Конкурс «Нижегородское Поволжье в исторической судьбе России»

Конкурс «Нижегородское Поволжье в исторической судьбе России»

Конкурс посвящен 200-летию со дня рождения П.И. Мельникова-Печерского

Номинация: Научно-исследовательская работа

«Нижегородчина втворчестве писателей,

Художников, режиссеров»

 

 

«Женская доля» в произведениях Николая Ивановича Кочина

 

 

Работу выполнила

Варнашина Алина Александровна,

учащаяся 10 класса

МАОУ Муравьихинская СШ.

Научный руководитель:

Строкина Людмила Николаевна

учитель истории

МАОУ Муравьихинская СШ

 

606321

Нижегородская область

Дальнеконстантиновский район

с.Муравьиха д.222

Тел. 89960097210       

 

с. Муравьиха

2018 год

План

Введение.

Краткая биографическая справка о писателе.

Особенности творчества Николая Ивановича Кочина.

1. «Деревня! Груз твоих горечей несу как знамя» (Про деревенскую жизнь)

2. Жертвы старых традиций

2.1 Девка без приданого особо существовать не может как ценный     человек (Про приданое)

2.2 «В зубы дядя Егор не глядел ей?» (Обряд смотрин)

2.3 Как проходил девичник

2.4 «Поили – кормили на путь наставили, да и к нам доставили» (Как проходила свадьба)

3. «Замужем жить – надо лошадиную силу иметь» (Про замужнюю жизнь)

3.1 «А горей у нашей матери невпроворот» (Как семейные несчастья ложились на хрупкие женские плечи)

3.2 «Муж ведь бьёт, а не чужой»

4. «Затвердеешь в работе, тогда и устатку не чуешь» (О тяжелом женском труде)

5. Безысходность бабьей доли

5.1 Поденщина

5.2 Гадания

5.3 О любви

5.4 Посиделки

5.5 Бабки-повитухи

5.6 Без права голоса

Заключение. Мои впечатления о книгах Николая Ивановича Кочина.

Летописец земли Нижегородской. Отзыв «Центральной городской библиотеки им. В.И. Ленина» о творчестве Н.И. Кочина. (г. Нижний Новгород)

Список использованной литературы.

 

Введение.

Дальнеконстантиновский район Нижегородской области, откуда я родом, представляет собой неисчерпаемый источник ценных исторических сведений. Изучая его культуру, традиции и жизнь его людей в прошломя,как человек увлекающийся историей, получаю огромное удовольствие. Поэтому, когда мой учитель истории Строкина Людмила Николаевна предложила мне вместе с ней посетить юбилейную встречу в селе Гремячая поляна, посвященную 115-летию со дня рождения писателя Николая Ивановича Кочина, я сразу согласилась.[1]По инициативе нашего школьного музея на родине писателя была развернута летучая выставка предметов крестьянского быта – и современные земляки Н.И. Кочина рассматривали ее с нескрываемымлюбопытством.По традиции память классика советской литературы приехали почтить нижегородские поэты, писатели, художники, актёры, придав мероприятию солидность и значимость.[2]Приехавшие гости делились своими впечатлениями и мнениями о произведениях Николая Ивановича Кочина. Тогда мне захотелось самой познакомится с творчеством писателя-земляка.

 

Кочин Николай Иванович. Краткая биографическая справка о писателе.

«Я родился в 1902 году 15 июля в селе Гремячая Поляна Дальнеконстантиновского района Нижегородской губернии. Дед мой Евграф Кочин и бабка моя Екатерина были крепостными Симбилейской вотчины графа Орлова-Давыдова, потомка Григория Орлова, фаворита Екатерины II. Отец и мать были крестьяне, занимались хлебопашеством. Детство и юность свою я провел в деревне, вместе с отцом и пахал, и работал на гумне и на сенокосе. Мать моя была неграмотная, отец умел расписываться и читать. Семья была большая, мать родила 12 человек, из них 1 девочку. Земли у наших мужиков было мало, кругом – земли помещиков и кулаков, лишних детей крестьяне отправляли в город, и мои старшие братья тоже работали в трактирах «шестерками». Сперва мы жили в курной избе с земляным полом. Потом перебрались после революции 1905 года в новую избу. В это время нам помогали мои старшие братья, и мы стали жить лучше».[3]

 

Жертвы старых традиций

Как проходил девичник

Перед свадьбой по традиции проходил девичник. «Шел девичник. Все Марьины подруги были собран в самолучших сарафанах - безрукавках –желтых с проймами, голубых с волнами, бордовых с оборками и без оборок. Девки в ряд сидели на лавке, а перед ними, через стол, парни…Щепоткой брали девки подсолнухи и клали в рот, по сторонам глядючи, чтоб не ославится. А на приступках, на печи кути – глядельщиц уйма, баб любознательных, непременных специалистов по свадебным делам… Невеста вышла от печи и начала реветь, повиснув на шее у Паруньки. Против обычая Марья лила неподдельные слезы, но каждый принимал это только за обряд. Девки, опустив головы силились тоже показать слезы. Некоторым это удалось, и настал рев, по обычаю. Он длился минут десять, потом Парунька потребовала Марьину ложку, стукнула по ней кулаком, бросила обломки под стол и крикнула: «Марюхи в девах нет – и Марюхиной лодки нет!» Затем принялись за еду. Первыми пробовали девки. «Не солоно», - говорили они. Парни вставали и целовали их, бросали немного соли в чашки, опять оказывалось не солоно, и опять целовали. Девки все-таки настояли на своем и щи пересолили, а за пересол целовали их парни вдвойне… До полуночи парни плясали с девками под гармонику. Перед тем как разостлать на полу хвощовые подстилки, хозяева поднесли парням и девкам пьяной браги. Тогда все захотели спать. Девки поскидали сарафаны, парни – верхние рубахи. Ложились подряд, парами, в обнимку. Средь ночи прибыл с ватагой родни жених и стуком да гармоникой переполошил всех. Он требовал вина невесту и почета. Девки зажгли свет и пооделись, потом окружили жениха кольцом и сказала: «Величай Марюху. Иначе невзвидать тебе её во веки». До пяти раз звал жених невесту, и после пятого раза вышла она с наплаканными глазами, расхорошая, в кубовой своей шерстянке. Девки расступились, и Марья, опустив голову, несмело подошла к жениху, неся в руке наполненную чашку. «Белые мои руки с подносом, резвые мои ноги с подходом, сердце мое с покором, голова моя с поклоном», - сказала она, тихо подавая самогон… Жених несколькими глотками выпил эту влагу и сел на гармонь под матицей. Невеста начала потчевать родню поочередно, а девки окружили жениха, набросили на него платков кучу и нараспев прочастили: «Женишок-соколок, воткнет ножик в потолок, не достанет, так на лавочку привстанет». Когда его разгородили, он потянулся к хлебному ножу, воткнул в матицу, но не мог дотянутся, не вышел ростом и за каждую незадачливую попытку выбрасывал в подол Паруньке медяки. Наконец, подпрыгнув, он коснулся ножа и платеж его кончился…Жених бросал девкам в подолы пряники, и они ловили их, взвизгивая… «Пущай невеста мне всю красоту свою выкажет-, сказал жених, - да и родню потешит» … Марья ухнула, разошлась, заплясала «русскую» с дробью…Левая рука полусогнута на бедре, в правой платок трепыхается над головою, как белая птица. Она бьет пол ногами, приседая и кружась...Жених бесстыдно ловит Марью за платье и, в обиде за невнимание, сердито растопыривает навстречу ей руки…Отцы молодых тем временем по старинке справляют замысловатую беседу…Ванька, непременно уколотый невниманием невесты, пошел к двери, будто свежим воздухом подышать, а сам зажал меж пальцев оборку Марьиного платья и вытащил невесту за собой в сени…Парунька вышла в сени в тот момент, когда жених уже стягивал с невесты платье…Увидев Паруньку, Ванька посовестился, ругаясь, ушел в избу…невеста упала на постель вниз лицом и запричитала…Тело её вздрагивало, плач заглушал задорную гармонику. Парунька, не утерпев, тоже заревела. «Девыньки, девыньки, - голосила она, - продают подругу к идиёту, продают за каменные углы, а того не понимают, что у девки душа человечья…»[8]

 

Муж ведь бьёт, а не чужой»

Замужняя жизнь женщины была непростой. Жена должна была во всем угождать мужу, слушаться его. При этом никто никогда не спрашивал о том, нужно ли что-то самой женщине, полностью отдававшей себя семье и дому. Жена безоговорочно подчинялась мужу. В случае если мужу не понравится что-либо в поведении его жены, а зачастую и просто так, женщина подвергалась телесным и нравственным унижениям. Так в романе «Девки» Кочин показывает данное явление на примере Марьи, которую насильно выдали замуж за Ивана Канашева. Но как гласит народная мудрость: «Насильно мил не будешь». Марья не может скрыть своего отношения к мужу, за что и получает от него самого: «Ванька скинул нее одеяло и ладонью звонко три раза ударил по лицу. Из горницы вдруг покатились по сеням отрывочные, глубокие всхлипы невесты. Когда вбежали свахи, Ванька дыша, как загнанный мерин, кричал: «Я покажу, как нос от мужа воротить!»».[11] Свахи же в свою очередь не находят в этом происшествии ничего противозаконного и даже одобряют действия мужа: «Свой норов, матушка, оставлять надо, не у мамы на хлебах. Самолучший жених, да и не по нраву? Не ахти какая краля писаная!... Поучи, поучи, Ваня, наша сестра баловать любит.»[12]

Пример по-настоящему бесчеловечного отношения к жене показан Кочиным в романе «Юность»: «…пришла Любаня к нам в комбед. Мы её не узнали. Перед нами вместо верткой, пышной и румяной девицы стояла старуха, испитая, с потухшим взглядом в котором застыл испуг. Она бросилась Якову в ноги: «Помоги, дядя Яков!» - и принялась рыдать. В общем из этого рыдания мы поняли, что муж её тиранит…

 -Замучил он меня. Все болит, живого местечка на теле нету… Ведь каждый день ни за что, ни про что…

- А мать что?

