Из неназванной книги 1993 года

 

Константин (Константэн) Григорьев… Человек‑легенда… Услышав это имя, дамы на всей территории бывшего Союза неожиданно впадают в состояние, близкое к обмороку, причем могут оставаться в странном оцепенении много часов подряд.

Вот как описывает зарубежный корреспондент один из подобных случаев: «…в прошлом году ей был присужден титул «мисс Вселенная»! Мы говорили с этой русской девушкой, наверное, обо всем на свете – о водке и о политике, о проблеме абортов и о лунных затмениях… Однако стоило мне упомянуть имя хорошо известного на Западе русского поэта Константэна Григорьева, как девушка покачнулась и, закатив глаза, со стоном рухнула на паркет, увлекая за собой стоявший на скатерти драгоценный сервиз флорентийского стекла, который тут же со страшным грохотом превратился в бесполезную груду сверкающих осколков… Полчаса спустя мне удалось привести красавицу в чувство, но с тех пор я больше не отваживался на подобные эксперименты…» («Нувель Обсерватер», 1992 год).

Так что же это за человек, одно имя которого, подобно жестокому смерчу, так терзает невинные березовые рощицы девичьих душ?

Его сценическое имя – Константэн.

Он молод, остроумен и хорошо образован. Сейчас он живет в Москве и, несмотря на дружеские уговоры западных коллег, не собирается в ближайшее время покидать Россию. В 1993 году успешно закончил московский Литературный институт, до этого жил в Ленинграде, еще ранее – в городе Балхаш (Казахстан). Константэн элитарен насквозь, но при этом очень трудолюбив, если дело касается творчества. Автор одиннадцати книг стихов и четырех романов, Командор‑ордалиймейстер и Магический Флюид наипрестижнейшего в столице Ордена куртуазных маньеристов, музыкант, работавший в таких коллективах, как «Бахыт‑Компот» и «Творческое бессилие», автор множества текстов для прогрессивной рок‑группы «Оазис», актер кино, меломан и обладатель редчайшей фонотеки, член Дворянского собрания, почетный кавалер Всероссийского Клуба самоубийц, Константэн почти всегда непредсказуем в своих творческих порывах, что дает нам право применительно к нему усомниться в справедливости афоризма Жюля Ренара: «Поэт – словно кузнечик, на разные лады поющий одну и ту же нехитрую песенку».

Пример тому – книга, которую вы держите в руках.

Листая ее снова и снова, поражаешься прихотливым скачкам необузданного воображения поэта, быстро меняющимся философским и гражданским убеждениям, завораживающим хитросплетениям парадоксальных образов и неустанному экспериментированию.

Однако о чем бы ни писал этот автор, одной теме он предан глубоко и серьезно. Это тема Любви и Смерти, их удивительного по красоте и трагичности вечного противостояния. Ведь еще Эдгар По заметил, что лучшим образом в любой области искусства является смерть молодой и мистически прекрасной женщины.

Из газеты «Афиша» (г. Москва, 1991): «Вглядитесь получше в это молодое лицо – жаль, что на черно‑белой фотографии не видна мефистофельская огненно‑рыжая шевелюра Константэна, снимок не передает и его сложную натуру, совмещающую куртуазный маньеризм с любовью к тяжелому интеллектуально‑психологическому року… …Любовь Григорьева к кладбищам, смертям, кошмарам и прочим ужасам восходит, видимо, к его страстной любви к “хэви‑метал”, несколько сот кассет которого Константэн слушает всё свободное от книг и стихов время…»

Из листовки под волнующим названием «Куртуазная рулетка», выпущенной Институтом послушниц при Ордене куртуазных маньеристов: «…рыжий фавн Григорьев был личностью загадочной. Никто не знал, чем завлекал он в свои сети доверчивых христианок. Рыжая борода ли была тому причиной или что другое… Только доподлинно известно, что женщины, отдававшие ему самое дорогое, неизменно сходили с ума. “На совести усталой много зла”, – не без удовольствия сознавался молодой мизантроп…» <…>

А в этой книге – напоминаем еще раз – самим поэтом подведены итоги активной творческой деятельности за десять лет.

 

От автора

 

В эту книгу я включил те стихотворения и тексты песен, которые, вне зависимости от времени их написания, больше всего нравятся мне именно сейчас, осенью 1993 года.

