Где-то под Ельней звезду из фанеры

Разве лишь ветер заденет крылом...

Эти строки недописанного стихотворения нашли в сумке убитого под Берлином солдата. До конца войны он не дожил несколько часов. Когда Наталка прочитала эти стихи в газетном очерке военного корреспондента, отчетливо увидела лицо женщины, очень похожей на ее мать. Радость торжества великого дня облита горечью слез. А где теперь ее мать?.. Где мать Наталки?..

...И снова, казалось, уже по-особому, зацвели вишни и яблони. Ожила и неслась над Украиной раздольная песня «Рэвэ тай стогнэ Днiпр широкий».

В июне, в тихий солнечный полдень, когда в воздухе колыхалось стеклянное знойное марево и разомлевшие тополя струили еле уловимый сладковатый аромат, к калитке хаты бабки Апросинихи подошла худая женщина с котомкой за плечами. «Нищенка», — подумала Наталка и уже хотела бежать в комнату, чтобы вынести хоть несколько вареных картофелин, как вдруг почувствовала, что в сердце ее что-то кольнуло. Эти глаза!.. Большие печальные глаза!..

А женщина стояла у калитки неподвижно, как высохшая мумия, для которой искусный художник-муляжист сделал почти живые глаза. Ничто не дрогнуло, не шелохнулось в ее лице. Даже взгляд и тот, как остановился на Наталке, так и замер.

— Мама!.. — выдохнула Наталка и попятилась назад. Потом, словно подхваченная вихрем, бросилась к калитке. — Мама!.. Мама! — только и могла она проговорить.

Это была уже не та гордая чернобровая красавица. Вместо отливающих синевой густых черных волос, всегда аккуратно расчесанных на пробор, теперь осталась блеклая, с проседью, проредь. Не было и той осанки, которая придавала всему ее облику властность и гордость от сознания собственной красоты. А потом этот кашель, сухой, надрывный, при котором высохшая рука с платком тянется ко рту. Выцвели и глаза. Они стали тоскливыми и как будто оправдывались: «Мне осталось недолго... Но я никому не помешаю. Я только побуду свои последние дни с тобой, моя родная...»

Бабка Апросиниха приютила у себя и мать Наталки. Безродная и богомольная, она всю жизнь старалась делать людям только добро. А здесь, как ей казалось, сам бог послал несчастную женщину, для которой она по его велению должна сотворить благодеяние.

Часто по ночам мать просыпалась от удушливого кашля и, забиваясь головой в подушку, старалась не разбудить дочь. Но Наталка, чуткая во сне, вставала, тихо подходила к кровати матери и, гладя ее волосы, успокаивала:

- Ты только не расстраивайся, мама, вот кончу десятый класс, пойду учиться на врача и вылечу тебя. Сейчас медицина с каждым годом становится все сильней и сильней.

Мать изо всех сил старалась сдержать кашель и, когда ей это удавалось, брала в свои потные холодные руки руку дочери:

- Спасибо, доченька, я скоро поправлюсь. Это у меня от простуды. Вот схожу в баню, хорошенько попарюсь, и нее пройдет. Ступай спи, ты не сердись, что я тебя разбудила.

И так каждую ночь. Надрывный кашель и тихая, печальная беседа медленно умирающей матери с дочерью. В выздоровление обе верили как в чудо, хотя обе знали, что чудес на свете не бывает.

Но зимой, казалось, чудо стало свершаться. Мать с каждым днем чувствовала себя лучше.

После окончания десятилетки Наталка собралась в Ленинград, в гости к тетке. Мать уговорила ее захватить документы для поступления в институт: в Полтаве родственников никого не было, а в Ленинграде родная сестра мужа.

Ленинград...

Первый день в городе Наталке показался волшебной сказкой, которую рассказывает чародей-старик. На каждом камне мостовых лежала печать истории, следы великих битв и прошумевших эпох. Впечатления были настолько сильными, что первую ночь Наталка долго не могла заснуть. Перед глазами стоял на вздыбленном коне Петр, и где-то рядом с памятником громоздились огромные, чуть ли не выше памятника, сапоги-бахилы великого русского царя, которые она видела в музее. Из Петропавловской крепости виден шпиль Адмиралтейства... Потом вдруг все это заслоняется старинной росписью на стенах Исаакиевского собора. Летают на крылышках ангелы...