- Известно что: чего поделаешь, дитятко, терпеть надо. Видно доля твоя такая. И богу так угодно. Муж ведь бьёт, а не чужой…

- …Почему ты его не бросишь?

- Не хочу отбиваться от мужа. У меня пять сестер …ни одна от мужа не убегала. Убеги я – про меня дурная слава пойдет, от меня и на сестер мораль пойдет… Мама сказала – и не приходи ко мне, если мужа бросишь. Весь род опозоришь. Нет, уж лучше терпеть буду….

Она подняла кофту и показала грудь и руки, все было в кровоподтеках и ссадинах.

- …За последнее время еще привычку взял учить меня. Как только напьётся, так изгиляется. Насыплет мокрой соли на пол, да и велит мне мокрыми коленками стоять… Да чтоб не пикнула, не пошатнулась… А то плеткой по рукам…. Я, говорит, тебя культурно учу, не то что другие – чуть что – и бабе в зубы. Постоишь так часа два, так коленки - то точно мертвые, а боль адская. А он только смеётся. «Воззрите, говорит, на эту фараонову корову…» При всех этих обстоятельствах, причиной побоев послужила просто возмутительная ситуация: «Он потому, старый лукавец, на молодой да красивой женился, чтобы она ему приезжих заманивала, улещала да вытряхивала из них деньгу. И без зазору шла бы им навстречу … Он – посылать к гостям в номер, я – убегать… Тогда вот и стал меня бить, тиранить чисто зверь какой.»[13]

 

Безысходность бабьей доли

Женщина в деревне бесправна. Жена при муже живет тяжело, однако воспринимает все тяготы судьбы как должное. Тяжелее приходится одиноким и сиротам, потому как у них и того нет. Женщину некому защитить, а ей некому пожаловаться. Жизнь в страхе, боязнь позора перед людьми преследуют женщину на протяжении всей жизни. А потому и такая она бабья доля – безысходная.

Поденщина

Если не было денег и есть было совсем нечего, женщины уходили в люди. Там, устраиваясь на работу за гроши, они принимались за тяжелейший труд. Хозяина не волновало: баба или девка, женщина или мужчина. Поэтому такие как героиня романа «Девки» Парунька, с малых лет и всю жизнь в людях, были лично знакомы со всеми тяготами и ужасами поденщины. «Всю жизнь по чужим людям… И косьба, и бороньба… При нужде и за пахоту возьмусь… «Мне постоянна работница нужна. И с ребенком нянчится, и за скотиной ходить, и в поле работать и в доме убираться» …Седьмой год в людях. С двенадцати лет начала. В гражданскую войну мужиков не было. Ребята за мужиков орудовали, а мы, девчонки, им помогали. Я ночное стадо два лета пасла… Всю мужицкую работу. Косить, пахать, ездить по дрова, и верхом на лошади…Хаживала я и за быками-производителями…Работала и с мелким, и с крупным скотом. В племсовхозе села Ветошкина два лета жила. Жеребцов водила… Сирота круглая…Утром Парунька вставала вместе с хозяйкой, - доила коров, выгоняла в стадо скотину, колола дрова и нянчилась с ребенком, если старшая дочь хозяев еще спала. Хозяин целый день стучал перед избой, починяя телеги. После завтрака Парунька переносила с ним колеса и жерди к избе и обратно в сарай, откидывала навоз на дворе с проходов, чинила сбрую. Под вечер она стирала пеленки и хозяйское платье, мыла два раза в неделю полы, носила воду в кадку для скотины. Ложилась поздно вкути на хвощовой подстилке, укрываясь своей одеждой. На усталь не жаловалась никогда – хозяева в жнеях этого не любят.»[17]

 

