они были стоящими…

Жозуэ перелистывал экземпляр «Топазов», купленный полковником Рибейриньо, вполголоса читая некоторые стихи.

– В них нет жизни, это мертвые строки. И к тому же старомодные, будто поэзия не развивалась. А ведь настал век футуризма.

– Не говорите так… Это кощунство, – заволновался Ари. – Послушайте, Жоан, этот сонет. Божественно, – Ари продекламировал заглавие: – «Громкий рокот водопада».

Но больше ему ничего прочитать не удалось, так как в зале появился испанец Фелипе; едва держась на ногах и опрокидывая столики, он выкрикивал заплетавшимся языком по-испански:

– Сарацин, буржуа, мошенник, где Габриэла? Что ты сделал с моим алым цветком, с моей грациозной…

Судки с завтраком для Насиба теперь приносила молоденькая служанка-мулатка, ученица Габриэлы.

Фелипе, спотыкаясь о стулья, дознавался, где Насиб похоронил грацию и веселье Габриэлы. Бико Фино попытался отвести его обратно в комнату для игры в покер. Насиб неопределенно развел руками, как бы прося извинения не то за поведение Фелипе, не то за отсутствие грациозной, веселой и цветущей Габриэлы.

Остальные наблюдали эту сцену молча. Куда девалось былое оживление, которое воцарялось в баре, когда она приходила в полдень с неизменной розой в волосах?

Все почувствовали отсутствие Габриэлы, словно без нее бар потерял прежнее тепло и уют. Тонико прервал молчание:

– Знаете, как будет называться доклад поэта?

– Как?

– «Тоска и слезы».

– Вот увидите, умрем от скуки, – предсказал Рибейриньо.

 

Об ошибках сеньоры Саад

 

Это был худший из цирков. Негритенок Туиска качал головой, остановившись перед колеблющейся мачтой, почти такой же маленькой, как мачта рыбачьей лодки. Меньший и более убогий цирк трудно было себе представить. Брезентовый шатер был дырявым и напоминал небо в звездную ночь или платье сумасшедшей Марии. Он был чуть больше крошечного рыбного рынка и едва накрыл его площадь. Если бы не исключительная преданность цирку, которой отличался негритенок Туиска, он, вероятно, проявил бы полное пренебрежение к «Цирку Трех Америк». Какое убожество!

Разве можно его сравнить с «Большим балканским цирком», у которого такой монументальный шатер, клетки со зверями, четыре клоуна, карлик и великан, дрессированные лошади, бесстрашные воздушные акробаты! Для Ильеуса его приезд был праздником, и Туиска не пропускал ни одного представления. А тут он лишь качал головой.

Его маленькое горячее сердце было полно любви и преданности и к негритянке Раймунде, его матери, стиравшей и гладившей чужое белье, – ей теперь, к счастью, немного полегчало, уже не так мучил ее ревматизм, – и к дочке Тонико Бастоса, маленькой златокудрой Розинье, его тайной страсти; и к доне Габриэле, и. к сеньору Насибу, и к добрым сестрам Рейс, и к брату Фило, герою дорог, королю руля, величественно водившему грузовики и автобусы. И, наконец, к циркам.

С тех пор как Туиска себя помнит, ни один цирковой шатер не воздвигался в Ильеусе без его активной помощи и плодотворного сотрудничества; он ходил вместе с клоуном по улицам, помогал униформистам, вдохновенно руководил мальчишеской клакой, выполнял различные поручения, был неутомим и незаменим. Он любил цирк не только как отличное развлечение, волшебное зрелище и серию увлекательных приключений.

Он приходил туда как в место, уготованное ему судьбой. И если Туиска до сих пор не удрал с одним из цирков, то, пожалуй, только из-за болезни Раймунды. Его помощь была нужна семье. Он добывал свои гроши самыми разнообразными способами, выполняя обязанности и прилежного чистильщика, и случайного официанта, и продавца пользующихся широким спросом сладостей сестер Рейс, и скромного посланца, передающего любовные записки, и превосходного помощника араба Насиба в приготовлении напитков для бара. Итак, Туиска вздохнул, увидев, как беден вновь прибывший цирк.

Едва не скончавшись в пути, «Цирк Трех Америк» добрался наконец до Ильеуса. Последний хищник – старый беззубый лев был подарен префектуре в Конкисте в благодарность за железнодорожные билеты, поскольку содержать его дальше было все равно невозможно. «Бойтесь данайцев…»^[64] пошутил префект. В каждом городе, где останавливался цирк, непременно кто-нибудь из артистов убегал, даже не требуя неуплаченного жалованья. Было продано все, что можно продать, вплоть до ковров с манежа. В списке труппы теперь числилась только семья директора: жена, две замужние дочери и одна незамужняя, два зятя и один дальний родственник, который выполнял обязанности билетера и распоряжался униформистами. Семь членов труппы чередовались на манеже в самых различных номерах: эквилибристике, сальто-мортале, глотании шпаг и огня, хождении по проволоке, карточных фокусах, упражнениях на шестах, выкрашенных в черный цвет, и акробатике. Старый директор был клоуном, фокусником и играл на пиле, под музыку которой танцевали три его дочери. Вся семья объединялась во второй части программы для представления «Дочери клоуна» – смеси клоунады и мелодрамы, «веселой и трогательной трагикомедии, которая заставляет почтенную публику хохотать и рыдать». Как они добрались до Ильеуса, одному богу известно. Здесь они надеялись заработать хотя бы на пароходные билеты до Баии, где они могли бы присоединиться к какому-нибудь более преуспевающему цирку. В Итабуне семья почти нищенствовала. Деньги на проезд добыли три дочери две замужние и незамужняя, еще несовершеннолетняя, – они танцевали в кабаре.

Туиска был послан циркачам божественным провидением: он отвел несчастного директора к полицейскому комиссару, чтобы получить освобождение от налога, взимаемого полицией; к Жоану Фулженсио, чтобы напечатать программу в кредит; к сеньору Кортесу, хозяину кинотеатра «Витория», чтобы взять в бесплатное пользование старые стулья, ненужные после реконструкции кинотеатра, и в заслуживший недобрую славу кабак «Дешевая кашаса» на улице Сапо, чтобы нанять, по его совету, униформистов среди тамошнего жулья.

За все это Туиска получил роль слуги в пьесе «Дочь клоуна» (артист, исполнявший ранее эту роль, оставил цирк в Итабуне, не получив причитавшегося ему жалованья, и сменил арену на прилавок магазина).

– Директор прямо обалдел, когда по его просьбе я повторил свою реплику, я все сказал правильно. А ведь он еще не видел, как я танцую…

Габриэла радостно хлопала в ладоши, слушая рассказ Туиски о перипетиях минувшего дня и новости из волшебного мира цирка.

– Ты станешь настоящим артистом, Туиска. Завтра я буду сидеть в первом ряду. Я приглашу дону Арминду, – говорила она, – и попрошу сеньора Насиба, чтобы он тоже пошел. Он, конечно, сможет пойти, ненадолго оставив бар, чтобы посмотреть на тебя… Я буду хлопать так, что отобью себе руки.

– Мать тоже пойдет. Я ее проведу без билета. Может быть, после того, как она увидит меня на арене, она позволит мне уйти с ними. Только это очень бедный цирк… У них так плохо с деньгами. Они готовят себе еду прямо в цирке, чтобы не тратиться на гостиницу.

Но у Габриэлы было вполне определенное мнение о цирках:

– Все цирки хорошие. Возможно, этот рассыплется на части, но все равно он хороший. Больше всего на свете я люблю цирковые представления. Они мне страшно нравятся. Завтра я обязательно приду и буду хлопать изо всех сил. Я приведу с собой сеньора Насиба. Можешь не сомневаться.

В ту ночь Насиб вернулся очень поздно. Посетители сидели в баре до рассвета. После окончания сеансов в кино вокруг поэта Аржилеу Палмейры собралось много народу. Поэт пообедал у капитана, нанес кое-кому визиты, продал еще несколько экземпляров «Топазов» и был совершенно очарован Ильеусом. Нищенский цирк, который он увидел в порту, разумеется, не мог составить ему конкуренции. Беседа в баре затянулась до глубокой ночи, поэт доказал, что пить он умеет.

Он называл кашасу «нектаром богов» и «абсентом метисов». Потом Ари Сантос прочитал свои стихи и получил похвалу именитого гостя:

– Какое глубокое вдохновение и безупречная форма!

После настойчивых просьб прочел свои стихи и Жозуэ. Он читал модернистские поэмы, чтобы шокировать маститого поэта. Но тот не был шокирован:

– Великолепно. Я не разделяю взглядов футуристов, но аплодирую таланту, в каком бы лагере он ни находился. Какая сила, какие образы!

Жозуэ сдался: в конце концов имя Аржилеу всем известно, у него немало изданных книг, он даже делает дарственные надписи. Жозуэ поблагодарил поэта за лестный отзыв и попросил разрешения прочитать еще одно из последних своих произведений. В течение вечера Глория не раз нетерпеливо выглядывала из окна, наблюдая за баром. И вот она увидела и услышала, как Жозуэ стоя декламирует стихи, где в изобилии упоминаются груди, ягодицы, голые животы, грешные поцелуи и объятия и воспеваются невероятные вакхические оргии. Аплодировал даже Насиб. Доктор упомянул имя Теодоро де Кастро. Аржилеу поднял рюмку:

– Теодоро де Кастро, великий Теодоро! Я склоняюсь перед певцом Офенизии и пью за его светлую память.

Все выпили. Поэт принялся вспоминать отрывки из поэм Теодоро, то и дело искажая текст:

 

Средь ночи при серебряной луне

томится Офенизия в окне.

 

– Рыдает… – поправил доктор.

За историей Офенизии, которую вспомнили среди тостов, последовали и другие, всплыли имена Синьязиньи и Осмундо, потом пошли анекдоты. Насиб так смеялся… Капитан обратился к своему неистощимому репертуару. Знаменитый поэт тоже неплохо рассказывал. Его громкий голос прерывался раскатистым хохотом, который разносился по площади и, отдаваясь эхом, замирал в скалах. Оживленно и шумно было и – в комнате для игры в покер: Амансио Леал играл с Эзекиелом, сирийцем Малуфом, Рибейриньо и Мануэлем Ягуаром.

Насиб пришел домой усталый, до смерти хотелось спать. Он растянулся на кровати, Габриэла проснулась, как и каждый раз, когда он возвращался из бара:

– Насиб… Как поздно… Ты слышал новость?

Насиб зевнул, он смотрел на ее тело, темневшее на простынях, в этом теле каждую ночь для него возрождалась тайна; легкое пламя желания затеплилось между усталостью и сном.

– Я ужасно хочу спать. Какая еще новость?

Он растянулся на кровати, положил ногу на бедро Габриэлы.

– Туиска теперь артист.

– Артист?

– Ну да, в цирке. Он будет участвовать в представлении…

Рука араба устало поднималась вверх по ее ногам.

– Представлять? В цирке? Не понимаю, о чем ты говоришь.

– А чего ж тут понимать? – Габриэла села, в кровати – разве можно молчать о таких сенсационных событиях? – Он забегал к нам после обеда и рассказал… – Она пощекотала заснувшего Насиба, чтобы разбудить его, и это ей удалось.

– Хочешь? – Насиб довольно рассмеялся. – Ну что ж…

Но она рассказывала о Туиске и о цирке: – Ты бы мог пойти завтра со мной и с допой Арминдой посмотреть Туиску? Оставь бар ненадолго, ничего не случится.

– Завтра не выйдет. Завтра мы с тобой идем на литературный вечер.

– Куда?

– На литературный вечер, Биэ. Приехал один образованный человек, поэт. Он сочиняет стихи ив них пишет все, что чувствует. Он очень знающий, достаточно сказать, что он дважды бакалавр… Необыкновенно ученый… Сегодня все посетители вертелись вокруг него. Он мастер поспорить и здорово читает стихи… Просто поразительно! Завтра он будет делать доклад в префектуре. Я купил два билета для нас с тобой.

– А что такое – доклад?.

Насиб покрутил усы:

– Это тонкая штука, Биэ.

– Лучше, чем кино?

– Более сложная…

– Лучше, чем цирк?