Только под утро сломил сон.

А через месяц, когда Наталка узнала, что зачислена студенткой первого курса медицинского института, вряд ли мог найтись во всем Ленинграде такой счастливый человек, как она. Эта радость не оставляла ее всю дорогу в родную деревню.

Не меньшую радость пережила и мать. В ее потухших глазах все чаще и чаще, как искристые угольки, задетые налетевшим ветром, вспыхивала гордость. А бабка Апросиниха, воспринявшая поступление Наталки в институт как милость божью, в этот день молилась особенно усердно и долго. Шамкая беззубым ртом, она благодарила бога, что тот услышал ее молитву и пожалел бедную сиротку.

Наталка, и раньше никогда не оскорблявшая религиозных чувств старушки, с самым серьезным выражением лица поблагодарила Апросиниху за то, что та помогла ей своими молитвами выдержать конкурсные экзамены. И старуха верила. Верила фанатично как в свою спасительную молитву, так и в искреннюю благодарность девушки.

...После окончания первого курса Наталка приехала на каникулы домой и в первый же день обратила внимание на то, что мать снова нехорошо кашляет. Не помогли и лекарства, которые она привезла. Хотя Наталка делала вид, что не придает серьезного значения болезни, однако она все больше и больше тревожилась за мать. Много книг и брошюр о легочных болезнях прочитано за год учебы в институте, а о туберкулезе Наталка могла легко написать курсовую работу. Ей стало страшно, когда она поняла, что мать уже недолгий жилец. Если бы добиться специального лечения в ленинградской клинике, где сосредоточены новейшие препараты по борьбе с этой тяжелой болезнью, то можно было бы еще некоторое время бороться. Здесь же, в глухой, полусожженной деревушке, ни о каких радикальных методах лечения пока нечего было и думать.

С тяжелым камнем на сердце уехала Наталка в Ленинград после каникул. Хоть мать и бодрилась, хоть и делала вид, что ей лучше, но дочь все понимала.

На вокзале мать даже не разрешила себя поцеловать.

Потом от нее шли письма... Ни в одном из них не было намека на то, что надвигается последняя осень.

А тут, как на грех, вздумали ремонтировать дом, в стене которого строители обнаружили опасную трещину. Жильцам трех квартир было предложено выселиться на время ремонта. Тетка в двадцатых числах уехала вместе с мужем в Москву, и Наталке пришлось временно поселиться у подруги, снимавшей маленькую комнатенку на улице Пестеля. Однажды Наталка пыталась подняться в квартиру тетки, но ее отговорила дворничиха, которая, поджав многозначительно губы, таинственно сообщила, что «потолок в коридоре держится на липочке» и что «кота Ермохиных насмерть придавило кирпичами»... Постояв во дворе, Наталка вернулась к подруге. Из головы не выходила мысль о матери.

Еще вчера утром Наталка подсознательно ощутила, что гнетет ее какое-то недоброе предчувствие беды. Не находила себе места. Несмотря на предупреждение дворничихи, она все-таки поднялась на третий этаж. Кроме небольшой трещинки в штукатурке потолка, она ничего не заметила. Никаких битых кирпичей и обвалов нигде не было видно. Выстуженный коридор пустовал.

На дверях с надписью: «Н. Г. Петренко» висел замок. Сквозь круглые отверстия в железном почтовом ящике что-то белело. «Наверное письмо или телеграмма от мамы». Озябшими пальцами Наталка шпилькой открыла маленький замочек. Эту нехитрую операцию она освоила с тех пор, как тетка потеряла ключ.

В почтовом ящике лежала телеграмма и письмо. Письмо было адресовано тетке. Телеграмма— на имя Наталки. «От мамы!» — обрадовалась она.