Гадания

Каждая девушка на селе стремилась поскорее выйти замуж. Удачный брак, можно сказать, был главной целью девушки и её родителей. Желая поскорее узнать о суженном, девушки гадали. «В крещенский вечер все девушки точно с ума посходили, гадали всяко. В проулках то и дело мелькали их шубы. Останавливали прохожих, спрашивали их имена – то и будет имя жениха. Они дрожмя дрожали от захватывающего дух предчувствия: вот вдруг влетит в трубу Огненный Змей и обернется красавцем молодцем. Не любя полюбишь, не хваля похвалишь. Умывались снегом, чтоб без белил быть белой, без румян румяной… И до полуночи Сенька подглядывает в окна, как гадают девушки, как они собирают кольца, сережки, кладут их в блюдо с кусочками ситника, накрывают это блюдо рушником и поют подблюдные песни, прославляя хлеб и соль: «Летит сокол с улицы, голубушка из другой, слетались, целовались, сизыми крыльями обнимались.»В это время под пение каждая девушка в свою очередь вынимает вещь из блюда, и слова песни, совпадающие с моментом вынимания, становятся верным предвещанием. «Слетались, целовались» - это яснее ясного. Затем катили кольца по полу. Если катилось кольцо в двери, быть просватанной, в угол бабушка надвое сказала. Собирались девушки и на дворе, бросали башмаки через ворота на улицу. В которой стороне оказывался башмак, там и будет жених. Если же башмак обращен в сторону дома, сидеть в девках еще год. Снимали курицу с насеста и пускали по избе. И если подойдет она к воде, муж – пьяница, к ржаному караваю – муж работящий, подойдет к золотому кольцу – муж богатый, к лохани – нищий.»[18]

О любви

 

Влюбчиво девичье сердце, а потому и страдает много. Играли парни с женскими сердцами как хотели, а потому и мучились девки от чувства. Бывали в деревне случаи, когда городской приезжий парень, сразу становившийся первым женихом на деревне, потому как приехал из города, играл с девичьими чувствами, да и бросал наивную девушки. Так произошло с героиней романа «Девки» Парунькой. «Бобонин ни разу не подошел за вечер к Паруньке, как она ни старалась с ним встретиться. В полночь она нашла его в сенцах. Он курил... Увидя ее, он хотел уйти. Она перегородила ему дорогу…

— Я вижу, Миша, что ты меня сторонишься. После памятной встречи совсем забыл. Не повидался, не приголубил.

— Охладел, значит, — отвечал он, заложив руки в карман. — Это естественно.

— Украл девичью честь да и охладел сразу?

— Что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Особенно моему сердцу, испытавшему много... житейских треволнений.

— Ну, раз сердце у тебя такое, то не делай походя девушкам несчастья. Они надеются всерьез. Переживают, мучаются...

— Что за претензии? Знала сама, на что шла. Не маленькая.

— «Я верила тебе», — сказала она тихо.

— Порядочная девушка сразу не поверит. Сразу на шею каждому не бросится. Она взвесит все... Досконально. А ты — сомнительный элемент. Сама ко мне со своим товаром напросилась. Я считал невеликодушным отказаться...

— Я любила. Я вся истосковалася... Я думала, ты другом мне в жизни будешь. Я в душе твоей не сомневалась. Ты просвещенный. В городе живешь. В театрах бываешь. Самых умных людей встречаешь... Самых серьезных.

— Положим, это так... Факт.

— Думала, что и в любви ты сурьезности ищешь. А ты заместо игры почитаешь любовь. Горько и обидно мне видеть это. Вот как больно...

Он попробовал ее обнять, чтобы утишить ее гнев. Она решительно отвела его руки.

— Много о себе воображаешь,— заметил он презрительно.— Кто ты, и кто я? Я не сегодня, так завтра — хозяин. Свое питейное заведение буду иметь. В селе Звереве на тракте — бойкое место. Разве могу я на тебе, положим, жениться? Что за фантазия? Судомойкой я могу взять тебя к себе. Не забывай, что ты весь век свой батрачишь. И все- таки, заметь, я к тебе снизошел. Не погнушался. Ты это ценить должна.»[19]

Часто страдали девки от безответной любви. «Девичий быт издавна выработал для таких случаев форму письменного объяснения. Влюбленная откровенно и прямо признавалась в горячей любви к парню и умоляла его с нею «гулять». Ответ всегда следовал. Парень пли отказывался от предложения ссылкой на то, что он уже обзавелся «симпатией», и тогда безнадежность убивала любовь девки. Или оп признавался в ответном чувстве, и это было началом их откровенной связи. Так или иначе, но вносилась ясность в любовные дела. Марья наконец решилась прибегнуть к этому средству. Писались такие письма всей артелью сразу.»[20]

 

Посиделки

Чтобы скрасить повседневный быт или отпраздновать какое-либо событие, устраивались посиделки и гуляния. Очень часто на этих мероприятиях девушки становились жертвами распущенного поведения парней. «Осенью, до покрова,— престольного праздника,— как всегда, съехались в Немытую Поляну парни-охотники, сколачивавшие деньгу па ярмарке и на промыслах Волги.

С делами было покончено. Отсеялись, обмолотились, картошку убрали. Подкралась пора свадебных пиршеств. Девки обзавелись квартирами для зимних посиделок, каждая внесла свою долю оплаты. Квартиры сдавались малосемейными вдовами, одинокими, сиротами, старыми девками.

