Властвующая элита Флойд Хантер, «Структура власти в сообществе» (1953). Райт Миллс, «Властвующая элита» (1956)

Читатель. Ставить-то вопросы, конечно, можно. Но как у Хантера и Миллса получилось на них ответить? Если они сами из правящего класса, то почему передумали держать язык за зубами, а если нет – то откуда узнали, как там все устроено?

Теоретик. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно в очередной раз обратиться к истории...

Практик. Нужно вспомнить, как создавались США. Центральная власть там на первом этапе ни в грош не ставилась, но постепенно усиливалась, что требовало как-то к этому процессу отнестись. Кроме того, если в Европе было принято жестко разделять функции между различными государственными институтами, то в США они были умышленно проведены крайне нечетко. И, как следствие, тоже требовали осмысления. Это, конечно, не ответ, но перечисленные обстоятельства существенно стимулировали интерес к теме. Кстати, в Италии второй половины XIX века ситуация была похожая.

Читатель. Что-о?! Вы теперь еще и историю Власти в США рассказывать будете?! Да так мы никогда не закончим!

Теоретик. Лучшая книжка та, которая не кончается, не правда ли? Но если серьезно, то история Власти в США слишком интересная тема, чтобы говорить о ней в примечаниях к открытиям Хантера и Миллса. Особенно с учетом того обстоятельства, что сами эти открытия были сделаны без особого участия Власти.

Читатель. Вот тут поподробнее, пожалуйста. До сих пор без содействия Власти ученые не могли и шагу ступить, а тут вдруг сделались такими самостоятельными. Что случилось?!

Теоретик. Случился XX век. Уже в биографии Парето Вы могли разглядеть его контуры – впервые исследователь Власти обеспечивал себя за ее пределами, работая наемным менеджером на железной дороге, а позднее – преподавателем в университете. Наш исторический обзор касался только теорий Власти, и за его рамками осталась вся прочая история человечества – а в ней к XX веку успели произойти Научная и Промышленная революции. Наука, когда-то бывшая забавой представителей высших классов, превратилась в независимую отрасль экономики; все большее число людей готово было платить за качественное образование, а возникающие тут и там университеты[562] были готовы его предоставить. Профессия ученого становилась столь же обычной, как инженера или промышленного рабочего, а число отдельных наук[563] росло вместе с разнообразием общественной и хозяйственной жизни. Рано или поздно эта научная экспансия должна была добраться и до общества, сделав его предметом изучения соответствующей дисциплины.

Читатель. Вы говорите о социологии?

Теоретик. Не о социологии вообще (откройте любой курс истории социологии, и увидите там Конта и Маркса, а то и Сен-Симона с Монтескье), а о научной социологии, о гом, что можно преподавать в университете за деньги[564]. И тут мы обнаруживаем первый звоночек, позволяющий понять, почему открытия Хантера и Миллса были сделаны именно в США. Первый в мире университетский курс социологии[565] был прочитан в 1876 году в американском Йельском университете (его автором стал Уильям Грэхем Самнер[566], перешедший в социологи из экономистов). Через 30 лет в США появилось уже достаточно социологов[567] для основания в 1905 году Американской социологической ас социации[568].

Благодаря столь раннему старту, американская социология к концу XIX века ничуть не отставала от европейской[569], а после Первой мировой войны, разорившей континентальную Европу, окончательно утвердилась в качестве лидера[570]. Именно в США эмпирическая социология, долгое время остававшаяся в тени у более традиционной теоретической[571], стала полноправной научной дисциплиной. Произошло это после публикации в 1918 году фундаментального исследования Уильяма Томаса и Флориана Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке». Пятитомный труд, почти целиком состоявший из первичных социологических данных (писем и дневниковых записей тех самых крестьян), стал результатом восьмилетней работы социологов в Европе и США. После его появления абстрактные теоретизирования на тему «общества» стали для американских социологов не столь интересны, как добыча и систематизация первичных фактов. Социологический факультет Чикагского университета (того самого, созданного только в 1890 году), профессором которого был Уильям Томас, стал центром новой американской социологии («Чикагская школа»). Преподаватели и студенты факультета с энтузиазмом включились в работу по изучению всего на свете, вооружившись методологией case study – изучения отдельных явлений социальной жизнь с помощью интервью у их непосредственных участников[572].

