Глава тринадцатая бурное расставание.-- я всячески переживаю войну

 

 

Скоро мы поняли, что Учитель не шутил. Я не стану описывать дней

ожидания, они слишком памятны всем. То, что участвовали мы, от одного

выпуска газеты до другого, от надежды до тупого отчаяния, переживали в те

дни сотни миллионов разноязычных людей. Наконец настало роковое 30 июля. "

мнения исчезли, все поняли, что случилось непоправимое и, больше ни о чем не

думая, кинулись в водоворот.

Вечером, не сговорившись, но движимые одним и тем же чувством, мы

собрались у Хуренито, чтобы расстаться надолго, может быть, навсегда. Я

испугался, увидев мосье Дэле; он был совершенно невменяем, кричал, что убьет

Шмидта, если тот посмеет показаться, пел "Марсельезу" и требовал, чтобы

Хуренито немедленно отправился сражаться за цивилизацию. Шмидт пришел

абсолютно спокойный, даже пробормотал что-то о жаре (28 градусов в тени), и

мосье Дэле не убил его. Зато началось нечто невообразимое, и мастерская

Хуренито преобразилась не то в австрийский рейхсрат, не то в наш базар, где

у бабки стащили пирожок с лотка. Все кричали, ругались, пели и наперебой

обвиняли друг друга. Эрколе вопил, что война прекрасна и что он будет

стрелять из самой большой пушки. В кого? Это он посмотрит, но стрелять будет

обязательно, "Эввива! "

Под влиянием криков Айша обезумел, схватил нож для разрезывания книг и

потребовал, чтобы ему тотчас сказали, кого именно он должен резать --

мистера Куля или меня. Мосье Дэле внушительно объяснил ему, что он -- Айша

французский и поэтому должен резать Шмидта. Увлеченный такой перспективой,

Айша решил приступить к делу незамедлительно и настолько серьезно, что

Учителю пришлось его запереть в маленький чуланчик.

Охватив голову руками, Алексей Спиридонович голосил. "Ныне пришло

светлое искупление! Русь! Мессия! На святой Софии крест! Братья славяне!" Он

кинулся к Шмидту и, хныча, обнял немца "Враг мой! Брат! Я люблю тебя, и

оттого что так люблю -- должен убить тебя! Понимаешь? Не убью, но, убивая,

жертвенно умру! Мы победим Германию! Христос воскресе! " И он облобызал

Шмидта, но тот, вежливо отстранившись, вытер лицо платком и маленьким

гребешком оправил волосы.

Мистер Куль, всем этим растроганный, дружески сказал: "Я нейтрален! Но

я тоже начинаю понимать, что война не так безнравственна, да и не так

невыгодна, как мы думали раньше".

Я сидел совершенно подавленный совершившимся. Я вдруг понял, что все

страшные призраки, преследовавшие меня в течение долгих лет, кажутся

будничной петитной хроникой по сравнению с этой реальностью. А осознав это,

я перестал вообще думать, чувствовать, жить отдельной жизнью и надолго

потерял себя.

Когда все, утомленные, несколько затихли, Шмидт заговорил: "Дорогие

друзья, ни к кому из вас я не чувствую никакой ненависти, хотя вы -- мои

враги, Но дело обстоит весьма просто. Нам необходимо вас организовать". Он

подошел к висевшей на стене карте Европы и как бы отрезал пальцем четверть

Франции, восьмушку России, а по дороге прихватил еще коечто из мелких стран,

"пока лишь это мы непосредственно присоединим, а на остальное будем

оказывать систематическое воздействие. Это, конечно, не слишком галантная

операция, но ничего не поделаешь, по доброй воле вы никогда не

сорганизуетесь. Засим до свидания! Надеюсь встретиться с вами в одной из

новых провинций Германской империи". Сказав это, он пожал руку Учителю,

поклонился всем и вышел.

Снова начался дикий гам. Мосье Дэле освободил Айшу и требовал, чтобы

тот, защищая цивилизацию, нагнал бы Шмидта и зарезал его, но Айша, в

уединении успокоившись, предпочел на диване разбивать мексиканским идолом

грецкие орехи.