В основном это ранее не публиковавшиеся стихи и нигде, за редким исключением, не звучавшие песни.

Мне очень важно дать им вторую жизнь, ведь по самой своей сути они не имеют никакого отношения к андерграунду. Просто так получилось, что мне очень долгое время не удавалось пробиться с ними – отчасти потому, что я катастрофически ленив и всегда прилагал минимум усилий для этого, отчасти – потому, что лгать в искусстве, то есть писать не для Вечности, мне казалось и кажется несерьезным делом. А произведения, написанные с расчетом на условное пребывание в абстрактной – Вечной – сфере чистого искусства, почему‑то не котируются в нашем безумном мире.

Итак, я утверждаю, что моим стихам уготована долгая и счастливая жизнь.

 

Я всегда работал на Вечность,

Это сложно, но я старался.

 

Надеюсь, что вы, мои читатели, выживете вместе со мной, попав ненадолго – пока читаете эту книгу – в тот вакуум, где образы искусства живут очень долго, не теряя при этом блеска и свежести, и где бесследно исчезают люди, не имеющие соответствующего интеллектуального оборудования для их восприятия (ну загнул, брат! – К. Г.).

 

Жизнь – коротка, искусство – вечно.

До свидания.

 

Костантин Григорьев, г. Москва, октябрь 93 года

 

Постскриптум:

Кстати, если искусство – действительно мир, параллельный обыденной реальности, действительно некий вакуум, населенный призраками лучших человеческих идей, то я большую – и самую значительную – часть своей жизни провел именно в этом мире.

Меня с вами не было.

Но зато сейчас ты со мной, читатель.

Надень волшебные очки и, может быть, ты увидишь в параллельном мире чистого искусства то, что вижу я.

А если не увидишь – что ж, значит, волшебные очки тебе достались фальшивые.

Такое бывает очень часто. Однако мы заболтались… В путь!

 

Стихи

 

Эрмитаж

 

 

Пыльная зелень растений

Из рам вылезала и гасла,

И Тенирса грубые тени

Казались гвоздями в масле.

 

Дорогою чистой родник полз,

Кувшин разбитый черпал тишь,

И Снейдерса каменный голос

Сочился из розовых крыш.

 

Казались тучи селедками

На зеленом бархате неба,

И Рубенса шепот короткий

Казался инеем хлеба.

 

Ворочались камни так тяжело,

Что собаки замирали и вздрагивали,

И Брейгеля снежные хлопья

Падали мне на лицо.

 

 

Буря

 

 

Они выходили из бури

И в буре опять пропадали,

И видел я в каждой фигуре

Смятение каменной дали.

 

И видел я в каждом дыхании

Мир пристальный, обруч лесной,

Сплетенье ветвей и внимания

И холода луч выписной.

 

И падали с края морозы,

И там обернулись лисой

Фламандские белые розы

С блестящей и крупной росой.

 

 

Птичья лавка

 

 

Покинув лавочку страдания,

Покинув лавку дичи,

Я посещаю вас, создания

Прелестнейшей породы птичьей.

 

О, ваших голосов настольные,

Затверженные наизусть,

Твержу баллады колокольные

И ошибиться не боюсь.

 

Мне нравится, как чистый виноград

У вас трепещет в чистом горле,

Как я порой бываю рад,

Что соловей неразговорлив!

 

На буйность бешеного дуба

Хотел бы выпустить я вас,

Но эта клетка зримо груба

И перегрызен последний лаз.

 

По льду, скользя и падая,

Мне не идти за вами вслед,

Я теряю последнего брата –

Соловей мой, источник бед.

 

 

Странствующий дуб

 

 

Он вспыхнул ворохом листвы,

И, вздрогнув, удивились Вы.

Вы вышли из кареты Лета

Известняковый на уступ,

И выстрелом из арбалета

Казался странствующий дуб.

Он был из прелести изваян,

Резной листвою знаменит,

Познавший шорохи развалин

И пустоту полночных плит.

У Петрокрепости тенистой

Он целовался с синевой,

И удивлялись теннисисты

Перемещениям его.

Он насмотрелся Боттичелли,

Изящно ручку изогнул,

И деревянные качели

Между ветвями протянул.

И вот, коричневый, как вальдшнеп,

Усеян розами ветров,

От Петрокрепости все дальше,

Все ближе к крепости веков.