Разорвана ленточка на сгибе телеграммы. И текст...Непонятный текст: «Мать скончалась 21 приезжай немедленно хоронить. Фатеев». Телеграмму отправил школьный учитель Александр Миронович Фатеев, хромой старичок, выучивший грамоте не одно поколение.

А что было дальше, Наталка припоминала плохо. Дома, большие каменные дома... Много домов... Машины, люди... Счастливые, улыбающиеся лица... Все куда-то спешат, чему-то радуются, о чем-то на ходу разговаривают друг с другом...

Когда она выходила со двора, дворничиха в белом фартуке что-то сказала ей вслед, а что — она так и не поняла. У Аничкова моста чуть не попала под грузовичок. Хорошо, что шофер оказался опытным водителем и намертво затормозил почти на полном ходу. «Хоронить... Хоронить... 21 числа... Сегодня 31... Фатеев…»

Наталка не плакала. Слез не было. Была боль, была обида... Не заметила, как спустились над Ленинградом сумерки, как в домах зажглись огни. Не помнила, по каким улицам шла, не думала, куда идет. Не знала, зачем очутилась на скамейке в сугробах Марсова поля. Потом этот незнакомый мужчина с добрыми глазами, в которых затаилась тоска. Кто он? Что ему от нее нужно? Неужели он мог подумать о ней что-нибудь плохое? Нет... Он не мог подумать ничего дурного, иначе он так не поступил бы. Он даже не сказал ей своего имени.

На глазах Наталки появились слезы. Наливаясь, они дрожали все сильнее, потом скатились по щекам и, как в песке, растаяли на белоснежной подушке. Потом кто-то потрогал за плечо. Подняв заплаканное лицо, она увидела седую голову няни.

- Вам подарочек.

- От кого?

- От того самого, что привез вас ночью. Да вот и записочка.

Наталка взяла пакет. Сверху, на яблоках и мандаринах, лежала записка:

«Дорогая Наталка! Поздравляю вас с Новым годом и желаю вам хорошего здоровья, а также бодрости духа. Сердечно готов разделить, с вами ваше великое горе, если б это было можно. Верю в вас и в то, что вы стойко перенесете тяжелую утрату. Желаю вам скорейшего выздоровления.

Николай».

Снова и снова Наталка перечитывала записку и не могла понять: что нужно от нее этому чужому, незнакомому человеку? Зачем он пришел к ней? Зачем потратил деньги на подарки? Она ничего не понимала. И потом: кто он? Студент? Нет, он не студент, он слишком взрослый для студента, ему не меньше тридцати. Офицер? Вряд ли, он был в штатском, в черном пальто, в ботинках. Она запомнила даже его клетчатый шерстяной шарф, в который уткнулась лицом, когда он нес ее к такси.

В первую минуту Наталка хотела позвать няню и попросить, чтобы она пригласила в палату этого человека, если он еще не ушел. Но не решилась.

Наступил вечер. В скорбные мысли о матери светлым облачком вплывала неразгаданная тайна: кто он, этот человек, который спас ее вчера и навестил сегодня? Он единственный, кто поздравил ее с Новым годом.

...Прошло три длинных больничных дня. Врачи разрешили Наталке вставать и пообещали скоро выписать. На четвертый день в час посещения больных няня снова подала ей небольшой пакет и записку. Тем же твердым почерком было написано:

«Наталка! Очень рад, что вам разрешили вставать. Скорей поправляйтесь и не делайте больше глупостей. Желаю вам хорошего аппетита, а главное— бодрости духа. Незримо я всегда с вами. Делю пополам ваше горе и отдаю вам последние крупицы своих радостей.

Николай».

В пакете, как и в первый раз, лежало несколько яблок, три мандарина и четыре «Мишки».

Светлое облачко обволакивало сердце. Оно заметно притупляло ту боль, которая поселилась в душе Наталки с момента, когда она прочитала телеграмму от старого школьного учителя.