Параллельно с академической наукой в США набирала силу и совершенно прикладная социология. На фоне газетного бума (газеты в те годы заменяли людям сегодняшние телевидение и и Интернет) все большую популярность приобретали «соломенные опросы»: в газетах публиковались карточки с вопросами, которые можно было вырезать и прислать в редакцию, высказав свое мнение по какому-нибудь острому вопросу (в наши дни такие опросы перекочевали на радио). С 1916 года журнал «Литературный дайджест» начал проводить опросы по президентским выборам (рассылая карточки с уже оплаченным ответом)[573]. К моменту, когда американские социологи пресытились словесной информацией о разнообразных «частных случаях» и захотели количественных данных, к их услугам уже был готов инструмент общенациональных опросов.

Опросы меньших масштабов пользовались широкой популярностью в американских городах, с их давними традициями самоуправления:

«Масштабы Спрингфилдского обследования, которым руководил Шелби Харрисон, превышали все достигнутое ранее. В 1912 г. Фонд Расселла Сейджа [574] создал Отдел социальных обследований и общественного наблюдения. За 3 месяца до опроса в Спрингфилде (штат Иллинойс) развернулась шумная газетная кампания по выявлению 'социальных проблем". В проект включились все жители города, каждый из которых внес в фонд проекта 10 центов. Кроме того, в работе участвовали тысячи добровольцев» [Батыгин, 1995].

Даже крупный бизнес не остался в стороне от этого всеобщего увлечения социологией. Так, в 1927-1932 годах компания «Вестер Электрик» провела масштабное исследование производительности труда на сборочном конвейере[575]; а в 1937 году фонд Рокфеллера запустил не менее знаменитый Radio Research Project[576] – общенациональное исследование влияния средств массовой информации (то есть радио, телевидение тогда еще не было массовым) на американское общество. К руководству проектом были привлечены видные социологи Пауль Лазарсфельд[577] и Теодор Адорно. Выдающихся научных результатов в проекте получить так и не удалось, но политически он оказался чрезвычайно удачным: в 1940 году штаб-квартира проекта разместилась в Колумбийском университете (Нью-Йорк), Лазарсфельд стал его профессором и вскоре реорганизовал частный Radio Research Project в университетское Бюро прикладных социальных исследований[578]. Так благодаря частному исследованию в американской социологии появился новый центр влияния, тяготеющий к количественным методам («Колумбийская школа»).

Триумфом количественных методов стал выход в 1949 году фундаментального исследования «Американский солдат». Его автор, Сэмуел Стауффер[579], хотя и принадлежал географически к Чикагской школе, но уже с 1936 года регулярно обсуждал с Лазарсфельдом методологию количественного анализа и в этой работе сделал решающий шаг от расплывчатых «интервью» к точным количественным анкетам. За годы войны ему и его ассистентам удалось опросить 500 тысяч (!) американских солдат по более чем 200 разным вопросникам. Результаты исследования, едва уместившиеся в два увесистых тома, оказались чрезвычайно интересными (сам Хемингуэй зачитывался этой книгой) и во многом неожиданными:

«В 1967 г. на собрании Американской социологической ассоциации Пауль Лазарсфельд делал доклад по методам измерения и остановился на мнимых тривиальностях, в которых часто упрекают социологическую науку. Известно, что солдаты с более высоким уровнем образования проявляли во время войны больше психоневротических симптомов, чем их менее образованные товарищи – психическая нестабильность интеллектуала не требует особых доказательств. Южане лучше переносят жаркий климат южных морей, чем северяне, – это просто трюизм. Рядовые-белые больше стремятся стать унтер-офицерами, чем рядовые негры – отсутствие у негров честолюбия вошло в поговорку... Самюэль Стауффер потратил для получения этих выводов много сил и энергии. Не лучше ли принимать их без доказательств и сразу переходить к более глубокому уровню анализа?

На самом деле каждое из этих утверждений прямо противоположно тому, что было обнаружено в действительности. Солдаты с низким уровнем образования более невротичны, чем их более образованные товарищи; южане не обнаружили по сравнению с северянами большей адаптации к тропическому климату; негры больше стремились к повышению в должности, чем белые» [Батыгин, 1995].