Девки рядились напропалую. То надевали старинные сарафаны с набойчатыми рукавами, перешедшие к ним от теток, матерей и бабушек, на плечах — турецкие шали да черные шелковые платки с оранжевыми цветами в косяках; то вдруг являлись на посиделки в коротких платьицах, несуразно обтягивающих деревенские ядреные, тугие тела; то приходили в газовых шарфах, как в радуге, в гетрах и в юбках с множеством на них затейливых пуговиц, искрящихся и сияющих. По целым суткам девки прово­дили на квартирах, где стоял бесперебойный гам, грохот, визги, стон, лязг и безутешно рыдала двухрядная гар­монь. Ох, как рыдала!

Молоденькие девки выхвалялись перед старыми само­новейшими модами — брошками из слоновой кости с име­нами: «Маня», «Шура», «Катя», блузками «йора», юбка­ми «клеш», цветными вязаными галстуками. А молодые парни отличались рубахами из яркого сатина и галстука­ми всех рисунков, показывали желтые штиблеты с остры­ми носами и прорезиненные плащи, хрустящие, как све­жая капуста.

Парни, прибывшие с городских заработков, угощали девок воблой, кренделями, фисташками, постным сахаром и кедровыми орехами. Ходила по грязным улицам разго­ряченная утехами молодежь, махала белыми с нитяной вышивкой платками, ухала и плясала вприсядку под гар­монь. Знай наших! В волостном кооперативе наступил кризис на пудру, сапожный крем и румяна. У госспирта торчали очереди. В мануфактурной лавке подчистую разобрали ткани, ситец и бумазею.

Девки в потайных местах обменивались секретами, из­ливали подругам скорби сердец.»[21]

Порой на празднествах подвыпившие парни могли измываться над девками как душе угодно. «На масленице богатые за гостинцы впрягали в санки наших «келейниц»-девок с Мусорных выселок и катались на них по селу. А летом, в праздничные дни, когда гуляли на лесных полянках, беднячки-девки в застиранных и за­платанных сарафанах пугливо глядели на хороводы, пря­чась в зарослях лозняка. Подгулявшие парни устраивали па них шумные облавы. Они ловили их, завязывали им юбки над головами, выталкивали их из леса на середину гульбища и гоняли их в кругу улюлюкающей толпы.»[22]

 

Бабки-повитухи

Девичьи беды, такие как нежелательная беременность, болезнь или отсутствие внимания от какого-либо мужчины, толкали девок к обращению к средствам народной медицины и различным знахаркам, которые порой могли и погубить человека. Так обращение к знахарке погубило одну из Кочинских героинь Наташку. «В чистой избушке было полутемно. В красном углу чер­нела старинная икона, и на полках рядами в кожаных пе­реплетах лежали старообрядческие книги. Стены истыка­ны были пучками трав: сушеный подорожник, живучка; лаповый цвет в холщовых кошелках висел по углам; под лавкой в корзине лежали корни чемерицы, ромашкой сплошь завалена была полочка, а другая — брусничным листом. Пахло смесью сухих трав, деревянным маслом и выпеченным хлебом.

Пока Парунька рассказывала о беде подруги, бабуш­ка Полумарфа вздыхала, перебирала губами слова молит­вы, наконец громче произнесла:

— Ты, господи, строишь ими же веси путями... Давно ли понесла?

— Шестой месяц па исходе.

Бабушка показала на икону и затараторила:

— Она, матушка, стена наша необоримая, она крепкая наша заступница и во всех бедах скорая помощница... Раз­девайтесь, голубоньки.

Перед иконой горела свеча.

Бабушка принялась ставить девку на колени, по-ста­ринному, видя у ней никонианскую повадку в беседах с богом. Сокрушенно вздыхая, она давала наказ ноги не расставлять: бес мгновенно промеж их проскочит; во вре­мя стоянья пояс спускать ниже пупа и уж, разумеется, щепотью не креститься, — это грех из грехов, ибо сам Иуда щепотью брал соль и сим осквернил троеперстие.

— Стыдобушка, — закрывши передником лицо, произ­несла Наташка, — не умею я делать, бабушка, землекаса­тельные поклоны.

— Сердцем к молитве гореть, вражеских сетей беречь­ся — вот первеющий закон, голубонька. От малого небреженья во великие грехопадения не токмо мы, грешницы, но и великие подвижники, строгие постники, святые про­поведники частенько впадали. Но...— Глаза ее вспыхнули гневом,— как ни велик грех заключен был в падении их, от бога не отрекались, на храмы не посягали, как ноне, взгляните, каждая из вас беса тешит, бесстыдными песня­ми булгачит народ... О, житие наше маловременное, о, слава суетная!

Наташка стояла на коленях, а бабушка Полумарфа твердым бисерным говорком сеяла по избе слова:

— Идущу же ми путем, видех мужа высока ростом и ноги до конца, черна видением, гнусна образом, мала голо­вою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железнокоготна, черноока, весь звериноподобие имея бяше же женомуж, лицом черн, дебел устами...

И шептала, не оборачивая головы:

— В землю три поклона... Аз же, видев его, убояхся знаменовах себя крестным знамением...

Наташка усердно стукалась лбом об пол, а Парунька, стоя в углу одаль, думала о том, как трудно столько раз нагибаться.

Долго и надоедливо сыпались мудреные слова. Паруньке хотелось выйти — от травных запахов разболелась го­лова, — но бабушка Полумарфа сказала Наташке, склады­вая книжку:

— Поотдохни малость...

Через десять минут опять началось чтение, потом ба­бушка кропила Наташку водой, давала целовать книгу, во­дила под куриный насест и читала там.

А когда покончила с чтением, приказала:

— Подымай сарафан выше... Еще...

Наташка оголила живот. Бабушка Полумарфа пальцем нанесла на нем какие-то значки, что-то зашептала вдох­новенно, сердито три раза на живот плюнула и при­казала:

— Плюй и ты на левую сторону.

Наташка повиновалась. В глазах ее стояло ненастье.

Подруга шепотом спросила:

— Ну, что?

— Видно, не все еще...

Из-под кутника вынула бабушка Полумарфа стеклян­ную банку. В ней в грязной воде плавали грибы и травы.

Словив сверху мух и изругав их, бабушка почерпнула ложку этой жидкости, двуперстно перекрестилась.

— Снадобье от сорока недугов... Прими с молитвой. Сей бальзам укрепляет сердце, утоляет запор, полезный против утеснения персей и старого кашля, исцеляет всякую фисту­лу и вся смрадные нужды, помогает от всех скорбей душевных и вкупе телесных, кто употребит ее заутро и чудное благодействие разумети будет...

От запаха, не в меру тяжкого, спирало у Наташки дыхание, по все ж она силилась проглотить снадобье. Бабушка произносила в это время:

— Боже сильный, милостию вся строям, посети рабу сию Наталью, исцели от всякого недуга плотского и духовного, отпусти ей греховные соблазна и всяку напасть и всякое нашествие неприязненно.

— Она отлила в граненый пузырек часть жидкости и сказала:

— Придешь домой, в полночь с куриного насеста собери помету и сюда положи. Поняла? Принимай по ложке в день с молитвой... Все у тебя водой сойдет...

— Наташка перед уходом сунула в руку бабушки узелок с кругами коровьего масла…

Каждый день, она(Парунька) ходила к Наташке, которой было все хуже и хуже.

Под вечер, влажный от весенних соков, пришла за Парунькой старуха. на ухо провздыхала: «Умирает Наташка моя. Иди. Тебя требует.»»[23]

Если девка не могла добиться внимания от парня, она также обращалась к бабке. «Марья приспособила в подарок Полумарфе лучший головной платок, держала его за пазухой. Близился ее черед. Сердце заколотилось неистовее. Много Марья наслышалась про то, как зазноб привораживают, а самой не приходилось. Слышала от подруг — давала им бабка держать в руках когти летучей мыши, заставляла нюхать «любовный» табак, изготовленный из высушенного тела ящерицы, утонувшей в вине, или снабжала пойлом — на­стойкой из ветвей лавра, мозгов воробья и костей жабы, если жабу ту объели муравьи. Шли также на это дело ядра осла, лошади и петуха.

Вскоре дверь из бани отворилась, и голос бабушки Полумарфы пропел:

— Идите, котора-нибудь, голубицы.

Марья вошла и стала высвобождать из-за пазухи принесенный в оплату бабушке сверток. Она положила его на дно перевернутой кадки. Бабушка Полумарфа спокойненько спрятала сверток в угол под свою серень­кую шаль.

— С какой бедой, дородная?

— Сухота,— сказала Марья тихо, вглядываясь в мор­щинистое лицо бабки, — сухота губит меня по нем, не ем, не пью, а ночки темные не смыкаючи глаз провожу... Извожусь, бабушка, извожусь вконец, и где тому причи­на — не ведаю. И парень, бабушка, собой немудрящий, разве только что вот краснобай, тем себя красит... И чем это дело кончится, бабушка, ума не приложу. Тоскует сердечушко и тоскует день и ночь.

Бабка пристально поглядела ей в лицо:

— Бадьина вижу порода, не Васильева ли ты дочь?

— Его, бабушка.

— Знаю. Богочинно себя мужик ведет, за то мир по­чтил его. А твой залетка кто будет?

— Избач.

Старуха поморщилась недоуменно.

Уковыляла в угол, порылась в каком-то тряпье.

Прокопченную баню освещала одна только лампадка. В полумраке густые тени плясали на стенах, вселяя в Марью робость. В углах и под полком — везде было чер­но от копоти. И сама бабка черная вся. Старушечий платок вроспуск скрывал ее лоб и щеки, и так она была куда страшнее.

Она рылась в углу, чего-то ища, и все приговаривала, а Марья в ожидании изнывала. Вдруг Марья услышала:

— Избач! Вот слова разные не христианские пошли. Избач, комсомол, большак, Советска власть — все это бо­гом не установлено. Дьяволы с черной эфиопской образи­ной властью распоряжаются. Бывало, разбирали род и боголюбие, а теперь что ниже родом, то почитается умнее.

Она обернулась и гневно пригрозила кому-то.

— Рыскает он,— пригрозила она двуперстием,— ры­скает, окаянный враг божий, на земле, девок мутит, мужи­ков бунтит, сбивает с панталыку... Разные лики принимает.

Она присела на лавку и, посадив Марью с собою, спро­сила:

— Каков собою: рыжеват, черноват, русоват? Холо­стой, не женатый?

— Сухопар оп, бабка. Молодой и зря смелый, страсть. Необряден, но смышлен, спасу нет. Все знает, что па зве­здах и на луне.

— Что же на луне? — спросила она сухо.

— Там ничего нету. Одни горы. Нет людей, нет травы. Даже нет воздуху, вольного духу. Оттого там никто и не плодится. А звезды — те же земли.

— Ну и балда,— воскликнула старуха.— Звезды — божьи свечи. Разве не видала ты, как их ночью ангелы за­дувают?

Видела Марья, как гаснут звезды, и смолчала.

— И про лупу врет. Дух везде есть. Только там оп легкий: потому, что там ветер со всех сторон продувает.

Она оглядела ее с явным отчуждением:

— Видать, матушка моя, оп у тебя из таких, которые отреклись от бога?

«Говорить ли?» — подумала Марья и открылась.

— Комсомолец он, бабушка, это верно, что безбожник.

Бабку как огнем ожгло. Поджала губы.

— Помогай, бабка, ежели чем можешь, чего уж там. Мой грех, моя и расплата.

— Испортит он тебя да бросит. Остеречься бы тебе лучше от него, девка, чем на шею вешаться. Любить та­ких одни напасти. Опять же отцу твоему не больно лестно. Отец твой да Вавила — богочинные люди, а ты — бо­гоотступница.

Марья сурово молчала. Тогда бабка легонько подня­лась, лик ее преобразился и стал богочинным, голос — ла­сковым. Марья знала: девки любили бабку за готовность помочь, а больше всего за обильные советы.

— Наказуй детей с юности,— вздохнув, промолвила она,— да покоят тя на старости, аще же дети согрешат от­цовским небрежением, ему о тех гресех ответ дати. Васи­лий, Василий! Одно дите, и то адовому племени — полю­бовна. Не понесла еще?

— Ой, бабынька, что ты! Он и не подходит ко мне, вот печаль.

— Преклоняйся, милая.

Расстелив на полу старообрядческий половичок, бабка поставила Марью на колени в угол лицом, а сама села рядом.

— Вторь за мною со вниманием и земными поклона­ми, заговор на приворот.

Марья, вторя бабке и преклоняясь к холодному полу, стала говорить. Через щели шла сырь, пахло веником и золою.

— На море, на окияне,— повторяла Марья, — на остро­ве на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Встану я, раба божья, благословлюсь, ключевой водой умоюсь, со пестрых листей, со торговых гостей, со попов, со дьяков, со молодых мужиков, со красных девиц, молодых молодиц. Из-под того камня Алатыря выпущу я силу для привороту и сажаю ту силу могучую моему ми­лому во все суставы, полусуставы, во все кости, полукости, во все жилы и полужилы, в его очи ясные, в его щеки ру­мяные, в его белую грудь, в его ретиво сердце, в утробу, в его руки и ноги, чтобы кровь его кипела и шипела, что­бы он тосковал, горевал и в ночь спокою не видал, чтобы не мог он ни жить, ни быть, ни часы часовать, ни минуты миновать без меня, рабы Марьи. Поднялась бы тоска-кру­чина из морской пучины, поднялось бы горе из-за синих гор, из темных лесов, из частых ветвей. Поднимись, пе­чаль-сухота, напустись на раба Лександра, чтобы оп то­сковал и горевал, как мать по дитяти, как кобыла по жеребяти, овца по ягняти. Запираю приворот тридевяти тремя замками, тридевяти тремя ключами. Слово мое крепко и лепко, как горюч камень Алатырь. Аминь.

После того бабка подняла Марью с полу.

— Оцепенели ноги.

Бабка поддержала ее, усадила и сказала:

— Ступай домой, заверни на выгон. Там стоит старый дуб. Ты распознаешь большой корень, торчит наполовину в земле. Под ним маленький корешок, туго-натуго перевязан суровой ниткой. Это судьба твоя связана какой-нибудь супротивницей — отпорот от Саньки.

— Ой, что ты, бабка! — вскрикнула Марья. — Неужто на меня такая напущена беда?

— Дальше слушай, девка. Ты этот корень сломай, да нитки развяжи, да пять раз прочитай молитву. А сама туго-натуго в другом месте корень перевяжи и зарой его потом в ямку. Ямку рукой обведи кругом,— отворот этот перейдет с тебя на соперницу. Тут ты умойся росой и спать ложись. А чтобы крепко наговор был да спорее действие имел...

Тут бабка прислонила свои губы к уху накрепко и прошептала невнятно какие-то слова. Марья не разобрала их, но смысл уловила догадкою. От стыда готова была сквозь землю провалиться. Только вскрикнула:

— Как же это, бабушка! Срам-то какой?

— В том, голубушка, тайность. Промежду нас с тобой она схоронена будет навеки. Иди, дородная, с богом. Делай, что велю.»[24]

 

Без права голоса

Женщина на селе бесправна. Право голоса принадлежало мужчинам, и, если девушка выражала свое мнение противоречащее мужскому, то она могла быть подвергнута публичному унижению. «Имеешь ли право говорить в опчестве?

Парунька, не стерпя сердцем, ответила:

— Имею! Новое право всем велит говорить. А ты, старик, из годов выжил, потому и мелешь чепуху. А намеки твои страшны, да не очень! В Расее баба вымирала, веку ей не было. А теперича она возноситься стала. И этих девок теперь в хорошие люди валит — страсть!

Мужики загалдели. Замахали руками, затрясли бородами, и нельзя ничего было понять, о чем они кричат. Девки и бабы притихли. Из мужицкой толпы все сильнее раздавался голос:

— Очень она думать любит...

— По селу провести ее! По селу! Семьсот чертей!

— Правильно! Будет знать, шельма!

— Выдрать, как Сидорову козу, проучить. Крылья подрезать! На всю жизнь запомнит, как в мирские дела соваться.

— Очумели! — надрывался председатель Игнатий.— Я в ответе буду. Не надо!

— На то мирская воля... Мужики, хватай ее!..

Вытолкнули обезумевшую Паруньку па середку, и один

уже набросил на шею ей веревку. Стоит она меж галдящих мужиков — в лице кровинки нет, опустила голову вниз, пробует что-то сказать, но ее не слушают.

Во всю спину к шубе прилепили бумагу, а па бумаге углем коряво, но явственно написано оскорбляющее женщину слово.

Толпа двигалась от Совета к Голошубихе. Впереди бежали, взрывая снег, маленькие ребятишки, оглядываясь назад,— иногда останавливались и отчаянно ухали. Некоторые, положив пальцы в рот, пронзительно свистели.

Паруньку вел за веревку подряженный пьяница-мужик. Он изредка потряхивал веревку,— как это делают с собакой, когда хотят ее разозлить, — вызывая радостное гоготанье окружающих. На плече у него ухват, который должен означать ружье стражника, и одет он нарочно в вывороченную наизнанку шубу. От изб, от ворот, в окна глядел народ, удивленно охая. Слышались слова:

— Ей давно бы следовало!

Школьники, забыв училище, бежали тут же. Они считали долгом своим по очереди громко, на всю улицу, выкрикивать слово, написанное на спине Паруньки. Сзади и спереди в нее бросали комья снега. После особенно удачного удара, по голове или по лицу, всех охватывал неудержимый взрыв смеха.

Только старуха келейница, вытирая подолом глаза, молвила:

— Над безродными все так! Беззастойная!

Парунькины подруги вопили у своих изб под осуждающие крики родных.

Шествие остановилось у разрушенного сарая, где валялась старая телега и рассыпавшаяся бочка, обозначающая, что здесь пожарное отделение. Вожатый мужик сказал:

— Митингу, что ль, открыть? Может, кто речь тяпнет в честь гражданки?

Вдоль села мчался к сборищу разъяренный Семен. Сборище мгновенно начало расползаться. Вожатый снял с шеи Паруньки веревку и пустился наутек.

Парунька с плачем бросилась в сени.»[25]

Многие вещи, позволенные мужскому полу, были непростительны для женского. Женщина подвергалась общественному осуждению и гонениям, за участие в непозволительных делах. При этом, несмотря на то, что почти всегда виноват был мужчина, всю ответственность за поступки несла женщина. Частым явление в деревне было вымазывание ворот осуждаемой женщины дегтем: «Ночью у Паруньки вымазали дегтем закрои и ворота — в деревне знак великого позора.»[26]

Заключение. Мои впечатления о книгах Николая Ивановича Кочина.

 

 

Заключение. Мои впечатления о книгах Николая Ивановича Кочина

 

Впервые я узнала о таком писателе, как Николай Иванович Кочин, во время посещения юбилейной встречи в селе Гремячая поляна. Тогда, исходя из оценочного мнения писателей-профессионалов, мне просто показалось интересным его творчество. Но, когда я решила лично ознакомится с творчеством этого мастера слова, я была просто поражена богатству речи, захваты<