«Почему он не хочет навестить меня и поговорить со мной? Неужели он не найдет для этого несколько минут? Зачем он затеял всю эту игру? Кто он — этот Николай — порядочный человек или интриган? — Наталка, тут же устыдилась своих подозрений,— Нет, он хороший. Он слишком порядочный для того, чтобы поступить нечестно, обидеть. Как сейчас, вижу его лицо... Суровое, мужественное лицо с твердым взглядом. Людям с такими лицами и такими глазами можно верить».

Прошло еще четыре дня. Николай больше не приходил. Кроме имени, Наталка ничего о нем не знала. Хотя бы фамилию... Через адресный стол она могла бы разыскать его и отблагодарить за доброе участие.

Наступил день выписки из больницы. Наталка вышла на улицу и чуть не захлебнулась морозным воздухом.

Так уж, видно, устроено в природе: когда гибнет в лесу старая ель, лес от этого не исчезает. На месте умирающего дерева тянется к солнцу и борется за жизнь молоденькая елочка. Она наверняка вырастет, дотянется до солнца, перерастет своего предка и будет живым продолжением рода. Те же приметы и законы можно наблюдать и в человеческих судьбах: когда в одном сердце одновременно поселяются большая боль и тихая, почти неприметная радость, то можно с уверенностью сказать, что радость, как молодая елочка, простирающая свои сочные зеленые ветви к солнцу, захлестнет все печали и горести.

Было шесть часов вечера, когда Наталка дошла до Марсова поля. Взгляд ее упал на скамейку, на которой она чуть не замерзла в новогоднюю ночь. И в сотый раз встал перед ней тот же вопрос: «Кто он? Зачем он так сделал — пожалел и ушел...»

И тут же другая мысль: «Я уверена, он из тех, кто безыменными бросаются на амбразуру вражеского дзота и умирают не во имя славы, а во имя долга. Высокого человеческого долга!.. Умирают даже тогда, когда наперед убеждены, что об их героической смерти никто не узнает... Это похоже на него. У него такое лицо...»

4

В голландской печке, облицованной белым кафелем, потрескивали сухие дрова и плясали голубоватые языки пламени.

Анна Филипповна чувствовала, как горят ее щеки, как от железного жерла печки тянет сухим теплом. На коленях у нее лежал недовязанный шерстяной шарф. В ногах играл с клубком маленький пестрый котенок. Мягко ударив по клубку лапой, он стремглав бросался за ним следом и, вцепившись в него острыми коготками, замирал на месте. Глаза котенка горели фосфорическими угольками.

Лимонно-зеленоватый свет настольной лампы, стоя вшей на тумбочке, падал на вязанье и освещал небольшой квадрат пола. В комнате стоял полумрак, в который из печки время от времени вырывались желтоватые блики огненных языков.

На работе Анне Филипповне было лучше, чем дома. На людях горе переносилось легче. Но когда оставалась наедине с собственными думами, перед ее глазами вставал сын. И почему-то чаще последние дни она вспоминала Толика ребенком, когда он делал первые шаги. Она видела его улыбку, которая лучилась на детском личике, даже когда оно было вымазано в угле. Еще ползунком Толик пристрастился к древесному углю, и стоило только Анне задержаться на кухне и на минуту забыть о сыне, как он проворно подползал к голландке, подбирал холодные угольки, заминал их за щеку и буквально через минуту походил на негритенка.

Стук в дверь испугал Анну Филипповну. Уронив чулок, она порывисто подняла голову. В комнату вошел старик почтальон. Он принес письмо. Письмо было от Толика.

Чтобы не мешали посторонние звуки, Анна Филипповна выключила радио и вскрыла конверт. Сын писал:

«Дорогая мама! Вот уже полгода, как мы разлучены. Я знаю, тебе тяжело одной. Но что поделаешь, видно, судьба твоя страдать не только от врагов, но и от тех, кому ты отдаешь свои силы и тепло сердца. Если б мог я в словах передать, как мне хочется уменьшить твое горе! Я делаю все, чтоб больше никогда не омрачать ни одного дня в твоей жизни. Работаю хорошо. В день выполняю по полторы-две нормы. Аппетит у меня отличный. Только вот сплю неважно, давят сны. Каждую ночь вижу во сне тебя. И ни разу не видел улыбающейся. Ты всегда плачешь. Иногда просыпаюсь в холодном поту и боюсь заснуть: а вдруг опять увижу твои слезы и печальное лицо? Успокаиваю себя только тем, что сны — это и есть продолжение дневных дум. А думаю я о тебе всегда.

