Государственный переворот 18 брюмера

 

Франция. 9–10 ноября 1799 года

 

16 октября 1799 года в Париж прибыл Бонапарт, который еще 23 августа с двумя фрегатами и 500 человек охраны (а также с лучшими генералами) уехал из Египта, оставив там на верную гибель свою армию.

Во Франции в ту пору не было генерала более популярного, чем Бонапарт. Подавляющему большинству французов он вовсе не представлялся полководцем, потерпевшим неудачу в Египте Напротив, он был в их глазах генералом, которому сопутствовала лишь победа и который к своей прежней славе «освободителя Италии» добавил новую славу «освободителя Египта». Теперь мало кто уже сомневался, что в кампании 1800 года будут одержаны не менее славные победы, чем во время итальянского похода в 1796–1797 годах. Националистический угар захлестнул страну, и именно волны этого угара вознесли Бонапарта к вершинам власти. Население, напуганное угрожающим положением Франции, видело в нем единственного спасителя и встречало его ликованием. Резюмируя впечатления тех дней, газета «Монитер» писала: «Все были как во хмелю. Победа, всегда сопутствовавшая Бонапарту, на этот раз его опередила, и он прибыл, чтобы нанести последний удар гибнущей коалиции».

Вся Франция говорила о предстоящем государственном перевороте. Основанием для этого являлось всеобщее недовольство. Государство было почти парализовано постоянными выборными кампаниями Каждый год переизбиралась треть состава Советов и один из пяти членов Директории. После выборов 1799 года значительно усилились роялисты, с одной стороны, и сторонники радикальной партии, Горы, – с другой.

30 прериаля VIII года (18 июля 1799 года) неоякобинское большинство принудило уйти в отставку трех Директоров, поставив на их место новых. Гойе, Мулена и Роже‑Дюко. Оставшиеся Баррас и Сиейс опасались за свои кресла. Директория погрязла в интригах В результате Роже‑Дюко принял сторону Сийеса, которому все больше потворствовал и Баррас.

В салонах нуворишей и в прессе все чаще критиковали конституцию III года и даже требовали ее пересмотра. Рупором этих общественных кругов явился Сийес, который преследовал вполне определенную цель, произвести пересмотр конституции III года, изменить структуру и состав правительства, обеспечив себе в нем первую роль.

«Если бы кто пожелал выразить в самых кратких словах положение вещей во Франции в середине 1799 года, тот мог бы остановиться на такой формуле, в имущих классах подавляющее большинство считало Директорию со своей точки зрения бесполезной и недееспособной, а многие – определенно вредной, для неимущей массы как в городе, так и в деревне Директория была представительницей режима богатых воров и спекулянтов, режима роскоши и довольства для казнокрадов и режима безысходного голода и угнетения для рабочих, батраков, для бедняка‑потребителя, наконец, с точки зрения солдатского состава армии Директория была кучкой подозрительных людей, которые составляют армию без сапог и без хлеба и которые в несколько месяцев отдали неприятелю то, что десятком победоносных битв завоевал в свое время Бонапарт. Почва для диктатуры была готова», – пишет российский историк Е.В. Тарле.

В конституции III года предусматривалась возможность ее пересмотра. Но процедура была столь сложной и требовала столь длительного времени (до 9 лет!), что «законный» путь ее пересмотра отпадал. Оставался государственный переворот при участии армии, ее верхушки, популярного генерала, который должен был стать «шпагой» в руках «головы» (по выражению Сийеса).

Летом 1799 года принять участие в перевороте согласился честолюбивый Жубер, соратник Бонапарта по итальянскому походу 1796–1797 годов. Но Сийес решил, что этому генералу недостает популярности, и добился его назначения командующим Итальянской армией, чтобы он разбил Суворова и покрыл себя еще большей славой, чем Бонапарт. Однако в знаменитой битве при Нови Суворов разгромил Итальянскую армию, а сам Жубер погиб. Тогда Сийес начал переговоры с Макдональдом, Моро, но те колебались.

Тем временем обострилась обстановка внутри Франции. 14 октября вандей‑ские мятежники захватили Мане, а затем Нант. Правда, их немедленно изгнали из этих городов, однако дерзкая вылазка произвела потрясающее впечатление на страну.