 

Поющий, он идет навстречу,

Приглашая меня идти рядом.

 

 

Прогулка

 

 

Лошади блестящий глаз,

Летом вынырнув из тьмы,

Вдруг уставился на нас,

Как на лошадь смотрим мы.

В нем качался лунный шар,

В нем ломались дерева,

Лошадь совершила шаг –

С неба рухнула сова.

 

На солому быстро сев,

Выезжали на мысок,

Скрежетал, туда осев,

Под колесами песок.

А хозяин дико пел,

Песня чудная была,

И, шарахаясь от тел,

Лошадь ела удила.

 

В море черное вбежав,

Мы смеялись, речь лилась,

А повозка, задрожав,

К белой башне понеслась.

Звезды капали с небес,

Я запел, и в этот миг

Мы увидели – как лес –

Мы увидели плавник.

 

 

Садовник

 

 

Вчера здесь ливни шелестели, казалось от луны светло,

И листья мокрые блестели, подрагивая тяжело.

 

Печальные цветы горели в переплетениях корней,

Пятном зеленой акварели бродил задумчивый Корней.

 

Сегодня здесь тепло и гулко, и пахнет свежею водой,

Но не выходит на прогулку садовник с длинной бородой.

 

В саду деревья постарели, луна качается, седа.

Пятно зеленой акварели размыла осень навсегда.

 

 

Часы для путешествий

 

 

Когда, вослед за умельцем Либуром,

Я сделал такие часы,

Они показали –

Пора.

 

 

Пароход

 

 

Мимо песчаного желтого берега, листьев зеленых, ступеней у вод,

Поднимая тяжелые, красные, словно стеклянные, плицы,

Медленно вдоль по реке это огромное тело плывет,

Шествует наш пароход, как садовник песками теплицы.

Белое облако, тени хрустящие, свежеокрашенные столбы,

Что дарят прохладу, собеседника моего понимая,

В синих глубинах стоят плавники и животных прозрачные лбы,

Камни лазури полны, это травы искрятся, хромая;

Блики на палубе ярче, девочка смотрит в глубины в бинокль,

Светлая прядка на солнце сияет и кстати небрежна улыбка,

Папа на стуле сидит, изучая стальной иероглиф,

Строгие ветры пришли, и в каюте волнуется скрипка.

Роза ветров осыпается, и в лепестках смуглые руки Колхиды,

Осень проходит, на палубу падает снег, и ручьями

После всего наполняет кувшины колодезной Иды.

Ида шагает пустыней холодной за нами.

Блики всё ярче, смотрит принцесса устало,

Светлая прядка на солнце горит, колонны срезая,

Пуст белый стул, но над небом горит иероглиф из стали,

Строгие губы смеются, а Ида шагает босая.

 

 

Кубы лесов

 

 

Сидя на пластмассовом стуле,

Кусая искусственный хлеб,

Дядя Рома выпускает пули

В алюминиевый хлеб.

 

Над полиэтиленовым ручьем,

Заломив проволочные волосы,

Сидит дядя Рома, мечтая ни о чем,

Поет жестяным голосом.

 

Какой красочный мир!

Химические чернила моря

Носят красного довольного быка.

Оранжевые кубы лесов

На малиновом бархате

И голубом поролоне

Поют, как похороны.

Люди в медных одеждах,

Непохожие на маму и Олю.

 

У кошки сорок две руки,

Потому что она вертится.

 

 

Августовский вечер

 

 

Такими крупными лопухами

Моя рука не играла с тех пор,

Как говорю стихами.

Вода, смеясь, струится с гор.

Я в красной байковой рубахе,

В зеленых бархатных штанах

Сижу – над нами вьются птахи,

Луна танцует на волнах,

Устал я больно, но лоб мой

Горячий еще не раскалывается,

Река, скорей меня умой,

Не то забуду, как стих рассказывается.

В душе поселилось странное чувство,

Зыбкое, словно скорлупа ореха, –

Мне кажется, что я люблю сочинительство,

И мне от этого не до смеха.

Вот! слышите? бьется мое поэтическое сердце?

…Хотя нет – это стук далекой мельницы.

Я задумываюсь – существует ли серый цвет,

И почему моя душа скоро переменится?