На этот раз порядок навел Хуренито, ласково сказавший нам, что все

происходящее ему вполне понятно и он рад быть в такие минуты с друзьями, но,

к сожалению, через час отходит его поезд, и он должен будет проститься с

нами, возможно надолго. "Случилось неизбежное и необходимое. Не думайте, что

это на неделю, а потом снова "Рояль". Нет, этот знойный день -- грань.

Оглянитесь, пока не поздно, еще раз!.. Проститесь со всем, что знали: это не

банки, а вскрытая артерия. Вам странны мои слова, но разве вчера вы могли

поверить в сегодня? Что же сказать вам о завтрашнем дне? Кричат знакомые,

заветные, уютные слова: "родина", "честь", "победа", "во имя"., Что им

имя?.. Работают на безликого, нерожденного, но в утробе -- жесточайшего.

Работайте и вы! Ступайте, куда поведет вас необходимость! Грозитесь,

стреляйте, пейте вино, плачьте, делайте все, что должны делать! Я ухожу, но

мы еще встретимся. Когда? Не знаю. Прощайте, друзья!"

Взяв небольшой дорожный чемоданчик, наполненный, главным образом,

бумагами, Учитель вышел, попросил на вокзал его не сопровождать. За ним все

разошлись. Я остался вдвое" с Айшой в комнатах, еще как бы таивших дыхание

Учителя. Всю ночь я смотрел на его страшные карты, на каменныл божков, на

забытую им короткую прожженную трубку, с оттиском крепких зубов. Айша же,

свернувшись у моих ног клубочком, все грыз и грыз орехи, время от времени

испуска,. протяжный вздох: "Ай! Господин ушел на войну! Ай, Айша!.." А под

окном до утра не смолкали песни, крики газетчиков, барабанный бой, топот

проходивших к вокзалам солдат и чей-то пронзительный плач: "Жан! Жан!

Жан!.."

Настало утро. Увы, дневной свет не помог понять, осмыслить, начать хоть

как-нибудь, но все-таки жить. Открылось долгое существование, подобное

неделям тифозного на койке лазарета. Кругом я видел те же горячечные глаза и

слушал тот же бред, под конец ставший повседневной речью. Когда теперь,

оглядываясь на свое прошлое, я дохожу до этих месяцев, предо мной яма, и я,

не вспоминая поступков, мыслой. слов, стою и дивлюсь, как мог я из нее

выкарабкаться.

Все мои друзья разъехались. Мистер Куль, увлеченный какими-то

грандиозными заказами, отбыл в Нью-йорк, обещав. впрочем, скоро вернуться.

Мосье Дэле призвали и послали куда-то на юг сторожить железнодорожный мост.

Он написал мне, что его перевели в Авиньон, он -- начальник военного

кладбища, кроме того, горя энтузиазмом и не имея возможности, по своему

возрасту, сражаться, он занялся журналистикой и помещает статьи в "Заре

Авиньона", а также устраивает различные патриотические собрания. Эрколе,

оставшись без средств, пробовал лечь на парижскую мостовую, но был быстро

отправлен на родину. Айшу мобилизовали и, поучив немного в южном городишке

обращению с оружием, иным, нежели столовый нож, отправили на фронт.

Пришел черед Алексея Спиридоновича и мой. В Россию вернуться мы не

могли и в зимнее утро отправились вместе во "Дворец инвалидов", записываться

добровольцами во французскую армию, Тишин шел, в восторге твердя о

мученическом подвиге, о мече не то Христа, не то Мережковского, о Царьграде

и еще о чем-то, По дороге он забегал в бары, выпивал по рюмочке и пытался

целовать кабатчиков. "Союзники! Братья!" Я шел молча, скорее понуро, ничего

не чувствуя, кроме нестерпимой жары и самоуничтожения, шел, потому что это

было самым легким выходом, Подставить свой живот под чей-нибудь штык или

проткнуть штыком чужой живот казалось мне значительно более простым, нежели

утром, проснувшись, купить "Матэн", читать о распоротых животах и пить при

этом кофе с бриошами.

На площади толпились тысячи людей с флагами различных стран. Они все

вместе пели свои гимны, и от солнца, от пестрых лоскутьев, от дикой

разноголосицы кружилась голова, Мы отыскали русских -- они уже воевали между

собой, размахивая всякими флагами -- трехцветными, красными просто, красными

с надписями, объясняющими красноту, французскими и, наконец, вовсе

непонятными. Они тоже, по примеру других, пытались петь, но только начинали

какую-нибудь песню, как она тонула в гуле протестов, Потом перестали спорить

и начали одновременно исполнять! "Боже царя  храни", "Марсельезу",

"Интернационал", "Из страны, страны далекой" и даже "Не жури меня",.

Впечатление было сильное, напоминавшее несколько негритянскую музыку и как

нельзя лучше гармонирующее с пестрой разноплеменной толпой.

Впрочем, вскоре эта неразбериха сменилась картиной бани. Придерживая

кальсоны, я направился к столу, где меряли, щупали и выстукивали различные

героические тела, Приставив трубку к моим ребрам, врач быстро гаркнул: "Не

годится! Следующий! " -- и я остался со своим героизмом, вольный читать

"Матэн" и кушать сдобные булочки. Трогательно простился я с Алексеем

Спиридоновичем, который на следующее утро был отправлен со "Святой Софией" и

с компанией подозрительных испанцев для обучения в Турень, На вокзале он

неожиданно объявил мне, что Хуренито -- изменник, ибо "он душой нейтрален, а

нейтральные -- это скрытые германофилы", и попросил меня вернуть ему старый

устав "Общества изыскания йя Человека", а также меню "Рояля", на котором он

записал памятный афоризм мистера Куля.

Но, увы! Хулио Хуренито бесследно исчез. Уезжая, он не оставил адреса,

и никто от него не получал писем. Его мастерская стояла пустая,

неприбранная, со смятыми газетами и раскрытым сундуком. Первое время я часто

заходил туда, чтобы предаться сладостным воспоминаниям о стольких вечерах,

проведенных в этом унылом сарае. Но вскоре мне пришлось прекратить эти

посещения. В то время в Париже свирепствовала эпидемия шпиономании.

Германских агентов находили в кафе, в канцеляриях, в детских садах, даже у

себя дома, в гардеробе жены. Неожиданно оказывались предателями

профессора-гинекологи, кормилицы, кладбищенские сторожа, двоюродные братья и

многие другие. Когда наконец у старика, учителя географии, нашли исчерченную

карандашом карту двух полушарий, а у старьевщика на Маршэ-де-Пюс подержанный

компас немецкого происхождения, подозрительность достигла высшего предела.

Консьержка, недолюбливая Хуренито, то есть, главным образом, не его, а

Эрколе, относившегося с недостаточным. уважением к чистоте ее лестницы,

донесла, что Учитель вел образ жизни подозрительный, у него бывали странные

люди и говорили часто меж собой на иностранном языке, вероятно по-немецки.

Явилась полиция, и мне пришлось расстаться с милой опустевшей храминой.

Осенью и зимой я страстно ждал Учителя, озирался, блуждая по улице,

прислушивался к шагам на лестнице, караулил приход почтальона. Где он? Быть

может, на фронте, командует какой-нибудь дивизией? Арестован? Утонул при

переезде к цебе на родину? Расстрелян? Убит в бою? Но зачем он оставил нас

гореть на этом вечном огне? Зачем я живу? Я роптал, требовал, ждал, но

ответа не было...

Передо мной встают теперь бурные ночи, когда все ветра трепали мою

слабую ладью. Стреляли, кричали, что немцы возьмут Париж. Убегали с

бархатными портьерами, с канарейками, с ночными горшками. По ночам мне

казалось, что в мою комнату входит Шмидт и начинает меня организовывать:

"Герр Эренбург Эльяс! Встаньте! Подберите живот! Направо! Налево! Фрау Хазе,

ложитесь!" И я вскакивал, бежал вниз к консьержке, чтобы убедиться в том,

что Шмидта нет.

Потом я стал реально, физически ощущать убийство. Кругом занимались

исключительно этим, раньше запретным, делом. Я читал: "три, пятьсот, десять

тысяч убитых", "мы перекололи", "разорван", "заколот", "удушен", "засыпан",

"потоплен", "убит, убит, убит!" Визжали мальчики на бульварах: "Все

переколоты"; официант "Ротонды" отвечал. "Семьдесят пять. Меткая стрельба";

басила лавочница: "Окружили, разбили, перебили"! Напротив меня жил тихий

старичок, целый день он читал газеты, а поздно вечером звал меня в гости и

начинал колоть старой поломанной кочергой специально для этого повешенную

открытку с каким-то усатым немцем. Другой сосед, мосье Инн, настройщик

роялей, требовал, чтобы я показал ему, как работают пиками казаки. Я не мог,

я не знал, не хотел, но он говорил, говорил: "Режут, колют, протыкают",-- и

раз, ночью, в белье, я вбежал к нему с маленькой тросточкой, крича "урра!" и

начал сверлить ею его мягкий, растекавшийся живот.

Потом я начал сомневаться -- не немец ли я? Сначала я, со всеми

другими, принялся искать вокруг меня все немецкое.. Разгромили молочные

"Магги", а я там несколько раз покупал творог. Я выкинул мою бритву с

подозрительной надписью. Я оборвал все пуговицы брюк, явно вражеские. Я

готов был даже порвать брюки, но мосье Инн отговорил меня. Еще кто-то смел

играть в соседнем доме Баха. Что это? Я бежал, узнавал, мне показывали

статью в газете -- Бах не немец, Бах почти француз. В отчаянии я не хотел

верить. Произошло самое ужасное -- я усомнился в себе. Это началось после

того, как барышня в почтовом отделении, где я получал письма до

востребования, дружески мне посоветовала. "У вас нехорошая фамилия,

перемените окончание". Я был бы рад, но я не знал, как это делается, и

почему-то послал прошение в Москву мировому судье Хамовнического участка. Но

что фамилия -- было нечто посерьезнее. Случайно я напал на провинциальную

газету "Пти нисуа", и там, в передовой статье, определенно говорилось, что

немцев можно узнать по особому, исключительно им присущему запаху, по

какому, точно не объяснялось: ясно, всякий почувствует. Прочитав это, я стал

нюхать себя, но свой собственный запах трудно различить, я слышал лишь запах

табака да скверного одеколона, так как в то утро побрился. Но я не слышу --

другие услышат... Я не мог терпеть: вернувшись поздно, я разбудил консьержку

и очень вежливо попросил: "Понюхайте меня". Мне пришлось переменить комнату,

а то, чем я пахну, продолжало для меня оставаться тайной. В неизвестности

дожил я до весны. Денег у меня не было, я стойко голодал, продал все,

оставшись в одних подозрительных брюках и в высокой широкополой шляпе. Я

должен был ходить на ночную работу, на вокзал Иври -- подвозить вагонетки с

ящиками. На ящиках была надпись "осторожно!", и товарищи говорили, что это

фарфор, но я был убежден, что в ящиках снаряды, и, приходя утром домой,

сладко потягиваясь, кричал: "Недолет! перелет! бум! трах! шестьдесят три

разорвано". Работа была трудная, тем более что мой вид, особенно шляпа,

смешил рабочих, и они по душевной доброте поили меня в складчину дешевым

ромом. Я, выбиваясь из сил, уже не руками, а животом толкал тележку. От

спирта рельсы прыгали, ящики вываливались и огромные чугунные гады

разрывались. Я падал.

В предместье Парижа, куда я перебрался, привезли раненых, с обмотанными

марлей лицами, слепых, прыгающих на костылях. Еще кто-то прилетал и кидал

бомбы, не те, что возил, другие, немецкие. Я видел девочку в голубеньком

платьице с оторванными выше колен ногами. А хриплые мальчики все кричали:

"Убиты! погибли! взорваны!" Я задыхался от запахов крови, йодоформа,

типографской краски. Я больше ничего не ждал, Я забыл, что встретил

человека, которого звал Учителем.