К началу 1950-х американская социология превратилась из интеллектуальной забавы в мощную, поддержанную как университетами, так и частными фондами исследовательскую дисциплину, способную давать верные ответы на самые сложные вопросы об общественной жизни. Традиции Чикагской школы учили социологов без колебаний браться за изучение любого предмета, будь то гангстеры или эмигранты. Только-только появившаяся Колумбийская школа вооружала их надежными методами получения объективного знания. Рано или поздно эта научная махина должна была обнаружить в американском обществе го, что Гаэтано Моска за полвека до этого разглядел в итальянском. Вопрос заключался не в том, доберется ли американская социология до правящего класса, а в том, как скоро и трудами каких социологов она это сделает.

Биография Флойда Хантера[580], которому посчастливилось победить в этой невидимой гонке, служит прекрасной иллюстрацией новой эпохи в теории Власти. Родившись в семье Кентукки некого фермера, он уже в четыре года пережил развод родителей и провел детские годы, переезжая от отца к матери и обратно. Совершеннолетие Хантера пришлось как раз на начало Великой депрессии, он несколько лет не мог найти работу, голодал, бродяжничал и даже поучаствовал в знаменитом Марше ветеранов на Вашингтон (1932). Устроившись наконец социальным работником (благодаря «новому курсу» Рузвельта, создавшему дополнительные рабочие места в госсекторе), Хантер изо всех сил держался за профессию, постоянно повышая свою квалификацию. К середине 1930-х он перебрался в Чикаго, где прослушал два курса лекций в местном университете (как раз в годы расцвета тамошней «Чикагской школы») – по социальным наукам и по администрированию. В 1940-м Хантер получает новое место в Индианаполисе, а в 1943-м становится руководителем юго-западного территориального управления «Объединеных организаций обслуживания»[581]. На этом посту ему приходится заниматься привлечением средств на благотворительность, а значит, и много контактировать с богатыми людьми, о которых раньше Хантер мог разве что читать в газетах. После окончания войны деятельность «Объединенных организаций» сворачивается, и в 1946 году Хантер устраивается на новую должность – руководителем детского клуба при Общественном совете[582] в Атланте.

За несколько лет выпрашивания денег у богачей у Хантера сложились вполне определенные политические убеждения, полностью противоречащие интересам его нанимателей. В 1948 году случилось неизбежное: Хантер предоставил помещение клуба для предвыборного выступления Генри Уоллеса[583] (почти коммуниста по тем временам), и практически сразу же был за то уволен (под предлогом «превышения полномочий»). Однако к этому времени у Хантера имелись некоторые сбережения, что позволило ему переехать в Северную Каролину и завершить образование в тамошнем университете. В 1950 году он организовал и самостоятельно провел социологическое исследование в уже знакомой ему Атланте; в 1951 году написал по его результатам докторскую диссертацию; в том же году получил степень Ph.D по социологии и антропологии и перешел к преподавательской деятельности. Наконец, в 1953-м диссертация Хантера была опубликована в виде книг и под названием «Community Power Structure»[584], и с этого дня в США появилась новая наука – социология власти [585].

Как видите, Флойд Хантер являл собой полную противоположность привычному нам облику «исследователя Власти» (выросшему в хорошей семье и приближенному, вплоть до личного членства, к правящему классу своей страны). Хантер в полном соответствии с американской традицией «сделал себя сам»[586], и крайне критически относился к богачам, получившим свои состояния по наследству или в силу принадлежности к высшим слоям общества. Приступая к изучению Власти на примере крупного американского города[587], Хантер не располагал никакой инсайдерской информацией о ее внутреннем устройстве и искренне удивился полученным результатам (которые нам с Вами, уважаемый читатель, вряд ли могут показаться сколько-нибудь новыми). Столь же поразительными оказались его открытия и для американских ученых, уже привыкших к неожиданностям прикладной социологии, но еще ни разу не сталкивавшихся с применением ее методов в отношении Власти.

Вслед за Моской и Парето Хантер предполагал существование за фасадом «американской демократии» реального правящего класса и видел свою задачу в его достоверном обнаружении:

«На первой же странице своей книги он утверждает, что существующая политическая система в США не соответствует общепринятому пониманию демократии, что между лидерами и массами нарушена коммуникация и важные общественные проблемы решаются в интересах меньшинства. Чтобы изменить ситуацию, необходимо знать, кто на самом деле обладает властью и каковы взаимоотношения между этими людьми» [Ледяев, 2012, с. 225].