 

 

Мой ангел

 

 

А что до грубых увлечений,

Мне нравится всего одно:

Твои глаза – вином вино,

И рот – мученье из мучений.

 

Твоя болезненная прелесть

Как боттичеллевская ложь.

Пересчитай и подытожь,

От скольких звезд мы дымом грелись.

 

Ты – мед, а мед темнее воска.

И сладко верить наяву

Колодезному волшебству

Пренебрежения прической.

 

Как белое на изумрудном –

Твое сошествие в траву.

Дай мне внимать, пока живу,

Тебе, мой ангел, в мире трудном.

 

 

Опыты мерцания

 

 

Где остров Олерон, где лунные друзья,

Где грезится светло под башней треугольной,

Сеньяли так легки, и винная струя

Сшибает мох с камней прохладою игольной,

 

Где лето существам, похожим на Тебя,

Но меньше во сто крат и с нежными крылами;

Волшебные слоны, хвалу цветам трубя,

Идут за нами вслед, послушные, – за нами.

 

Где волки шелестят, опившиеся дна,

Где пришлые сады, убитые монахи,

Сферическая глубь и рыбьи имена,

Ограды, кружева, горячие рубахи;

 

Дофин теперь дельфин, но я шагнул во сне

В сырую благодать, где плачут по грифону…

Где остров Олерон, что часто снится мне,

Как часто снится мне твой смех по телефону?

 

 

Та, о ком грезят цветы

 

 

Сквозь кристалл изумруда иду за тобой,

Сквозь кристалл изумруда, в глубины времен.

Там щебечет листва, там искрится прибой,

Но иначе, и нет еще наших имен.

 

Ты сиянье в саду, или ссора в цветах,

Или дочь властелина мелодий во сне,

Или дань волшебству на высоких мостах,

Если не волшебство по высокой весне.

 

Но причем это все улетело, ушло,

И причем это все я пытался вернуть,

Только ты, если дождь, уходила в стекло…

Ах, люблю я до дна эту странную муть…

 

Это я о дожде – да, смотрите, идет…

«Нет, смотрите, идет!» – это ты обо мне…

В глубину изумруда, в безвременье вод,

Обреченный, как все, кто идет в глубине.

 

 

Связной

 

 

Когда красивую встречаю,

Безоговорочно влюбляюсь.

Ее глазами изучаю,

Но подойти и не пытаюсь.

 

Пускай с подругами смеется

И пусть не доверяет зренью,

Когда невольно обернется

Она к иному измеренью.

 

Вокруг шумят автомобили –

И ей автомобиль подали,

Но ей как будто приоткрыли

Врата в чудовищные дали.

 

Вокруг движение живое –

И вдруг его не существует,

И в Вечности нас только двое,

И звездный холод торжествует.

 

Она решит, что это глюки,

Еще прекрасней от испуга,

Но мы летим, раскинув руки,

Чтоб отыскать во тьме друг друга.

 

Мы сокращаем расстоянье,

А бездны воют по соседству,

И я вхожу в ее сознанье

И восклицаю: «Соответствуй!

 

Из формул и расчетов строгих

Составлено твое обличье,

Ты мною выбрана из многих

За ум и скрытое величье.

 

Ты что‑то только что сказала,

Не замечая, что мгновенно

Свистящим шепотом связала

Два разные конца Вселенной, –

 

Они спружинили и плавно

Пересеклись в огне сверхновой…

Теперь и ты узнала явно

Во мне далекого связного.

 

(А я с улыбкой удаляюсь,

Пока во тьме не исчезаю, –

Я в этих избранных влюбляюсь,

Но их к себе не подпускаю…)

 

Служу я лишь напоминаньем

О тех мирах, где пребываем

Мы – настоящие, сознаньем

Не наделенные, и знаем,

 

Что красота твоя отныне

Оправдана и не случайна,

Что ты принадлежишь к общине

Познавших, что такое тайна,

 

Во тьме увидевших свеченье –

С их вековым! и больше – стажем, –

А красота без назначенья

Ошибочна, преступна даже…»

 

И тут, очнувшись от полета,

Мы в мир обычный попадаем,

Где пять секунд прошло всего‑то…

Что ж, так всегда, пока летаем.

 

Теперь мне надо торопиться –

Через шоссе на свет зеленый…

А ты встревоженною птицей

Посмотришь вслед недоуменно.

 

Но ты изменишься отныне

И новым смыслом жизнь наполнишь!

Ты помнишь звездные пустыни?

Ты помнишь это?.. ты ведь помнишь?..

 

 

По дороге в Кронштадт

 

 

По дороге в Кронштадт – это было вчера,

Смутной теменью легкой печали,

Два винта прошептали друг другу: «Пора!»

Два механика «Стой!» прокричали.

 

За бортом, на блестящем изломами льду,

Бестолковый щенок суетился,

Он попал неожиданно в эту беду –

Оступился, с обрыва скатился.

 

Он боялся остаться в морозной пыли

И на берег податься боялся,

Где и запах, и цвет, как растенья, цвели,

Где огонь золотой извивался.

 

И пока подзывали его штурмана

И мальчишки бросали печенье,

На пароме, у трапа, на льду – времена

Обретали иное значенье.

 

Состраданье читалось на каждом лице,

И заметил я тень между нами –

Это век мой жестокий в горячем венце

Все уже называл именами.

 

 

* * *

 

 

Последняя неделя Вечности

Уже прошла –

Былой любви, былой беспечности,

Былого зла.

 

И нет ни страха, ни страдания,

Ни ярких стран,

Мы все – одно воспоминание,

Один туман.

 

Дождь шелестит, и сад безлиственный

Мерцает, но

Ты умерла, мой друг единственный,

Давным‑давно.

 

Цветок стеклянный, переливчатый,

Мне поднесен…

 

А Вечность видит сон отрывчатый,

Тяжелый сон.

 

Сейчас вздохнет, как умирающий,

В последний раз –

И сумрак умиротворяющий

Укроет нас.

 

 

Душа

 

 

От переутомления и скуки,

Быть может, летом, осенью, быть может,

Сложив крестом слабеющие руки,

Я тихо отойду на смертном ложе.

 

Но с этой смертью круг не разомкнется:

Моя душа, пройдя путем известным,

Очнется вновь и телом облечется –

Немыслимо бесстыдным и прелестным.

 

Пускай она предстанет перед вами

Красавицей с улыбкой виноватой,

С ума сводящей, грезящей стихами,

Признаньями и музыкой объятой…

 

Она очнется в парковой беседке

И обратит внимание не сразу,

Что в стекла витражей скребутся ветки

И молит друг сказать хотя бы фразу.

 

«Да что со мной? – она посмотрит мимо

Влюбленного до переутомленья, –

Где я была? Кто мальчик этот милый,

Передо мной стоящий на коленях?»

 

«По‑прежнему к нам дерево скребется,

И лунный свет по‑прежнему чудачит…»

По‑прежнему… но сердце чаще бьется,

И видят мир глаза чуть‑чуть иначе.

 

 

История одесского сыщика

 

 

Я сыщик, толстый, но вертлявый,

Мое прозванье Шпингалет.

За мною бегают оравой

Детишки самых разных лет.

Торговки луком и салакой

Мне грязным пальцем тычут вслед

И называют громко «какой».

Я их не понимаю, нет!

Под вечер захожу в пивную:

Хозяин – грубый идиот,

Он подает мне отбивную,

А вот руки не подает.

И я, сдувая на пол пену,

Неслышно думаю: «Ну‑ну,

Тебя я вытащу на сцену,

К закону мигом притяну».

Когда иду по перекрестку

Вершить очередной арест,

Люблю свой котелок и тростку,

Свою работу, вот вам крест!

Икая грозно и коварно,

За катакомбами слежу,

И на маевки регулярно

Я полицейских привожу.

Я не рожден Наполеоном,

Что ж – ведь не я тому виной,

Зато одесским Пинкертоном

Слежу за дамочкой одной.

Она приходит, мне известно,

С корзинкой к местным рыбакам.

А что в корзинке, интересно?

А может быть, листовки там?

И вот однажды, в час рассвета,

Я на песке нашел следы

И дамочку увидел эту

В матроске белой у воды.

К ней подошел, сказал учтиво:

– Мадам, опасно здесь бывать,

Не лучше ли какое чтиво

В библиотеке вам листать?

Вы так беспомощно прекрасны,

А здесь бунтовщиков лихих

Довольно много… все опасны,

Но я выслеживаю их.

Меня начальство уважает,

Я – чемпион по городкам… –

И тут во мне всё замирает:

Я вижу, что слепа мадам.

 

 

Эльфы

 

 

Гроза! разрешенье измучивших душу вопросов.

Я жду вас в беседке, и тучи закрыли луну,

И в шуме дождя вьется тонкий дымок папиросов,

И шумную эту ничто не прервет тишину.

Молчу – было время слова подготовить заране,

В бухарском халате стою у беленых перил.

Вот ваше письмо я нащупал в глубоком кармане –

О чем оно? Помнил весь месяц, а нынче забыл.

Цветы, вы о многом со мной говорили, но только

О ней – никогда… Тут я вздрогнул, заслышав шаги:

Ах, это она! вся нарядная, как бандеролька;

Вся почта небес – мне ее получить помоги!

Вдали – подсказала вам это природная скромность –

Вы сели, вуали, вуали своей не подняв.

Мы стали молчать – о, грозы первозданная томность,

О, линия стана на фоне очнувшихся трав!

Зачем, для чего вы оделись так пышно, так пьяно,

Я знаю – мы будем молчать, как и пять лет назад,

Затем, что мы любим друг друга, и будет так странно,

Коль нашей беседе подскажет слова старый сад.

Да, так – мы в природе, однако с природой в разладе,

Ведь тайна двух душ не похожа на тайны зеркал.

О нас не напишет поэт в современной балладе,

Ведь наша любовь непохожа на всё, что он ранее знал.

Любовь – состраданье скорей, чем сердечная смута.

Понять это сложно, подробность не зная одну:

Мы – эльфы Набокова, сморщенных два лилипута,

Две куклы фарфоровых в душном, жестоком плену.

 

 

* * *

 

 

Венценосный журавль над кроватью прошел,

Закурил я сердито, не в силах уснуть.

За окном два лунатика ставили шоу –

Надо шторы задернуть, а деньги вернуть.

 

Две огромных фаланги, хрустя скорлупой,

Пожирали друг друга в холодном углу,

Гусеница ползла, словно угол тупой,

И барахтались рыбы на мокром полу.

 

Так всегда – начитаюсь я мрачных баллад,

А потом как в другом измеренье живу:

Я уснуть не могу две недели подряд,

Но тяжелые сны вижу я наяву.

 

Надо руку поднять, надо крест сотворить,

Но благое стремленье осилил зевок.

Вот уже начинает розетка искрить –

Я угрюмо смотрю, как беснуется ток.

 

Где‑то в дальней дали громыхнула гроза,

Из розетки поднялся блистающий шар…

Поневоле пришлося зажмурить глаза,

Одеялом накрыться, лежать не дыша.

 

Не дыша пролежал я четыре часа,

Любопытство, однако, сильнее, чем страх,

Стал подглядывать… Боже! ко мне сквозь леса

Синеглазая дева идет на руках.

 

Шар кружится над нею и движется вслед,

Осыпая брильянты, светясь в темноте.

Я пытаюсь спастись, я бегу в кабинет,

Но квартира не та, переходы не те.

 

Стоп! какие леса? что такое леса?

Почему подменили квартиру мою?

И откуда доносится скрип колеса

И неслыханный звук, будто душат змею?

 

Вкруг меня зеркала. Отраженье мое

Представляет собой золотую сову.

Мне на ушко, хихикая, шепчет навьё,

В зеркалах, мол, не я – я уже не живу.

 

А сова – шоколадка в фольге золотой,

Но пожрали уже шоколад муравьи,

И фольгой – невесомой, звенящей, пустой –

Я лечу вдоль речной шелестящей струи.

 

Я кружусь по теченью, я знаю одно –

Я не призрачней, чем этот шелест речной,

И как только я лягу на самое дно,

Венценосный журавль проплывет надо мной.

 

 

Баллада

 

 

О набожной подруге короля

Послушайте старинное преданье:

Леса и горы, небо и земля

Не видели прелестнее созданья.

Когда в весеннем солнечном саду

Она ступала мягко меж проталин,

Дышалось легче грешникам в аду

И в мир входила тишь исповедален.

Ей был знаком язык зверей и птиц,

Она читала книги на латыни

И в окруженье трепетных юниц

Молилась на окрестные святыни.

Король ее безмерно уважал

За ум, за красоту и добродетель,

С ней на прогулки часто выезжал,

Беседовал о Боге – Бог свидетель.

Греховной связи не было у них,

Их высшая любовь объединяла:

Невинность – свойство мертвых и святых –

Казалось, эта пара излучала.

Ах, дева, не познавшая огня!

Король к ней относился как к распятью.

Он подарил ей белого коня

С чудесными глазами, редкой статью.

Однажды на прогулке конь помчал

Красавицу в густую чащу леса…

Ах, если бы король ее догнал,

Не вышло бы дальнейшего эксцесса.

Весь день ее искали там и тут,

Под вечер только в замке крик раздался,

Вбежал гонец, сказал: «Ее несут…» –

И вмиг от бега быстрого скончался.

Король во искупление вины

Хотел восславить Господа и Сына,

Но рухнуло распятье со стены

И холодом дохнуло из камина.

Тут с ношей драгоценною вошли:

В беспамятстве прелестная бедняжка,

Исхлестанную ветками, нашли

Ее на дне какого‑то овражка.

Треск факелов. Едва освещена,

Лежит как спит… Король над ней склонился –

Она, и в то же время не она…

Как милый лик ужасно изменился!

«Виденьем сим любви не оскорблю», –

Решил король и в спальню удалился.

И в эту ночь приснилось королю,

Как будто он в конюшне очутился.

До странности на явь похож был сон,

Но в этом сне конюшня пустовала,

Зловонная вода со всех сторон

Сочилась и все время прибывала.

До странности был сон похож на явь,

Но вот уже воды по грудь, по плечи,

Король нырнул, король пустился вплавь

И смех услышал, но нечеловечий.

На берег вышел к некоему пню

И видит – возле смрадного болотца

Его подруга черному коню

Со стонами и дрожью отдается.

Король проснулся в ледяном поту,

Призвал на помощь всю былую веру,

Подумал: «Спальню выбрал я не ту», –

И рухнул в сон, как в темную пещеру.

Но, рухнув, не упал, а лишь повис

Под сводами… внизу виднелись гробы,

Хотел вскричать, но только мерзкий визг

Из отчужденной вырвался утробы.

И превратился он в нетопыря:

На тельце пух, на пальцах перепонки,

А перед ним навроде пузыря

Висит сосуд для желчеперегонки.

Опять его супруга здесь была –

Она совокуплялась с мертвецами,

Их гнойные, ужасные тела

Кругом струили голубое пламя.

Он и она – во власти адских чар?

Не может быть! он – праведник с пеленок!

Да и она… Кошмар, какой кошмар.

Король очнулся, слабый, как ребенок.

Хотел перекреститься, но не смог,

Им тяжесть непонятная владела,

Горел огонь бесовский между ног,

Казался лик его белее мела.

Но призраки из склепов и могил

Ему раскрыли вновь свои объятья:

Так сон последний, третий наступил –

Как искупленье или как проклятье.

 

Во сне поднялся ветер ледяной,

Открылись раззолоченные двери,

Из‑за дверей раздался хриплый вой,

И в спальне показались недозвери.

Кошмарные созданья: все – без глаз,

Пред ложем короля они предстали,

Уселись вкруг него и скопом, враз,

Подняли морды верх и зарыдали.

Взошла над замком полная луна,

В окно влетела девушка нагая,

Король ее узнал – она, она! –

Но взор его сгорел, не достигая

Очей безгласной девы… На атлас

Постели, улыбаясь, опустилась…

Клыки ее блеснули, как алмаз,

И сердце короля остановилось.

Зато приап горячий поднялся,

 

И дева жадным ртом к нему припала –

Язык вокруг колонны обвился,

Но ласка эта ужас вызывала:

Укус вампира следовал за ней!

Кровь хлынула дымящимся фонтаном, –

Король, крича, проснулся – из дверей

Сон вылетел обрывками тумана.

 

Ей рвали ногти – плакала она,

Плевали ей в лицо все поголовно,

Она твердила: «Это Сатана!»,

Еще она клялась, что невиновна.

Ее сожгли, король зачах с тоски,

Дни потекли привычной чередою,

Недолго вспоминали старики

Ту, что ушла навеки молодою.

О чем сказанье это? Всё о том

Извечном, непрерывном поединке

Добра и зла… ведь меж добром и злом

Мы мечемся покуда, как пылинки.

К тому ж всегда полезно указать:

«Се – Дьявол». Знаю, знаю – чьи‑то лица

Покроет аллергии чечевица,

А кто‑то сможет тайну разгадать

И с Князем Тьмы навек соединиться.

 

 

Непокорная дочь

 

Водевиль в одном действии.

Он – дряхлый отец.

Она – непокорная дочь.

 

ОН:

 

Бесконечное количество раз

Я читал тебе нотации, дочь!

Извертелась ты, ты изолгалась,

Что ни день я на часах, что ни ночь.

 

Ты садовнику вчера отдалась!

И последним узнаю я о том!

Почему несешь ты всякую грязь

В благородную семью, в отчий дом?

 

Что ты делала, а ну расскажи,

На мосту с оравой диких парней?

Ты хоть именем своим дорожи!

Что с тобой, не понимаю, ей‑ей!

 

ОНА:

 

Это, папенька, мой детский протест!

Маньеристов ты в наш дом не пустил,

На двери повесил каменный крест

И считаешь – в бегство их обратил!

 

Разве демоны оне, Боже мой?

Почитай, что пишут в книжках оне!

Переполнены стихи красотой…

Я читаю их всегда при луне.

 

Но прогнал ты их в холодную ночь!

Я садовнику назло отдалась,

Это ты сгубил невинную дочь,

Что наукою любви увлеклась!

 

Маньеристу сердце смело отдам!

Назову его своим дорогим,

А пока хожу я к диким парням –

Хоть какой‑то выход чувствам моим.

 

Будет скотство продолжаться и впредь,

На концерт коль не отпустишь в Москву.

Я ведь, папенька, могу умереть…

Я и так не знаю, чем я живу.

 

Ты пойми – мне нужен ласковый друг,

Я хочу красивых слов, пылких чувств…

Я хочу, чтоб стала жизнь моя вдруг

Фестивалем самых нежных искусств!

 

ОН:

 

Хорошо… ты убедила меня,

Прослезился я… вот старый дурак!

Эй вы, слуги, принесите огня,

Я с тобой поеду… Дайте мне фрак!

 

ВМЕСТЕ

 

В куртуазную помчимся Москву!

Эх, гони, ямщик, вперед «кадиллак»!

 

Конец

 

* * *

 

 

Я шел к Добрынину, накинув капюшон,

Я шел и называл себя тупицей:

В грозу такую дома не сидится

Лишь тем, кто здравомыслия лишен.

 

Ругаясь грязно, словно дезертир,

Который вдруг патрульному попался,

Я на деревья больно натыкался,

В тумане потеряв ориентир.

 

Заляпан грязью праздничный костюм,

Промокли белоснежные манжеты…

О жизнь, твои несложные сюжеты

Смутят и самый изощренный ум!

 

Скажи, какой безумный канонир

Устроил в небе эту канонаду?

А мне всего одну квартиру надо

Из тысячи ненужных мне квартир.

 

Там Вадик Степанцов читает строчку

О том, что он богат и знаменит,

Добрынин на балконе ест бисквит,

Уставившись в невидимую точку.

 

Там девочки с распутными глазами

Щекочут Пеленягрэ под столом;

Стихи читает Быков напролом –

Его стихи сравнил бы я с цунами.

 

Скорей туда! ведь я себе не враг,

Мне ливни бесконечно надоели,

Мне видится, что я уже у цели,

И я невольно ускоряю шаг.

 

В какой‑то заколоченный подъезд

Врезаюсь наподобье метеора,

О небо! Дом Великого Приора!

Что ж ни одной живой души окрест?

 

Улыбка глуповатая моя

Сменяется на мину недоверья –

Кто ж досками крест‑накрест эти двери

Заколотил? Что тайна есть сия?

 

Зачем по доскам бегает паук?

Зачем в крови лежит здесь треуголка?

А это что там движется? Тень волка

Я, затаив дыханье, вижу вдруг.

 

Похожий на Добрынина слегка,

Волк этот дом, похоже, защищает;

Двойная вспышка молний освещает

Его седые впалые бока.

 

Он так огромен, я же так смешон…

Я оступаюсь, в лужу упадаю,

И, сидя в луже, громко замечаю:

«Простите, сир, но лишь на рюмку чаю

Я шел к Добрынину, надвинув капюшон!»