– Даже сравнивать нельзя. Цирк – это для ребят. Правда, если в программе есть хорошие номера, можно посмотреть. Но такие вечера, как завтра, бывают не часто.

– А что там будет? Музыка, танцы?

– Музыка, танцы… – Насиб рассмеялся. – Тебе еще многое надо узнать, Биэ. Ничего этого там не будет.

– А что же там будет, если это лучше кино, лучше цирка?

– Я тебе сейчас объясню. Послушай. На таких вечерах кто-нибудь выступает – поэт или бакалавр, который читает о чем-нибудь.

– О чем?

– Ну так, о чем-нибудь. Этот будет говорить о тоске и слезах. Он говорит, а мы слушаем.

Габриэла испуганно открыла глаза:

– Он говорит, а мы слушаем? А потом? – Потом он кончает, а мы хлопаем.

– Только и всего? И ничего больше?

– И ничего больше, но все дело в том, что он говорит.

– А что он говорит?

– Красивые слова. Иногда говорят непонятно, толком и не разберешь. Но если оратор получше…

– Он говорит, а мы слушаем… И ты сравниваешь это с кино или с цирком, подумать только! А еще такой образованный! Ведь лучше цирка ничего не может быть.

– Послушай, Биэ, я уже тебе говорил, теперь ты не какая-нибудь служанка. Теперь ты сеньора. Сеньора Саад. Ты должна понять это. Будет литературный вечер, там выступит выдающийся поэт. Соберется весь цвет Ильеуса. Мы тоже должны пойти. Нельзя пренебречь таким важным делом ради того, чтобы отправиться в цирк, в этот паршивый балаган.

– Неужели нельзя? Но почему?

Ее огорченный голос растрогал Насиба. Он приласкал Габриэлу:

– Потому что нельзя, Биэ. Что скажут люди? Что скажет общество? Этот идиот Насиб – невежа, он не пошел на выступление поэта, а отправился смотреть какой-то бродячий цирк. А потом? В баре все будут обсуждать выступление поэта, а я стану рассказывать глупости о цирке?

– Теперь я поняла… Ты не можешь… Жаль… Бедный Туиска. Ему так хотелось, чтобы сеньор Насиб пришел. И я обещала. Но тебе нельзя, ты прав. Я скажу Туиске. И буду хлопать за себя и за сеньора Насиба. – Габриэла засмеялась, прижавшись к Насибу.

– Послушай, Биэ, тебе надо многому учиться, ты сеньора. Тебе нужно жить и вести себя как подобает супруге коммерсанта, а не простой женщине. Тебе надо бывать всюду, где бывает цвет общества, чтобы наблюдать и учиться, а ты ведь сеньора.

– Значит, я не могу?

– Что?

– Пойти завтра в цирк. С доной Арминдой.

Он отнял руку, которой гладил ее:

– Я уже сказал тебе, что купил билеты для нас обоих.

– Он говорит, а мы слушаем… Мне это не нравится. Я не люблю этот твой цвет общества. Все разодетые, а от женщин меня прямо тошнит, не нравятся они мне. А в цирке так хорошо! Позволь мне сходить в цирк, Насиб. Слушать поэта я пойду в другой раз.

– Нельзя, Биэ. – Он снова погладил ее. – Поэт выступает не каждый день…

– И цирк тоже…

– Ты не можешь не пойти на вечер. И так меня уже спрашивают, почему ты никуда не ходишь. Все говорят, что это нехорошо.

– Но я же хочу ходить в бар, в цирк, гулять по улице.

– Ты хочешь бывать только там, где тебе нельзя бывать. Когда ты наконец поймешь, что ты моя жена, что мы с тобой поженились и что ты супруга солидного, обеспеченного коммерсанта? Что ты уже не…

– Ты рассердился, Насиб? Почему? Я же ничем не провинилась.

– Я хочу, чтобы ты была достойной сеньорой, принятой в высшем обществе. Хочу, чтобы все тебя уважали и относились к тебе как полагается. Пусть они забудут, что ты была кухаркой, что ходила босиком, пришла в Ильеус с беженцами, и что в баре к тебе относились непочтительно. Понятно?

– Я не привыкла ко всему этому. Это общество такую тоску на меня нагоняет. Что ж я могу поделать?

Кто родился медяком, золотым не станет.

– Будешь учиться. А ты думаешь, кто эти намазанные сеньоры? Работницы с плантаций. Просто они кое-чему научились.

Наступила тишина, сон снова начал овладевать Насибом, рука его покоилась на теле Габриэлы.

– Позволь мне пойти в цирк, Насиб. Только завтра…

– Не пойдешь, я уже сказал. Будешь со мной на вечере, и хватит разговоров.

Он повернулся спиною к Габриэле и натянул на себя простыню. Ему не хватало ее тепла, он привык спать, положив ногу ей на бедро. Но он должен был показать ей, что рассержен ее упрямством. До каких пор Габриэла будет уклоняться от участия в жизни общества? Когда она начнет вести себя как подобает порядочной женщине, его жене? В конце концов, он не какой-нибудь бедняк, он сеньор Насиб А. Саад, с которым считаются на бирже, хозяин лучшего в городе бара, секретарь Коммерческой ассоциации, у него счет в банке, все влиятельные люди Ильеуса – его друзья.

Последнее время поговаривали даже об его избрании в правление клуба «Прогресс». А Габриэла сидит дома, но если и выходит, то лишь в кино с доной Арминдой или на воскресную прогулку с ним, словно ничего не изменилось в ее жизни, словно она все та же Габриэла без роду и племени, которую он нашел на невольничьем рынке, словно она не стала сеньорой Саад.

После долгой борьбы Насибу все же удалось убедить ее не являться с судками в бар, – она даже плакала. Но еще труднее было заставить Габриэлу носить обувь.

Насиб просил ее не говорить громко в кинотеатре, не афишировать свою дружбу со служанками, не пересмеиваться, как прежде, с посетителями бара, не вкалывать розу в волосы, когда они выходят погулять! А теперь она не хочет идти на литературный вечер из-за какого-то поганого цирка…

Габриэла сжалась в комочек. Почему Насиб вспылил? Он рассердился, повернулся к ней спиной и даже не коснулся ее. Габриэле не хватало привычной тяжести его ноги на бедре. И привычных ласк, и привычной светлой радости. А может, он рассердился на Туиску за то, что тот нанялся артистом, не посоветовавшись с ним? Туиска был неотъемлемой частью бара, там у него стоял ящик со щетками и гуталином, он помогал Насибу в дни большого наплыва посетителей. Нет, Насиб рассердился не на Туиску, а на нее. Он не хотел, чтобы она пошла в цирк, но почему? Он хочет повести ее в большой зал префектуры слушать поэта. А это не по ней! В цирк она могла бы пойти в старых туфлях, в которых так свободно ее растопыренным пальцам.

А в префектуру нужно надевать шелковое платье, надевать новые, тесные туфли. Там соберется вся знать Ильеуса, все эти женщины, которые смотрят на нее свысока и смеются над ней. Нет, она не хочет идти туда. И почему Насиб так настаивает? Он не пожелал, чтобы она ходила в бар, а ей так там нравилось… Он ее ревновал, но это же смешно… Она перестала туда ходить, исполнила его каприз и, боясь его обидеть, держалась скромно. Но зачем заставлять ее делать то, к чему у нее не лежит душа, то, что ей противно? Этого она не могла понять. Насиб хороший, кто же в этом сомневается? Кто это отрицает? Но почему он рассердился и отвернулся от нее, когда она попросилась пойти в цирк? Он сказал, что она теперь сеньора, сеньора Саад. Но она не сеньора, она Габриэла. И высшее общество ей не нравится. Вот молодые люди из высшего общества – другое дело… Но и они ей не нравились, когда собирались по какому-нибудь важному делу. Тогда они были такие серьезные, не шутили с ней, не улыбались. Ей нравится цирк – в мире нет ничего лучше цирка. А тем более если в представлении участвует Туиска… Она просто умрет с горя, если не увидит его на манеже… Прямо хоть убежать тайком.

Беспокойно ворочаясь во сне, Насиб положил ногу на бедро Габриэлы и сразу успокоился. Она почувствовала привычную тяжесть и не захотела его обидеть.

На следующий день, уходя в бар, Насиб предупредил Габриэлу:

– После аперитива я приду домой пообедать и приго