Как же выявить это меньшинство, умеющее решать вопросы в свою пользу и потому обладающее реальной властью? Хантер в своей жизни не раз сталкивался с похожей задачей – как узнать, к кому лучше обращаться за пожертвованиями? – и превратил свой опыт в методику выявления городских лидеров. Исходя из здравой идеи, что «от людей на деревне не спрячешься», Хантер начал свое исследование с составления списка потенциальных лидеров – бизнесменов, политиков, госслужащих и гражданских активистов. Перечень бизнесменов был взят из местной Торговой палаты, политиков – из членов городского Совета, госслужащих – из влиятельной в те годы Лиги голосующих женщин[588], активистов – из анализа публикаций местной прессы [Domhoff, 2005]. В результате получились четыре списка, в которые вошли 175 персон (напомним, что в Атланте тогда проживало 330 тысяч жителей, так что потенциальных лидеров набралось довольно много – по одному человеку на каждые две тысячи).

На следующем этапе Хантер составил вопросник и предложил 14 экспертам (не входившим в число потенциальных лидеров, но хорошо ориентирующимся в городских проблемах) проранжировать персоны в каждом из четырех списков, поставив на первые места наиболее влиятельных людей. Так строго формально были отобраны четыре первые десятки, составившие вместе 40 лидеров. До этого этапа работа Хантера не отличалась оригинальностью – сегодня списки «самых влиятельных персон» не составляет только ленивый. Но Хантер сделал следующий шаг: он подготовил второй вопросник и отправился с ним к каждому из этих 40 человек. Его интересовало, кого сами лидеры считают наиболее влиятельными людьми в Атланте[589], кого бы они добавили к списку топ-40, какие городские проблемы волнуют их больше всего [Domhoff, 2005], с кем из топ-40 лично знакомы, в каких клубах проводят время и все такое прочее.

А теперь сделаем небольшую паузу. Предположим, что в списке Хантера оказались бы случайные люди, зиц-председатели, все вопросы за которых решали бы настоящие хозяева. Кого бы они назвали в качестве самых влиятельных людей?

Читатель. Ну уж не своих сюзеренов, конечно. Придумали бы кого-нибудь, разве человек Власти правду скажет?

Теоретик. Совершенно верно, они назвали бы относительно случайные фамилии, которые вряд ли совпали бы между собой. Но когда Хантеру удалось опросить 27 из 40 «лидеров» и он сопоставил между собой результаты, выяснилось, что в качестве «самых влиятельных людей Атланты» они называли главным образом друг друга. Только шесть человек, отсутствовавших в списке топ-40, оказались упомянуты больше чем тремя из 27 участников! Подобный консенсус относительно «лидеров города» можно было объяснить только одним: все эти люди хорошо знали друг друга и неоднократно участвовали в совместном решении городских проблем. Поэтому у них не было сомнений относительно того, с кем в Атланте нужно решать вопросы.

Ответы на другие вопросы анкеты подтвердили это предположение. Когда Хантер выявил среди топ-40 подгруппу лидеров, чаще других указывавших друг друга в качестве «влиятельных людей», оказалось, что все эти люди знакомы между собой [Ледяев, 2012, с. 227], «живут в одном районе, принадлежат к одним и тем же клубам и заседают в одних и тех же советах директоров» [Domhoff, 2005]. Внутри списка достаточно произвольно выбранных потенциальных лидеров обнаружилась реальная, и весьма сплоченная, группа городских заправил!

Читатель. Прям-таки «Консортерия-2»!

Теоретик. Или «Консортерия-222», ведь нет никаких оснований думать, что Атланта чем-то уникальна среди американских, а то и вообще всех городов. Отличие атлантской «консортерии» от итальянской заключалось разве что в том, что итальянская была на виду у всей Европы, а про атлантскую знали только те, кому это было положено знать. Исследование Хантера позволило выявить реальную структуру городской власти: помимо «лидеров», в топ-40 входило некоторое число людей, знакомых с несколькими лидерами[590], но практически не знакомых между собой. Таких влиятельных, но недостаточно влиятельных людей Хантер назвал «профессионалами»:

«...анализируя практику принятия решений по некоторым важным вопросам жизни города, Хантер обнаружил, что главную роль всегда играет относительно замкнутая группа людей (топ-лидеры), тогда как исполнители политической воли элиты („профессионалы") меняются в зависимости от того, какая именно проблема находится в процессе решения. Опрошенные Хантером репутационные лидеры были практически единодушны в том, что для "запуска" проекта необходимо относительно небольшое количество топ-лидеров. После этого может понадобиться сравнительно много людей для его осуществления – от 10 до 100 человек. То есть функционально необходима небольшая группа для принятия политического решения, а "осуществителей политики" могут быть сотни...» [Ледяев, 2012, с. 228].

Читатель. Да это просто пересказ Моски с его «двухслойным» правящим классом!

Теоретик. Не пересказ, а эмпирическая проверка его теории, и притом весьма успешная. Как бы мы ни ценили Моску за его открытия, вклад Хантера в теорию Власти значительно весомее: он впервые не просто обнаружил правящий класс, а эмпирически, научно обосновал его существование. После Хантера говорить о том, что «правящая элита» всего лишь выдумка, а правит «весь народ», стало невозможным, так что правящему классу пришлось срочно менять способы своей маскировки. Но не будем забегать вперед, а продолжим знакомиться с результатами Хантера.

Помимо «вертикального» разделения правящего класса, Хантер выявил и его горизонтальную структуру:

«Крупнейшие бизнесмены, как правило, становятся неформальными лидерами "компаний" (групп своих людей, группировок – "crowds"), в которые входят практически все репутационные лидеры...» [Ледяев, 2012, с. 231].

Единый на первый взгляд правящий класс оказывается в ближнем рассмотрении состоящим из нескольких группировок, умеющих находить общий язык, но в любом случае имеющих разные интересы. Устройство Власти в Атланте оказывается очень похожим на уже описанную нами «парламентскую» систему, или «конституционную олигархию»: борьба группировок ограничена некими правилами игры, обязательными для всех участников. Это позволяет правящему классу не только выглядеть единым для стороннего наблюдателя, но и совместно действовать в случаях проектов, сулящих выгоду каждому из участников[591] (или в случае общих угроз).

Хантер заостряет внимание на роде занятий правящего класса Атланты: абсолютное большинство «лидеров» оказались бизнесменами. Для Хантера это было всего лишь проявлением «американского капитализма», который неплохо было бы подвинуть в сторону «социализма»; мы же видим в этом результате реализацию идеи Моски о том, что понять общество можно лишь поняв его правящий класс. Общество, где правящий класс составляют бизнесмены, будет ощутимо отличаться от общества, во главе которого стоят наследственные аристократы (которые играли важную роль в итальянской консортерии) или, к примеру, «полевые командиры» (как это модно сейчас в «горячих точках» планеты). Основные интересы лидеров Атланты, выявленные Хантером, заключались в банальном «делать деньги и сохранять собственность», они не ставили перед собой каких-то идеологических целей (вроде объединения Италии или строительства нового, справедливого общества). Будучи практическим социологом, Хантер ограничился установлением этого факта, оставив сравнительный анализ правящих классов другим исследователям.

Далее, Хантер обнаружил и описал практические методы, которыми правящий класс осуществляет свою Власть:

«Непосредственным источником влияния являются прежде всего личные связи, которые обычно не афишируются [592] ... и материальные ресурсы, делающие лидеров желательными участниками политических коалиций и дающие им возможности осуществлять скрытое принуждение путем угрозы отказать в предоставлении кредитов... В определенных ситуациях используется сила и принуждение в отношении тех, чье поведение идет вразрез с интересами и (или) ценностями власть имущих. Структура власти, подчеркивает Хантер, обладает средствами принуждения, которые при необходимости могут быть использованы для достижения результата, и большинство профессионалов-управленцев хорошо осознают их силу...

Хантер приводит несколько достаточно ярких примеров, показывающих, как власть имущие наказывали тех, кто пытался сопротивляться их власти. По отношению к ним применялись и угрозы увольнения, и всевозможные расследования их деятельности, и... соответствующая обработка общественного мнения. Но непосредственное давление использовалось достаточно редко; обычно было достаточно сделать соответствующий намек» [Ледяев, 2012, с. 233-234].

Как видите, «мирное» сосуществование сложившихся группировок не означает их вегетарианского характера: любой претендент не из своего круга рискует столкнуться с организованным противодействием всего правящего класса (а не только непосредственно конкурирующей группировки). Подобное умение выступать единым фронтом заставляет вспомнить макиавеллиевскую доблесть – пусть и не в виде «отдать жизнь за республику», а в более скромном «поделиться прибылью ради общего дела».

Флойд Хантер не обнаружил в Атланте ничего нового для нас, уже не первую сотню страниц изучающих теорию Власти; но для американских социологов он открыл целую новую реальность (власть в городских сообществах), которую теперь можно было исследовать, а исследовав, включать в университетские курсы. Отныне социология власти стала такой же почтенной темой для ученых, как и социология бродяг. На очереди был следующий шаг: изучение Власти уже не в отдельном городе, а во всех Соединенных Штатах Америки.

Читатель. И что, нашелся социолог, сумевший опросить топ-40 американских лидеров?!

Теоретик. Да его и не нужно было искать. На волне успеха своей первой книги Флойд Хантер организовал новое исследование, занявшее четыре года (1954-1958). Первоначальный список из 1093 национальных ассоциаций, опросы руководства самых влиятельных из них с целью выявить лидеров-кандидатов, низшее и телефонные опросы лидеров и экспертов – вся эта огромная работа завершилась вышедшей в 1959 году книгой «Тор Leadership. U.S.A.»[593].

Проблема возникла не с социологом, и не с опросами, а с определением тех, кого же собственно опрашивать. Если в Атланте 175 первоначальных кандидатов были неплохой выборкой из 330-тысячного населения, то для 150-миллионых США таких кандидатов должно было быть уже 80 тысяч, что делало всю затею совершенно неподъемной. Хантеру пришлось значительно сократить число «лидеров», и в результате тенденциозность их подбора стала совершенно очевидной:

«[Список лиц], первоначально отобранных в качестве высших национальных лидеров, включал в себя 178 бизнесменов, 64 финансиста, 32 издателя и представителя массмедиа, и даже 5 дантистов и 5 аптекарей, но только 6 профсоюзных лидеров, 12 политиков, 15 государственных чиновников и ни одного высокопоставленного военного, или члена Верховного суда, или главы научного учреждения, или главаря преступной группировки, или самого Джона Фостера Даллеса [594] »! [Schulze, 1959].

Разумеется, при таком первоначальном отборе кандидатов конечный вывод – что власть в США принадлежит узкой группе знакомых между собой бизнесменов – оказывался совершенно предрешенным. Объективность и достоверность результатов Хантера вызвала серьезные сомнения, а его научной репутации был нанесен непоправимый ущерб. Задача научного описания Власти в целой стране не решается «в лоб», простым опросом нескольких сотен потенциальных лидеров; в отличие от среднего города, люди Власти национального масштаба куда лучше замаскированы и куда лучше умеют держать язык за зубами. Поэтому для успешного решения нашей задачи понадобились и другие методы, и другой социолог.

Им стал Чарльз Райт Миллс[595], великий бунтарь американской социологии, оказавшийся в итоге едва ли не самым цитируемым ее классиком. В истории науки он так и остался одиночкой, создавшим собственный социологический метод – «критический радикализм», – но не оставивший после себя научной школы[596]. Тем не менее за свою короткую жизнь Райт Миллс сделал больше, чем любой другой социолог XX века; в своей «стратификационной трилогии»[597] он подробно проанализировал современное ему американское общество, а в наиболее цитируемой своей книге – «Социологическое воображение» – обосновал собственный взгляд на социологию как науку, не оставив камня на камне от господствующих в те годы структурно-функционального и эмпирического подходов. Локализация и анализ правящего класса такой развитой страны, как США, требовали усилий именно такого ученого – не признающего никаких авторитетов, самостоятельно ставящего перед собой масштабные научные задачи и находящего необычные способы их решения.

«Человеческая» биография Райта Миллса выглядит типичной для ученого XX века: родился в семье из среднего класса (отец – страховой агент, мать – домохозяйка), учился сначала в школе (Даллас), затем в университетах (сначала в Техасском университете в Остине, потом в Висконсинском университете в Мэдисоне), получил степень Ph.D по социологии, и дальше работал социологом – сначала как профессор Мэрилендского университета (1942), потом – в знаменитом Бюро прикладных социальных исследований при Колумбийском университете (Нью-Йорк), и в самом Колумбийском университете. Никакого выходящего за рамки академической среды жизненного опыта (в отличие от Хантера), никаких видимых поводов быть недовольным. Но за фасадом этого внешнего благополучия скрывался личный бунт Чарльза Райта Миллса против буржуазного общества, с устройством которого он никак не желал смириться[598].

Академическая карьера Миллса началась в Висконсине с эпизода, типичного для современной науки, но все же неприятно поразившего совсем еще молодого (24 года) ученого. В 1940 году вместе со своим научным руководителем, Говардом Беккером, Миллс написал рецензию на только что вышедшие «Основы социологии» Ландберга. Разумеется, опубликована она была за подписью одного только Беккера («Пределы социологического позитивизма», 1941 г.) [Geary, 2009, р. 27]. К чести Миллса стоит заметить, что он с первого раза понял, как устроено научное сообщество, и больше не допускал подобных ошибок. С Беккером теперь не о чем было говорить[599], и Миллс сосредоточился на собственной работе – в области социологии знаний.

В начале 40-х годов это была модная тема, на английском совсем недавно вышел перевод «Идеологии и утопии» Мангейма[600], вызвав многочисленные дискуссии о критериях объективности научного знания. Вот здесь-то Миллс впервые проявил себя радикальным критиком: в ноябре 1940 года в «Американском социологическом журнале» вышла его статья «Методологические следствия социологии знаний». В отличие от большинства социологов, полагавших, что некий научный метод способен обеспечить объективность результатов, Миллс прямо указал, что сами эти методы возникают в реальном обществе, и не столько являются, сколько считаются надежными[601]. Миллс даже употребил в своей статье слово «парадигма» (набор стандартов для научных рассуждений), которое позднее социолог науки Кун прославил на весь мир. Радикализм Миллса принес неожиданный результат: статья вызвала интерес Роберта Мертона[602], который хоть и не согласился с выводом Миллса об отсутствии объективной истины, но высоко оценил его аргументацию и кругозор[603].

Практик. Социология и теория власти – это, конечно, не математика, и объективных критериев истины там нет. Их уже даже в физике нет (на поиск бозона Хиггса потрачено столько денег, что он точно найдется), хотя еще не так давно такие критерии были (бомба либо взорвется, либо не взорвется). Так вот, в теории Власти есть более или менее объективные критерии, но они отсрочены (как и в случае с бомбой). До 2003-го можно было строить разные социологические предположения о том, кто «круче» с точки зрения близости к мировым элитам, Ходорковский или Кофи Аннан, но после 2003 года ответ на этот вопрос стал очевиден.

Теоретик. Тем временем Миллс подружился с прибывшим в Висконсин осенью 1940 года Хансом Герцем – известным немецким социологом, последователем Вебера и учеником Мангейма. Герц недостаточно владел английским, чтобы самостоятельно писать воспринимаемые американскими социологами тексты, и Миллс на несколько лет стал его редактором, переводчиком и соавтором. Почти сразу же Миллс с Герцем начали писать совместную теоретическую книгу[604]; одновременно Миллс увлеченно работал над собственной докторской диссертацией[605], оправдывая полученное им в последующие годы прозвище «24-часового социолога». В конце 1941-го, сразу же после выхода очередного бестселлера модного в те годы Бернхэма («Менеджерское общество»), Миллс и Герц написали на нее хлесткую и полемическую рецензию – «Маркс для менеджеров» (1942).

Уже понимая, как много значит в научном сообществе благосклонность «звезд», Миллс без ложной скромности заказал в издательстве десятки оттисков «Маркса для менеджеров» и разослал их самым известным интеллектуалам Америки[606] [Geary, 2009, р. 56]. Адресная реклама сработала – на Миллса обратили внимание Дуайт Макдональд, редактор влиятельного левого журнала «Partisan Review», и Дэниел Белл[607], редактор другого влиятельного журнала, «New Leader». Миллс начинает регулярно публиковать заметки в этих журналах (несмотря на критику Герца, полагавшего, что ученому не следует опускаться до публицистики), и в конце 1942 года ему сопутствует новый успех – статья «Коллективизм и смешанная экономика»[608], опубликованная в New Leader, пришлась по вкусу не только Роберту Мертону (охарактеризовавшему ее как «блестящее достижение»), но и профессору Колумбийского университета Роберту Линду[609], сразу же пригласившего Миллса еще в один журнал, «New Republic». С этого момента Миллс прочно вошел в американскую социологическую элиту (знал там всех, и все знали его), и в 1944 году ему достаточно было написать Мертону письмо с просьбой о трудоустройстве в Колумбийском университете, чтобы уже осенью того же года получить официальное приглашение[610].

Наш Практик сказал бы, что такая ситуация почти наверняка означает, что Миллс был очень завуалированным членом какой-то крайне влиятельной группировки, которая использовала его как «жука в муравейнике» и в обиду не давала, одновременно предоставляя полную свободу действий. Мы даже можем предположить, что это была за группировка, но всего на свете в одной книге не расскажешь!

В возрасте 28 лет Миллс достиг всего, о чем мог только мечтать американский социолог[611] – работы в самом престижном гуманитарном университете и прочной научной репутации. Что же дальше? Куда приложить энергию «24-часового социолога»? Для достижения какой цели использовать достигнутую популярность? Приступая к работе в Колумбийском университете, Миллс уже знал точный ответ на этот вопрос. Единственной достойной настоящего интеллектуала целью он считал достижение политической власти, о чем тут же и заявил открытым текстом.

В январе 1944 года Миллс направил Дуайту Макдональду, редактору недавно созданного журнала «Politics», письмо о своей новой работе: «Надеюсь, она Вам понравится, как и всем, кому я ее показывал; я знаю, что это мой лучший текст из когда-либо написанных» [Summers, 2008, р.13]. Миллс говорил о статье, первоначально называвшейся «Политика правды», и вышедшей в «Politics» под заголовком «Безвластные люди: Роль интеллектуалов в обществе». Правда, которую Миллс хотел донести до своих коллег, заключалась в том, что в американском обществе 1940-х интеллектуалы лишены какого-либо влияния на государственную политику, и такое их бедственное положение не случайно, а имеет весомые социальные причины. Положение интеллектуалов в американском[612] обществе – это положение наемных работников, зависящих от владеющего «средствами интеллектуального производства» (университеты, журналы, общественные организации) крупного капитала. В этом качестве интеллектуалы вынуждены подстраиваться под интересы своих нанимателей:

«...те, кто принимает решения, и те, кто становится основными выгодоприобретателями, прибегают ко всеобщему обману. Все больше интеллектуалов работает внутри властной бюрократии и на тех немногих, кто принимает решения. Даже если интеллектуал не нанят этими структурами открыто, шаг за шагом, разными способами обманывая самого себя, он стремится сделать так, чтобы в печати его мнения соответствовали ограничениям, наложенным такими организациями и их сотрудниками» [Миллс, 2014].

Как же быть интеллектуалу в столь неподвластном обществе? Разумеется, приложить свои знания и умения к его изучению, выявить возможности изменить это общество и добиться политического влияния:

«Независимый художник и интеллектуал стоят среди тех немногих, кто достаточно подготовлен, чтобы сопротивляться стереотипизации и противостоять гибели действительно живого. Свежесть восприятия включает способность постоянно срывать маски со стереотипов взгляда и мысли, разбивать их, даже несмотря на то, что современные средства коммуникации обрушивают их на нас потоками. Эти миры массового искусства и массовой мысли все больше зависят от требований политики. Именно поэтому интеллектуальные усилия и интеллектуальная солидарность должны сосредоточиться на политике» [Миллс, 2014].

«Сосредоточиться на политике» означает преодолеть свойственные интеллектуалам ограничения и обратиться к более широкому инструментарию, к технологиям борьбы за Власть:

«Поскольку его [интеллектуала] модель спора – обмен рациональными аргументами, а не умелое применение силы или пустая риторика, эта модель не дает ему видеть другие, более убедительные в историческом отношении формы спора. Такой итог позиции пишущего, его труд и последствия его работы очень удобны для политика, так как обычно они маскиру