Для Сийеса Бонапарт казался счастливой находкой. «Вот нужный вам человек», – заметил Моро, узнав о возвращении Бонапарта. Было очевидно для всех, что именно Наполеон, чья популярность столь велика, а влияние на армию, известную своими якобинскими настроениями, столь сильно, может склонить войска пойти против парламента.

В высших кругах Бонапарт сразу почувствовал крепкую опору. Крупные финансисты и поставщики откровенно предлагали ему деньги. Банкир Калло принес генералу сразу 500 тысяч франков. Министр полиции Фуше быстро сообразил, на кого он должен ориентироваться, и поэтому полиция не мешала заговорщикам. Военный министр Бернадот не дал вовлечь себя в заговор, но остался пассивным наблюдателем. Напротив, командующий парижским гарнизоном Лефевр и многие другие высшие офицеры приняли в нем самое активное участие. В планы заговорщиков были посвящены председатель Совета старейшин Лемерсье и многие его члены. Свои услуги предложил Бонапарту Та‑лейран, который до недавнего времени занимал пост министра иностранных дел Планам путча благоприятствовало и то обстоятельство, что председателем Совета пятисот стал Люсьен Бонапарт, младший брат Наполеона.

Сиейс, совершенно беспомощный в практической политике, серьезно полагал, что Наполеон будет следовать своим словам: «Вы голова, а я – руки для всего остального». На встрече Бонапарта с Сиейесом и Талейраном, который, не привлекая к себе особого внимания, держал в своих руках нити заговора, была определена программа действий. Серьезного сопротивления со стороны большинства Советов заговорщики не ожидали, но очень боялись того, как бы в ход событий не вмешались парижские предместья. Поэтому решающий акт всей операции – роспуск Советов – было намечено провести не в Париже, а в одной из загородных резиденций бывшей королевской семьи.

Рано утром 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 года) в парижском особняке Бонапарта собрались верные ему генералы и офицеры: Мюрат и Леклер, женатые на его сестрах, Бернадот, Макдональд, Бернонвилль и другие. Бонапарт заявил им, что настал день, когда необходимо «спасать республику». Генералы и офицеры вполне ручались за свои подразделения. Во всех стратегически важных пунктах Парижа, у Тюильри, в других местах, под предлогом смотра были выставлены части парижского гарнизона. Командовали ими верные Бонапарту офицеры.

Необычно рано, в 7 часов утра, в Тюильри собрался Совет старейшин. От имени комиссии инспекторов зала депутатам сообщили о раскрытии в Париже «якобинского заговора», угрожающего республике. В обстановке шума и смятения был принят декрет о переводе Советов «в целях обеспечения их безопасности» из Парижа в Сен‑Клу, где они должны собраться завтра, и о назначении генерала Бонапарта командующим войсками в Париже и его окрестностях. Протестовать не посмел никто.

Получив этот декрет, Бонапарт объявил собравшимся у него генералам и офицкрам, что принимает на себя верховное командование в Париже.

Он направился к Тюильри, где его приветствовали стянутые туда полки. В Совете старейшин Бонапарт произнес несколько не очень связных слов. Присутствующие, правда, запомнили фразу. «Мы хотим республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства. Мы ее будем иметь, я в этом клянусь».

Затем Бонапарт вышел на площадь, чтобы произвести смотр войскам. Еще по дороге, в саду Тюильри, секретарь Барраса Ботто сообщил ему, что этот могущественнейший когда‑то член Директории ждет его в Люксембургском дворце. И тут Бонапарт, обращаясь не столько к Ботто, сколько к окружившей их толпе, произнес гневную обличительную речь по адресу Директории: «Что вы сделали с Францией, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения! Я вам оставил миллионы из Италии, а нашел нищету и хищнические законы! Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, моими товарищами по славе? Они мертвы!»

Бонапарт не пошел к Баррасу, а послал к нему Талейрана с предложением добровольно подписать прошение об отставке Таких политиков, как Баррас, – умных, смелых, тонких, пронырливых, да еще на столь высоком посту, – было не так много. Но с именем этого директора французы связывали беззастенчивое воровство, неприкрытое взятничество, темные аферы с поставщиками и спекулянтами. Бонапарт решил, что Баррас ему не союзник.

Утром о своей отставке заявили Сийес и Роже‑Дюко, участники заговора. Поняв, что игра проиграна, Баррас подписал прошение об отставке, его усадили в карету и под эскортом драгун отправили в поместье Гробуа. Два других члена Директории – Гойе и Мулен – пытались сопротивляться перевороту, но были изолированы в Люксембургском дворце, фактически взяты под арест. К концу дня и они написали заявления об отставке.

Первый акт переворота прошел по плану Бонапарта. Директория перестала существовать. Командование войсками в Париже было в руках Бонапарта. Однако выдержать переворот в чисто «конституционных» рамках не удалось. Если Совет старейшин проявлял покорность, то в палате народных представителей, Совете пятисот, около 200 мест занимали якобинцы, члены распущенного Сийесом Союза друзей свободы и равенства. Среди них были такие, кто призывал истреблять тиранов гильотиной, а там, где нельзя, – «кинжалом Брута».

19 брюмера (10 ноября) в Сен‑Клу, в дворцовых апартаментах, примерно в час дня собрались оба Совета. Ко дворцу было стянуто до 5 тысяч солдат. Бонапарт и его приближенные ждали в соседних залах, пока советы вотируют нужные декреты, поручающие генералу выработку новой конституции, а затем разойдутся. Но время шло, а нужное решение не принималось.

В четыре часа дня Бонапарт вошел в зал Совета старейшин. Депутаты потребовали от него объяснений: действительно ли существует заговор против республики и не являются ли вчерашние события нарушением конституции? Бонапарт ответил на это обвинение дерзостью: «Конституция! К лицу ли вам ссылаться на нее? Вы нарушили ее 18‑го фрюктидора, нарушили,22‑го флореа‑ля, нарушили 30‑го прериаля. Конституция! Ею прикрывались все партии и все они нарушали ее. Она не может более служить вам средством спасения, потому что она уже никому не внушает уважения». Бонапарт вновь клялся в своей преданности республике, отвергал обвинение в желании установить «военное правительство» и заверял, что как только минуют опасности, заставившие возложить на него «чрезвычайные полномочия», он откажется от них. Он грозил также людям, «которые хотели бы вернуть нам Конвент, революционные комитеты и эшафоты».

Затем Бонапарт, окруженный генералами и гренадерами, появился в Совете пятисот. Собрание, где преобладали якобинцы, негодовало. За сутки, прошедшие с начала так стремительно развернувшихся событий, депутаты Законодательного корпуса пришли в себя. Ораторы громогласно обвиняли Бонапарта в измене, угрожали объявить его вне закона. Депутаты окружили генерала, хватали за воротник, толкали Низкорослый, тогда еще худой, никогда не отличавшийся физической силой, нервный, подверженный каким‑то похожим на эпилепсию припадкам, Бонапарт был полузадушен возбужденными депутатами. Председатель Люсьен Бонапарт тщетно пытался утихомирить собрание. Гренадеры окружили изрядно помятого генерала и вывели его из зала. Возмущенные депутаты возвратились на места и яростными криками требовали голосовать предложение, объявлявшее Бонапарта вне закона.

Если бы депутаты немедленно вотировали этот декрет, то, может быть, события этого дня сложились бы иначе. Но депутаты затеяли присягу в верности конституции III года с вызовом каждого на трибуну. На это ушло много времени, чем воспользовался Люсьен Бонапарт. Он бросился на площадь и обратился за помощью к солдатам, заявив, что их генерала хотят убить. «Что касается меня, – добавил Люсьен, – то клянусь, что поражу в самое сердце своего собственного брата, если он занесет руку на свободу французов!» Громким голосом Мюрат отдал приказ: «Вышвырните всю эту публику вон!»

Под барабанную дробь отряд гренадер с Мюратом и Леклерком во главе ворвался в оранжерею, где заседал Совет пятисот. По свидетельствам очевидцев, пока грохот барабанов быстро приближался к залу заседаний, среди депутатов раздавались голоса, предлагавшие сопротивляться и умереть ца месте. Но, когда гренадеры с ружьями наперевес вторглись в зал, депутаты з панике бежали. Вся сцена продолжалась не более пяти минут. Совет старейшин разгонять не пришлось. Его депутаты разбежались сами.

В тот же вечер Люсьен Бонапарт собрал в оранжерее большую часть членов Совета старейшин и не более 30 членов Совета пятисот, которые признали себя правомочным большинством Законодательного корпуса и приняли ряд декретов, юридически оформивших результаты государственного переворога Было объявлено, что Директория прекратила свое существование. Из Законодательного корпуса, заседания которого якобы были лишь «отсрочены» (в действительности он уже больше не собирался), исключались 62 депутата, обвиненные в «эксцессах». Исполнительная власть вручалась трем временным Консулам Французской республики – Сийесу, Роже‑Дюко и Бонапарту. Советы были заменены двумя Законодательными комиссиями, по 25 членов в каждоИ; уполномоченными утверждать законы, представляемые консулами.

Франция была у ног Бонапарта. В два часа ночи три консула Принесли присягу в верности республике. Поздно ночью Бонапарт уехал из Сец‑Клу.

Сиейсу приписывают фразу: «…я сделал 18 брюмера, но не 19‑е». Действительно, переворот был подготовлен Сиейсом, а на следующий день Узурпирован Бонапартом. 18‑го власть находилась в руках Сиейса, а Бонапарт был только нужной ему шпагой, а 19‑го шпага вышла из повиновения: она сама стала властью.

После переворота Бонапарт действовал решительно. Попытка Сийеса> и с пользуя новую конституцию, присвоить генералу титул «почетного Избирателя» и сделать из него лишенный власти символ, провалилась. Вопреки замыслам Сийеса в течение недели была подготовлена другая конституция, составленная в соответствии с принципом Бонапарта: «Конституции должны быть короткими и неясными». Отныне во главе государства стояли три консула. Первый консул – а это был Бонапарт – получал фактически диктаторские полномочия. Как и оба соконсула, он избирался Сенатом на десять лет, оба соконсула выполняли лишь совещательную функцию. Только объявление войны и мира было компетенцией не Первого консула, а законодательного органа. Зато право законотворчества являлось прерогативой Первого консула и только он мог назначать министров, генералов и т. д.

Бонапарт был настолько уверен в своих позициях, что в январе 1800 года вынес конституцию на всенародное обсуждение. И победил с впечатляющим результатом – три миллиона «за» и лишь 1562 голоса «против». В прокламации, выпущенной 15 декабря 1799 года, Бонапарт заявлял, что «революция вернулась к своим исходным принципам. Она завершилась».

Поскольку предлогом для переворота 18 брюмера послужила мнимая опасность со стороны якобинцев, то консульским постановлением от 20 брюмера объявлялись «вне закона» и подлежали высылке в Гвиану тридцать четыре бывших якобинца, в том числе Арен, Ф. Лепелетье, Дестрем, а девятнадцать других лиц предписывалось интернировать в Ла‑Рошель. Однако это постановление уже через пять дней было отменено. Ограничились тем, что указанные лица были отданы под надзор полиции.

В Париже переворот 18 брюмера не встретил сопротивления. Парижские санкюлоты отнеслись с полным равнодушием к свержению непопулярного режима Протесты против событий 18–19 брюмера раздались лишь в некоторых департаментах, где еще сохранялись якобинские клубы. Но все призывы взяться за оружие не нашли отклика в народе.

Среди военных существовали определенные иллюзии в отношении Бонапарта. «Эта удивительная и благородная революция прошла без всяких потрясений… Общественное мнение на стороне свободы; повторяются лучшие дни французской революции… Мне казалось, что я снова переживаю 1789 год», – так комментировал события 18–19 брюмера генерал Лефевр.

Жюльен‑младший также считал, что, свергнув Директорию, Бонапарт спас и революцию, и республику. Ему казалось, что у генерала нет теперь иной опоры, кроме республиканцев. «Бонапарта могут спасти только республиканцы, и только он может спасти их», – писал он.

Но с наибольшей радостью встретили переворот 18 брюмера те, кто лучше всех понимали его подлинный смысл: банкиры, заводчики, поставщики армий. Газета «Монитер» писала по этому поводу: «Совершившиеся изменения встречены с удовлетворением всеми… В особенности им аплодируют негоцианты; возрождается доверие; восстанавливается обращение; в казну поступает много денег». И эти надежды не были обмануты.

Государственный переворот 18–19 брюмера VIII года современники назвали «революцией 18 брюмера». Но это была не революция. Иллюзией оказались надежды тех, кто видел в Бонапарте защитника революции и республики. На смену режиму Директории пришла бонапартистская диктатура, главной опорой которой была верхушка армии.

 

ЗАГОВОР ПРОТИВ ПАВЛА I

 

Россия, Санкт‑Петербург. 1801 год

 

Заговоры против Павла тлели все годы его правления. Он доводился внуком старшей дочери Петра Великого Анне и, соответственно, внучатым племянником императрице Елизавете Петровне. Судя по всему, Петр Федорович (будущий Петр III) вряд ли был отцом Павла. Сама Екатерина намекала на отцовство своего фаворита Сергея Салтыкова. Современники свидетельствовали и о портретном сходстве…

Сорок два года дожидался Павел власти. Отношения с матерью были, мягко говоря, сложными. Екатерина не допускала сына к государственным делам. Более того, в последние годы вынашивала идею передачи престола через голову Павла его сыну Александру.

Нрав «русского Гамлета», как поэтично называли Павла, был странен. Дождавшись престола, Павел начал с того, что Севастополь переименовал в Ахти‑яр, запретил вальс и ношение бакенбардов и, выкорчевывая память о ненавистной матери, отнявшей трон у его отца, обрушил гнев на ее любимцев – и живых, и мертвых.

Павел получил прекрасное по тем временам образование, но увлекался, как и отец, прусскими военными порядками и личностью короля Фридриха Великого. Был ироничным, веселым светским львом, но временами впадал в приступы дичайшего раздражения, когда по пустяковому поводу кричал, топал ногами, мог с тростью наперевес погнаться за кем‑то, кто вызвал его гнев. Эти резкие перепады настроения и породили множество легенд о самодурстве императора. Первый брак Павла был неудачен – великая княгиня Наталья Алексеевна изменила мужу с графом Разумовским. Она скончалась при родах и погребена в Александро‑Невской лавре. Второй брак с вюртем‑бергской принцессой Софией‑Доротеей, ставшей по принятии православия Марией Федоровной, оказался вполне удачен и «плодотворен» – у супругов родилось 10 детей, будущее династии было обеспечено.

За четыре года своего правления император предпринял целый ряд мер, действительно необходимых и нашедших свое развитие и в последующие царствования. Но проблема в том, что изменения предпринимались стремительно, столь же стремительно могли быть отменены, как из рога изобилия сыпались регламентации – в том числе и мелочные. Чего стоят знаменитые запреты на ношение круглых шляп (признак сочувствия якобинцам!), на употребление некоторых слов, например, «общество», вместо «клуб» велено было употреблять слово «собрание», «отечество» – «государство», «стража» – «караул» и т. д.

Современники объясняли цареубийство 11 марта 1801 года сословной политикой Павла I: нарушением статей «Жалованной грамоты» 1785 года, репрессиями против офицерского корпуса, политический нестабильностью в стране, ослаблением гарантий дворянских свобод и привилегий, разрывом дипломатических отношений с Англией, наконец, неспособностью монарха управлять империей. Правительство Павла I действительно формально нарушило статьи «Жалованной грамоты», запретив губернские собрания дворян и введя для них телесные наказания. Но последние применялись в исключительных случаях, только по обвинению в политических преступлениях и только после лишения дворянского звания.

Хотя наказанных телесно дворян насчитывалось не больше десятка, все эти случаи были известны и осуждались как в великосветских салонах, так и в гвардейских казармах. Молва связывала их исключительно с деспотизмом императора.

Неясным остается вопрос о масштабах тогдашних репрессий. Воспоминания современников полны свидетельств об отставках, арестах, экзекуциях, лишении дворянского достоинства, наконец, ссылках, в том числе и в Сибирь. Сведения о числе пострадавших противоречивы: более 2,5 тысячи офицеров – по данным Валишевского, более 700 человек – по Шильдеру; наиболее авторитетны подсчеты Эйдельмана: посажены в тюрьму, отправлены на каторгу и в ссылку около 300 дворян, не считая массы других, наказанных менее жестоко, общее же количество пострадавших превышает 1,5 тысячи человек. В Сибирь дворяне ссылались весьма редко, чаще – в имения, в провинцию, в армейский полк.

Первые «конспирации» против Павла относятся к 1797–1799 годам, и тогда уже в них был замешан наследник – великий князь Александр.

В 1800 году стал сплетаться заговор, в конце концов стоивший императору жизни. Главную роль в нем играли граф Никита Петрович Панин, адмирал Осип Михайлович де Рибас и граф Петр Алексеевич фон дер Пален.

Видимо, Панин был идейным вдохновителем заговора. В письме Марии Федоровне он признается в той видной роли, которую сыграл в событиях 11 марта, и указывает на мотивы своего участия в них, из которых главнейший – «ему не за что быть признательным». Именно Панин попытался привлечь к заговору Александра. Саксонский резидент в Петербурге К.‑Ф. Розенцвейг, ссылаясь на устные свидетельства самого Панина, сообщал, что тот осенью 1800 года начал тайные переговоры с князем Александром о введении регентства по примеру Англии, где наследный принц, парламент и кабинет министров контролировали безумного короля Георга III. Уже после прихода к власти Александра I шведский посол в России Стедингк докладывал своему правительству: «Панин‑ский проект революции против покойного императора был в известном смысле составлен с согласия ныне царствующего императора и отличался большой умеренностью. Он задавался целью отнять у Павла правительственную власть, оставив ему, однако, представительство верховной власти, как мы это видим в Дании». По сведениям Чарторыйского, наследник обсуждал даже детали такого плана: «Павел должен был бы по‑прежнему жить в Михайловском дворце и пользоваться загородными царскими дворцами… Он [Александр] воображал, что в таком уединении Павел будет иметь все, что только может доставить ему удовольствие, и что он будет там доволен и счастлив».

Но Панин в ноябре 1800 года отправился в ссылку, Рибас в начале декабря внезапно умер. Кстати, ходили слухи, что адмирала отравили заговорщики, боявшиеся, что известный своим коварством основатель Одессы решит выдать их планы Павлу. Остался один петербургский военный губернатор Пален, и, надо отдать ему должное, он мастерски справился со своим делом. Столь разветвленного и блестяще организованного заговора, осуществившегося к тому же целиком по задуманному плану, Россия, кажется, еще не знала. Многие детали паленовского предприятия до сих пор покрыты мраком.

Один из главных участников и свидетелей цареубийства генерал Левин‑Ав‑густ‑Теофил фон Беннигсен утверждает. «Граф Панин и генерал де Рибас были первыми, составившими план этого переворота. Последний так и умер, не дождавшись осуществления этого замысла, но первый не терял надежды спасти государство. Он сообщил свои мысли военному губернатору, графу Палену. Они еще раз говорили об этом великому князю Александру и убеждали его согласиться на переворот, ибо революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня завтра, и уже тогда трудно будет предвидеть ее последствия».

Александр сперва отверг предложение, затем, поддавшись убеждениям, обещал обратить на него внимание и обсудить дело. (Его брат, великий князь Константин, оставался до последнего момента непосвященным.)

Пален взял на себя функции «технического» руководителя заговора Именно он разработал план, подобрал нужных людей. После удаления Панина он вел переговоры с Александром. Мотивы Палена – сохранить свое положение, что при непостоянном характере Павла I было мудрено. Что касается участия в заговоре английского посла лорда Уитворта, то оно выразилось в щедром финансировании этого предприятия. Многие видели у Палена золото в гинеях. В марте 1801 года, играя в карты, Пален поставил 200 тысяч рублей золотом. Для скромного курляндского дворянина, пусть и достигшего высот власти, это огромные деньги.

Среди других участников заговора – Беннигсен, братья Петр, Валериан и Николай Зубовы, генералы Талызин и Уваров, Яшвиль, Татаринов, Скарятин и многие другие. Общая численность заговорщиков достигала 60 человек, хотя о заговоре знало, конечно, большее число лиц. Интересно, что сановная аристократия (за редким исключением), как и рядовой состав гвардейских полков, не приняла участия в заговоре.

Тем временем Павел выписал из Германии 13‑летнего принца Вюртембергс‑кого Евгения, высказал намерение усыновить его и даже намекал на то, что именно в этом мальчике видит своего наследника.

Заговорщики, во главе с Паленом, развернули кампанию по удалению последних оставшихся верными Павлу приближенных, прежде всего Ростопчина. После отставки Ростопчина вице‑канцлером вновь стал А.Б. Куракин, а Пален – членом коллегии иностранных дел, продолжая управлять Петербургом, почтовым ведомством и значительной частью армии. Путь для осуществления переворота был открыт.

Пален все чаще устрашает наследника опасной перспективой собственного будущего: дескать, все более явное безумие императора поставит перед Александром дилемму – либо престол, либо заточение и даже смерть В конце концов «удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить средства для достижения развязки, настоятельность которой он сам не мог не сознавать». Однако Александр потребовал у Палена предварительного клятвенного обещания, что не будет покушения на жизнь отца. «Я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренно взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что она не исполнится Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция».

Павел I подозревал насчет тайных сношений Палена с Александром. Те и вправду уже обсуждали детали акции, причем наследник ручался за Семеновский полк под его командованием. Действительно, офицеры были «настроены очень решительно», но, будучи людьми молодыми и легкомысленными, нуждались в руководстве со стороны людей опытных и энергичных. Таковыми считали среди прочих братьев Зубовых и Беннигсена, находившихся тогда в опале и вне столицы.

По утверждению Палена, он сыграл на «романтическом характере» императора, убедив его великодушно простить всех опальных лиц. Трудно сказать, как обстояло дело в реальности, но 1 ноября 1800 года последовал указ, дозволявший «всем выбывшим из службы, или исключенным… вступить в оную». В результате Платон и Валериан Зубовы получили назначение на посты директоров 1‑го и 2‑го Кадетских корпусов, а Николай Зубов стал шефом Сумского гусарского полка.

Беннигсен приехал в Петербург «по своим делам», где уже находились или прибыли другие участники заговора, преимущественно из офицеров. Сроком исполнения сперва избрали Пасху – 24 марта 1801 года. Потом перенесли его на 15‑е, а узнав о намерении Павла уволить Палена в отставку с заменой Аракчеевым, остановились на 11 марта.

По свидетельству Палена, он встретился с царем 7 марта, чтобы по обыкновению доложить о состоянии столицы. Тот был весьма озабочен, серьезен, запер дверь и, молча посмотрев на него минуты две, спросил внезапно, был ли тот здесь в 1762 году. После утвердительного ответа Павел поинтересовался, участвовал ли сановник в заговоре, лишившем его отца престола и жизни. Пален сказал, что тогда был очень молод и являлся свидетелем переворота, а не действующим лицом, и, в свою очередь, захотел узнать о причине расспросов. Царь ответил ссылкой на намерения повторить 1762 год. Пален якобы подтвердил такую догадку и даже сообщил о личном участии в заговоре, дабы узнать подлинные намерения причастных лиц. Затем добавил: «Но не беспокойтесь – вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя, а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью». Император согласился, но советовал, «не дремать».

«На этом наш разговор, – продолжает Пален, – и остановился, я тотчас написал про него великому князю, убеждая его завтра же нанести задуманный удар; он заставил меня отсрочить его до 11‑го дня, когда дежурным будет 8‑й батальон Семеновского полка, в котором он был уверен еще более, чем в других остальных. Я согласился на это с трудом и был не без тревоги в следующие два дня».

11 марта в 22 часа Павел принимает пажей 1 –го кадетского корпуса (начальник Платон Зубов). Сменяется караул, вызвавшие недовольство императора конногвардейцы (полк не задействован в заговоре, лоялен по отношению к Павлу) покидают замок. Царь отправляется в свою опочивальню. Некоторое время он молится пред иконой в прихожей. Затем лейб‑медик Гриве дает Павлу какое‑то лекарство. Двери закрываются. Император по потайной лестнице спускается к своей любовнице Гагариной. Покои княгини находились под его личными апартаментами, к ней вела особая лестница. У Гагариной он составил записку хворающему – очевидно, «дипломатически» – военному министру Х.А. Ливену: «Ваше нездоровье затягивается слишком долго, а так как дела не могут быть направляемы в зависимости от того, помогают ли вам мушки, или нет, то вам придется передать портфель военного министерства князю Гагарину». Это был подарок мужу любовницы. Однако бумага по назначению не дошла. То был последний документ, подписанный Павлом 1. Через час, к полуночи, он поднялся к себе…

А в это время заговорщики осуществляли последние приготовления. Участники собирались на разных квартирах и для храбрости пили шампанское. После одиннадцати возлияния продолжались в пристройке Зимнего дворца. Здесь были генералы Талызин, Депрерадович, Уваров, полковники Вяземский, За‑польский, Арсеньев, Волконский, Мансуров и другие – всего несколько десятков человек. Сюда приходят Пален, Зубовы, Беннигсен. Первый провозглашает тост за здоровье нового императора – Александра, приводя в смущение некоторых офицеров. В поддержку этого выступает с речью Платон Зубов. Возникает и неизбежный вопрос, как поступить с Павлом. По ряду источников, Пален отвечает французской поговоркой: «Когда готовят омлет, разбивают яйца». Кое‑кто просит более полного разъяснения, а полковник Бибиков даже якобы предлагает в качестве наилучшего варианта отделаться сразу от всех Романовых. Вскоре участники вооружаются пистолетами и формируют, согласно плану, две офицерские колонны, чтобы сомкнуться в Михайловском замке. Во главе первой Пален, вторая – под началом Зубовых и Беннигсена.

Докладывают, что батальоны Преображенского полка на подходе к Летнему саду, а батальоны Семеновского полка (его караулы несут охрану вокруг замка) находятся на Невском проспекте в районе Гостиного двора.

Главная задача возлагается на колонну Беннигсена, с ним Платон и Николай Зубовы. По рассказу Беннигсена, колонна беспрепятственно дошла до покоев императора, но их осталось 12 человек, ибо остальные заблудились по дороге. Перед дверью императорской прихожей адъютант Преображенского полка Аргамаков сказал камердинеру, что ему срочно надо доложить о чем‑то. Дверь открылась, и они ворвались. Камердинер спрятался, один из находившихся там гайдуков бросился на вошедших, но был остановлен ударом сабли по голове. Шум, конечно, разбудил Павла, и он еще мог бы спастись через потайную лестницу к Гагариной, но, слишком перепуганный, забился в один из углов маленьких ширм, загораживавших его кровать.

Мемуаристы по‑разному описывают императора в его последние минуты. Он деморализован, едва может говорить; он сохраняет достоинство и даже встречает заговорщиков со шпагой в руке. Зубовы держатся в стороне, командует Беннигсен, замешательство, императору якобы предлагают отречься от престола в пользу сына, он отказывается, заминка, царь пытается объясниться с Платоном Зубовым (старший по чину). «Ты больше не император», – заявляет князь. Павел отвешивает ему затрещину. В этот момент Николай Зубов наносит императору удар золотой табакеркой в висок. Царь падает без чувств. Начинается свалка. Зубовы удаляются. Беннигсен со стороны наблюдает, как гвардейские офицеры бьют Павла. Чтобы прекратить отвратительную сцену и довершить дело, он предлагает воспользоваться шарфом. По одним данным, это был шарф штабс‑капитана Скарятина, по другим – воспользовались шарфом самого императора.

Сам Беннингсен позже рассказывал Ланжерону: «Мы входим. Платон Зубов бежит к постели, не находит никого и восклицает по‑французски: „Он убежал!“ Я следовал за Зубовым и увидел, где скрывается император. Как и все другие, я был в парадном мундире, в шарфе, в ленте через плечо, в шляпе на голове и со шпагой в руке. Я опустил ее и сказал по‑французски: „Ваше величество, царствованию вашему конец: император Александр провозглашен. По его приказанию мы арестуем вас; вы должны отречься от престола. Не беспокойтесь за себя: вас не хотят лишать жизни; я здесь, чтобы охранять ее и защищать, покоритесь своей судьбе; но если вы окажете хотя малейшее сопротивление, я ни за что больше не отвечаю“. Император не ответил мне ни слова. Платон Зубов повторил ему по‑русски то, что я сказал по‑французски. Тогда он воскликнул: „Что же я вам сделал!“ Один из офицеров гвардии отвечал: „Вот уже четыре года, как вы нас мучаете…“

Беннигсен рассказывает, что в этот момент в прихожую ворвалась группа офицеров, сбившихся ранее с дороги. Поднятый ими шум напугал спутников Беннигсена, решивших, что это спешат на выручку царю другие гвардейцы, и они разбежались. С императором остался один Беннигсен и «удержал его, импонируя своим видом и своей шпагой». При встрече товарищей беглецы вернулись с ними в спальню Павла, в толчее опрокинули ширмы на лампу, стоявшую на полу, она потухла. Беннигсен вышел на минуту в другую комнату за свечой, и в «течение этого короткого времени прекратилось существование Павла».

Бурно отреагировала на происшедшее императрица Мария Федоровна, которая быстро оделась и потребовала допустить ее к телу супруга. Однако солдаты преградили ей путь, ведь медики спешно гримировали убитого.

Императрица продолжала требовать допустить ее к телу. Александр разрешил Беннигсену сделать это, если можно будет «обойтись без всякого шума», причем лично сопровождая ее Мария Федоровна взяла под руку Беннигсена и сперва пошла к великим княжнам и вместе с ними двинулась в царские покои Простившись с супругом, она все затягивала отъезд в Зимний и только с началом рассвета села в карету.

По решению руководителей заговора в ту же ночь подверглись аресту наиболее при<