Письма от Катюши получаю аккуратно. Она по- прежнему не хочет меня забыть. И это, признаться, согревает. От ее писем становится легче жить и работать. Я не тешу себя надеждой, что она дождется меня, но мне все-таки дорого, очень дорого, что кроме тебя есть еще человек, который думает обо мне, ждет. Только последит письма от нее нерадостные. Она пишет, что дома ее ругают за то, что она переписывается с заключенным. Дело доходит до скандалов. Она уже уходила из дому к подруге, но мать ее снова привозила домой и строго-настрого предупредила, что не позволит связать свою жизнь с таким, как я.

Конечно, во многом мать права. Каждая мать хочет для своей дочери такого друга, которым можно гордиться. В последнем письме Катюша пишет: если бы ты разрешила ей пожить у тебя, то она с превеликим счастьем ушла бы из дому, где ее хотят выдать замуж за нелюбимого человека. Катюша его ненавидит, но она уже устала каждый день выслушивать нотации матери.

Мама, я не хочу тебя стеснять посторонним для тебя человеком, но подумай об этом хорошенько. Ведь не все же восемь лет я буду за колючей проволокой. Может быть, в московском небе когда-нибудь загорится и моя счастливая звездочка. Думаю, что если дела по работе будут идти так же хорошо, то вернусь года через три-четыре. А это уж не так страшно. Если это может быть страшным для Катюши, то для нас с тобой, дорогая мама, и тысяча лет не станут пропастью.

Иногда я думаю: а что, если дождется? Ведь я люблю ее. Она для меня горит огоньком в степи, в которой я заблудился, как неопытный путник. И вот я иду на этот огонек. Не тушите его, ради бога. А если можно — заслоните от ветра, который может сбить это слабенькое пламя.

Родная, подумай немного и обо мне. Кому я буду нужен, когда приду домой? Ведь в каждой анкете нужно будет снова писать, что я бывший вор, бандит. Какая девушка наберется мужества связать свою судьбу с бывшим преступником?

Три дня назад я написал Катюше письмо, в котором просил, чтобы она пришла к тебе и все рассказала. Теперь я ей пишу уже не по домашнему адресу, а на Главпочтамт. Мои письма перехватывают родители.

Прошу тебя, мама, не делай этой жертвы ради меня, если она только жертва. Если Катюша будет тебя стеснять, считай, что я не просил тебя об этом. Но мне кажется, что вы станете хорошими друзьями.

В конце письма порадую тебя тем, что мы здесь делаем большое дело. Какое — это пока секрет. А вообще могу похвалиться, что страна наша с вводом шахт, которые мы строим, получит неисчислимые богатства, и когда-нибудь она вознаградит меня за мой честный труд чистосердечным русским прощением.

Передай привет всем близким и знакомым. Целую тебя и Валю. Ваш Толик».

Языки пламени плясали в голландке, неровно освещая письмо на коленях Анны Филипповны. Уставившись невидящим взглядом в многоцветную игру огня, она представляла себе Толика таким, каким запомнила его, когда первого сентября вела в первый класс. Среди малышей он казался ей самым умным, самым примерным мальчиком. Он стоял в строю и, не дыша от волнения, слушал речь директора школы.

У ног ее по-прежнему неутомимо играл котенок. Поблескивая глазенками, он хитровато посмотрел на Анну Филипповну, потом, выгнув дугой хвостик, пружинисто и мягко отошел назад, разбежался, ударил лапкой по клубку и молниеносно бросился за ним под кровать.

Анна Филипповна облегченно вздохнула, поднялась со стула, подошла к окну и открыла форточку. С улицы потянуло морозной свежестью. Включила радио. Передавали концерт русских народных песен. По комнате разлилась раздольная песня: