Особняк сэра Фрэнсиса Уолсингема, 21 сентября, лето Господне 1583

 

Свадебное пиршество сэра Филипа Сидни и Франсес Уолсингем, того гляди, затянется на вторые сутки. Уже пал вечерний сумрак, зажгли светильники, а молодая женщина, с которой мне выпало танцевать, перекрывая бряцание музыкантов на галерее и смех гостей, с упоением рассказывала, как однажды побывала на свадьбе, длившейся целых четыре дня! Повествуя о том празднике, она близко‑близко подалась ко мне, положила руку на мое плечо, ее дыхание отдавало сладким вином. Музыканты вновь заиграли плясовой мотив, партнерша моя вскрикнула от восторга и, смеясь, ухватила меня за руку. Я пытался протестовать: в зале жарко, мне бы выпить кубок вина и передохнуть немного на свежем воздухе, прежде чем вернуться в шум и веселье, но едва я приоткрыл рот, как мощный кулак обрушился промеж лопаток, выбив из меня необходимое для ответа дыхание, и знакомый голос загромыхал:

– Джордано Бруно! Кого я вижу! Великий философ сбросил с себя докторскую мантию и дрыгает ножками с лучшим украшением двора ее величества? Это ты в монастыре обучился так плясать? Изобилие твоих скрытых талантов неизменно повергает меня в изумление, amicomio.

Восстановив равновесие, я обернулся – и расплылся в счастливой улыбке. Передо мной стоял новобрачный собственной персоной: шести футов ростом, разгоряченный вином и радостью, нарядный, панталоны из шелка цвета меди столь просторны, что я подивился, как он проходит в двери, камзол цвета слоновой кости сплошь расшит мелким жемчугом, кружевной воротник беспощадно накрахмален, отчего красивое безбородое лицо выглядывает поверх этой преграды, будто мальчишка подтянулся и подсматривает из‑за стены. Да и чуб у него все так же торчал кверху, как у школяра, вскочившего с кровати впопыхах. В этой толкотне нам с ним не довелось обменяться ни словом, хотя церемония бракосочетания состоялась еще утром: молодых плотно окружали высокопоставленные благожелатели и дарители, родственники и знатнейшие придворные ее величества.

– Так что же, – говорил он теперь, улыбаясь во весь рот. – Ты собираешься меня поздравить или пришел сюда лишь затем, чтобы наесться до отвала моим угощением?

– Я‑то думал, это твой тесть угощает, – со смехом парировал я. – За какую часть этого пиршества ты уплатил из своего кармана?

– Оставил бы ты нынче дома свои педантские вычисления, годные лишь для университета! Полагаю, вина и мяса тебе предоставили вволю?

– Да тут на пять тысяч человек достанет вина и мяса! – Я указал рукой на два длинных стола по краям большого зала, которые все еще ломились от остатков свадебного пира. – Будете потом неделю питаться объедками.

– Можешь быть спокоен, сэр Фрэнсис об этом позаботится. Это ныне он – сама щедрость, а завтра вернется к строгой экономии. Но бог с ним, Бруно, ты даже не представляешь, как я тебя рад видеть! – Он распахнул объятия, и я с искренней любовью обнял друга, хотя при нашей разнице в росте накрахмаленный воротник стукнул меня прямо по носу.

– Аккуратнее с моей одеждой, – полушутя, но отчасти и всерьез предупредил он. – Позволь мне представить тебя моему дяде, Роберту Дадли, графу Лестерскому.

Отступив на шаг, Филип помахал рукой человеку, стоявшему поблизости от нас; мужчина не уступал племяннику ростом, лет ему на вид было за пятьдесят, но выглядел он все еще крепким и сильным. Волосы на висках уже покрылись серебром – хотя я бы скорее назвал его седину стальной, – но лицо, не скрытое аккуратно подстриженной бородкой, сохранило форму и красоту. «Дядя» пристально смотрел на меня умными карими глазами.

– Милорд! – Я склонился в низком поклоне: мне оказана великая честь.

Граф Лестер – один из самых высокопоставленных аристократов Англии, и ни к чьему мнению королева Елизавета не прислушивается так, как к его словам. Подняв голову, я встретился с его проницательным взглядом. Ходят слухи, что в молодости Лестер был любовником королевы – ее единственным за всю жизнь любовником – и что поныне их давняя дружба остается более близкой и нежной, чем иное супружество. Роберт Дадли приветливо улыбнулся мне, и взгляд его потеплел.

– Рад знакомству, доктор Бруно. С тех пор как я узнал о ваших подвигах в Оксфорде, мне хотелось познакомиться с вами и поблагодарить лично.

Он предусмотрительно понизил голос: Лестер – канцлер Оксфордского университета, ему было поручено принять усиленные меры, дабы подавить католическую оппозицию среди студентов. Его изрядно тревожила мысль, что оппозиция набрала силу в его правление, но наши с Сидни оксфордские приключения нынешней весной обезглавили враждебное короне движение, пусть хотя бы на время. Я хотел было ответить на любезность, но в этот момент к нам подошел человек в домотканом камзоле, с объемистым брюхом – вот‑вот родит. Граф вежливо кивнул мне, и я вернулся к разговору с Сидни.

– Дяде ты понравился. Он хотел узнать поподробнее насчет твоих сумасбродных теорий про Вселенную. – Наверное, при этих словах я слегка встревожился, и Сидни подбодрил меня, ткнув локтем промеж ребер. – Покровительство Лестера дорогого стоит.

– Рад знакомству, – пробормотал я, потирая ушибленный бок. – А теперь я хотел бы принести свои поздравления новобрачной.

Сидни огляделся по сторонам, высматривая человека, который мог бы исполнить мое желание:

– Где‑то здесь должна быть. Пересмеивается с подружками. – Судя по тону, сам он отнюдь не спешил отыскать молодую супругу. – Но тебя ждут в другом месте.

Он обернулся к моей партнерше – та при появлении вельмож чинно отошла на пару шагов и подсматривала за нами из‑под опущенных ресниц, скромно сложив руки на груди, – и вежливо поклонился ей:

– Украду у вас на минутку славного доктора Бруно. Ждите, скоро я вам его возвращу. После масок вновь будут танцы.

Девушка закраснелась, одарила меня застенчивой улыбкой и послушно отступила, растворилась в яркой, шуршащей нарядами толпе гостей.

Сидни с усмешкой глянул ей вслед:

– Надо же, леди Арабелла Хортон положила на тебя глаз. Смотри не попадись на все эти хлопанья глазками и жеманные уловки: половина двора побывала тут до тебя. К тому же она быстро утратит всякий интерес, как только выяснит, что ты – сын солдата и нет у тебя ничего, кроме ума да крошечного пособия от короля Франции.

– Я бы не стал информировать ее об этом… пока.

– А что ты тринадцать лет провел в монастыре, об этом сказал?

– И до этой темы не добрались.

– Это бы могло ее привлечь, чтобы помочь наверстать упущенное. Однако мой новоиспеченный тесть советовал прогуляться по саду: тебе там понравится.

– Мне еще не выдался случай принести ему поздравления. – Впрочем, я уже понял, что речь идет о деле, причем не о семейном.

Сидни легко опустил ладонь на мое плечо:

– Такой случай мало кому представился: он посреди праздника отлучился на два часа, поработать с бумагами! В самый разгар брачного пира единственной дочери! – Сидни снисходительно улыбнулся, как бы говоря: уж ладно, смиримся со стариковскими привычками.

Жаловаться ему на причуды тестя – грех: с финансовой точки зрения этот брак для него куда выгоднее, чем для юной мисс Уолсингем, которая (как я подозреваю) питает в связи с этим союзом куда более романтические надежды, чем ее супруг.

– Да уж, шестеренки в государственном механизме надо то и дело смазывать.

– Вот именно. Так что теперь твой черед смазывать шестеренки. Ступай к нему. Я тебя попозже разыщу.

Нас уже со всех сторон теснили люди, рвущиеся поздравить жениха, толкались, улыбались, агрессивно выставляя зубы, соревновались, кто сильнее пожмет ему руку. В этой сутолоке я незаметно выскользнул за дверь.

Ночной воздух покалывал морозцем – первое предвестие начинающейся осени, и в ухоженном саду было тихо – приятная передышка после головокружительного праздничного шума. Возле дома горели фонари, парочки прогуливались по прямым дорожкам, что‑то шептали друг другу, близко склоняя головы. Даже в сумраке было видно, что здесь сэра Фрэнсиса нет. Запрокинув голову и раскинув руки, я любовался ясным небом, ярким серебром созвездий на фоне чернильно‑синего неба. Конфигурация звездного неба здесь иная, чем в Неаполе, где я мальчишкой учился различать созвездия.

Вот уже и конец дорожки, а сэра Фрэнсиса все не видать. Тогда я решил пересечь широкую лужайку, уходя прочь от освещенных тропинок к деревьям на окраине парка, что окаймлял загородный дом Уолсингема. Когда я ступил на лужайку, из тени показалась худая фигура, нагнала меня. Призрак ночи, да и только. Никогда не видел Уолсингема ни в каком костюме, кроме черного, и даже сегодня, на свадьбе дочери, он весь в черном, а привычная, плотно облегающая голову шапочка черного бархата придает еще большую суровость и без того неулыбчивому лицу. Ему уже перевалило за пятьдесят, и, по слухам, в прошлом месяце он болел: очередной приступ того недуга, что порой на несколько дней сряду приковывает министра к постели, хотя, если осведомиться о его здоровье, он небрежным движением руки отмахнется от вопроса, мол, у него и времени нет на подобные пустяки.

Этот человек, первый министр и член Тайного совета Елизаветы Тюдор, с первого взгляда, возможно, и не производил особого впечатления, однако держал в своих руках государственную безопасность Англии. Уолсингем создал сеть шпионов и осведомителей, которая охватила всю Европу и тянулась вплоть до Турции на востоке и колоний Нового Света на западе. Сведения, добываемые его разведчиками, служили первой линией обороны королевства от тысяч католических заговоров, злоумышлений на жизнь государыни. И вот что меня изумляло: казалось, все эти бесчисленные сведения он ухитряется хранить в голове и по мере надобности извлекать оттуда любую нужную информацию.

В Англию я приехал весной, за полгода до описываемых событий. Король Франции Генрих III, мой покровитель, предложил мне пожить какое‑то время у его посла в Лондоне, дабы укрыться от чересчур пристального внимания ревностных католиков, возглавляемых герцогом Гизом, силы коих в Париже все возрастали. Не успел я пробыть на острове и двух недель, как Уолсингем назначил мне встречу: моя давняя вражда к Риму и привилегированное положение гостя французского посла делало меня как нельзя лучше пригодным для его замыслов. А с тех пор, за эти шесть месяцев, я научился и глубоко уважать, и слегка опасаться Уолсингема.

Лицо его похудело, щеки слегка запали с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он шел заложив руки за спину, и, по мере того как мы удалялись от дома, шум празднества становился все тише.

– Congratulazioni[1], ваша милость!

– Grazie[2], Бруно! Надеюсь, ты веселишься на этом празднике.

Наедине со мной министр обычно переходил на итальянский – отчасти, полагаю, чтобы я свободнее чувствовал себя, отчасти же, чтобы я не упустил какой‑либо важной детали: итальянский опытного дипломата заведомо превосходил те обрывки английского, что я подхватил в странствиях от солдат и купцов.

– Любопытства ради: где это ты освоил английские танцы? – обернулся он вдруг ко мне.

– По большей части просто выдумываю на на ходу. Давно убедился: если выступаешь с уверенностью, все решат, будто ты разбираешься в деле.

Он расхохотался тем глубоким и перекатывающимся медвежьим рыком, что порой, не слишком часто, вырывается из его груди.

– Ты руководствуешься этим правилом не только в танцах, верно, Бруно? Как иначе мог бродячий монах сделаться личным наставником короля Франции? Кстати, о Франции, – продолжал он легкомысленным тоном, – как поживает твой гостеприимец, посол?

– Кастельно рад и счастлив: его жена и дочь только что вернулись из Парижа.

– Хм. С мадам Кастельно я не знаком. Говорят, она очень красива. Не диво, что старый пес так обрадовался.

– Верно, хороша собой. Говорить с ней мне пока не довелось, но я слышал, что у католической церкви не найдется более преданной дщери.

– Об этом я тоже слышал. Значит, надо следить за тем, какое влияние она оказывает на мужа, – прищурился Уолсингем. Мы дошли до рощицы, но он поманил меня за собой дальше, в тень деревьев. – Мне казалось, Мишель де Кастельно разделяет стремление своего суверена к дипломатическому союзу с Англией; так он, по крайней мере, уверял в беседе со мной. Однако в последнее время при французском дворе утверждается этот фанатик герцог Гиз со своей Католической лигой, и ты сам на прошлой неделе в письме извещал меня, что Гиз пересылает деньги Марии Шотландской через посредство французского посольства. – Сэр Фрэнсис приумолк, стараясь справиться с гневом, крепко сжимая кулаки. – А на что Марии Стюарт понадобились Гизовы денежки, а? Ее более чем щедро содержат в Шеффилдском замке, хоть она и пленница Англии.

– Обеспечить верность своих приверженцев? – подсказал я. – Расплатиться с курьерами?

– Вот именно, Бруно! Все лето я старался подвести обеих королев к прямому разговору с глазу на глаз, может быть, даже соглашение удалось бы заключить. Королева Елизавета счастлива была бы возвратить своей кузине Мэри свободу, но для этого кузина должна отказаться от притязаний на английский трон. И мне давали понять, что Мэри, истомившись в заключении, готова принести любую присягу, лишь бы ее освободили. Вот почему этот поток писем и подарков, которые шлют шотландке ее французские приверженцы, так меня беспокоит. Уж не двойную ли игру она затеяла? – Сэр Фрэнсис зыркнул на меня так, словно я знаю и утаиваю ответ, но прежде, чем я успел хотя бы раскрыть рот, он продолжал, будто вовсе не со мной разговаривал, а с самим собой: – Курьеры? А кто они, эти курьеры? Я распорядился перехватывать еженедельную дипломатическую почту, все распечатывают и проверяют. Нет, у нее есть какой‑то другой способ пересылать тайные письма. – Министр сердито покачал головой. – Покуда жива Мария Стюарт, она пребудет знаменем, под которым собираются английские католики и все силы Европы, кто жаждет вновь усадить на престол нашей страны паписта! Но ее величество не соглашается принять упреждающие меры против своей родственницы, сколько Тайный совет ни пытается раскрыть ей глаза на опасность. Вот почему твое присутствие во французском посольстве так важно, важнее, чем прежде, Бруно. Я должен видеть всю корреспонденцию между Мэри и Францией, что проходит через руки Кастельно. Если она вновь злоумышляет против власти или жизни королевы, я должен получить надежные улики, чтобы на этот раз она не вывернулась. Сможешь за этим присмотреть?

– Я свел дружбу с писцом посла, ваша милость. За соответствующую плату он готов открыть нам доступ к любому письму, которое Кастельно получит или сам напишет, если только вы ручаетесь: на письмах не останется следов от того, что их вскроют. Он ужасно боится разоблачения и просит гарантировать ему защиту и покровительство вашей чести.

– Славный малый. Дай ему все гарантии, в каких он нуждается. – На миг его пальцы сжали мое плечо. – Если он раздобудет для нас образчик печати, я поручу Томасу Фелипсу сделать поддельную печать. Нет в Англии человека, более сведущего в искусстве вскрывать и запечатывать почту, чем Томас. И вот еще что, Бруно, не думаю, что в нынешних обстоятельствах тебе следует часто показываться на людях вместе с Сидни, – добавил он. – Теперь, когда мы с ним перед всем светом подтвердили свою дружбу и родство. Нельзя допустить, чтобы у Кастельно зародилась хоть капелька сомнения в твоей преданности Франции.

Печаль, выразившуюся на моем лице, не скрыла бы даже ночная тьма. Сидни был моим единственным другом в Англии. Мы познакомились в Падуе много лет тому назад и возобновили нашу дружбу нынешней весной, когда по поручению Уолсингема вместе ездили в Оксфорд. Совместно пережитые приключения сблизили и сплотили нас, а теперь, лишившись возможности бывать в его обществе, я тем острее буду ощущать свою жалкую участь изгнанника.

– У тебя будет другой связной. Шотландец по имени Уильям Фаулер; в урочный час вас познакомят. Он знаток права и довольно долго работал на меня во Франции, так что общие темы для разговоров у вас найдутся.

– И вы доверились адвокату, ваша милость?

– Тебя это удивляет, Бруно? Юристы, философы, священники, солдаты, купцы – нет такого человека, которым я не сумел бы воспользоваться. У Фаулера есть связи в Шотландии как среди наших друзей, так и среди приверженцев шотландской королевы, которые считают его другом своего дела. Он также сумел войти в доверие к Кастельно, который видит в Фаулере тайного католика, недовольного правлением ее величества. Имеется у него талант быть всем для всех, оборачиваться тем или другим, по необходимости. У него есть отличная возможность выносить твои отчеты из посольства и передавать мне, а ты, таким образом, не рискуешь попасться. – Сэр Фрэнсис примолк, вскинув голову: со стороны дома донеслись обрывки музыки и смеха, и он, должно быть, вспомнил, зачем нынче собрались гости. – На сегодня все, Бруно. Пошли, надо веселиться. Ты еще мало потанцевал.

Мы повернули к дому, к ярко освещенным окнам по ту сторону лужайки. Я все еще чувствовал легкое прикосновение его ладони к моему плечу. За городом каждое дуновение ветерка приносило чистые ночные ароматы – земли, травы, мороза. Даже Темза, лениво струящаяся позади сада, тут, далеко к западу от Лондона, пахла свежестью, а не мочой. Всего в миле отсюда был дом доктора Ди, и я удивился, отчего его не пригласили, ведь он был наставником Сидни, да и с Уолсингемом водил дружбу, если это можно так назвать. Словно прочитав мои мысли, министр королевы небрежным тоном произнес:

– Говорят, в последнее время ты часто бываешь в Мортлейке? – В устах обо всем осведомленного министра это прозвучало не вопросом, а утверждением.

– Я пишу книгу, – пустился я объяснять, покуда мы неторопливо продвигались на голоса и музыку. – Библиотека доктора Ди поистине бесценна.

– Какую книгу?

– О философии. О философии и космологии.

– В защиту своего любимого Коперника, стало быть.

– Что‑то в этом роде. – Не хотелось подробно рассказывать о книге, над которой я работал, сначала ее надо закончить. Идеи, что я продвигал в этой рукописи, не назовешь даже спорными, это была настоящая революция. Я вышел далеко за пределы отважных теорий Коперника, и мне бы хотелось дописать работу до конца прежде, чем придется ее отстаивать.

– Хм. – Зловещая пауза. – Остерегайся Джона Ди, Бруно!

– Я думал, он друг вашей милости.

– До известного момента. Покуда речь идет о картографии, о шифрах или реформе календаря, нет в королевстве человека, чьи знания я ценил бы выше. Но нынче он болтает исключительно о пророчествах да знамениях.

– Он верит, что близится конец времен. Мы живем в завершающую эпоху.

– Мы живем во времена небывалых смятений и перемен, что верно, то верно, – непререкаемым тоном изрек министр. – Но ее величеству хватает тревог и без того, чтобы Ди нашептывал ей на ухо свои апокалипсические пророчества. Впрочем, не так ли поступаем все мы, каждый на свой лад стараясь придать себе веса при дворе? – признал он со вздохом. – Но худо и то, что его влияние распространяется дальше, вплоть до зала Тайного совета, и вот уже королева отказывается принимать решения, не сверившись для начала с гороскопом. Это, знаешь ли, сильно затрудняет управление государством. Кроме того, – понизил он голос, – я глубоко убежден, что Господь Всемогущий вписал в книгу природы некоторые тайны, проникать в кои не следует, а судя по дошедшим до меня сведениям, последние эксперименты Ди, того гляди, переступят запретную черту.

Бесполезно было спрашивать, откуда ему известно о тайных экспериментах. Уолсингем имеет глаза и уши повсюду в Европе и даже в колониях Нового Света. Что ж тут удивительного, если ему ведомо, что происходит в миле от его собственного дома? И все же Ди так старался соблюдать тайну, когда практиковал ясновидение и чтение по магическому кристаллу…

– Некоторым людям при дворе кажется, будто Ди оказывает слишком большое влияние на ее величество, а потому следует лишить его королевских милостей, – продолжал Уолсингем.

– И вы в числе этих людей, ваша милость?

Зубы его сверкнули на миг в темноте – Уолсингем усмехнулся.

– Я питаю глубокое уважение к доктору Ди и не стал бы ничего предпринимать, дабы повредить его репутации. Но не так мыслят другие члены Тайного совета ее величества. Лорд Генри Говард готовит, как я слышал, к публикации книгу и намерен поднести ее королеве, в сем трактате он свирепо обрушивается на пророчества и астрологию и на всех, кто пытается предсказывать будущее, именуя их некромантами и обвиняя в связи с дьяволом. Он не называет Ди по имени, но нетрудно догадаться, в кого он целит… Если Ди подвергнется обвинению в ведовстве, лихо придется всем его друзьям, и мне, и Сидни, и графу Лестеру. Говарды могущественны и опасны, и королеве это хорошо известно. Пожалуй, тебе стоит намекнуть насчет этого Джону, когда в следующий раз наведаешься в его библиотеку.

Я кивнул, подтверждая, что услышал и внял предупреждению. В тот момент, когда я склонился в поклоне, собираясь распрощаться, я увидел, как по траве несется к нам человеческая фигурка; короткий плащ наездника раздувался и хлопал за спиной вестника. Задыхаясь, гонец рухнул на колени у ног министра, и даже в жидком серебристом свете луны я мог разглядеть королевский герб на его ливрее, сплошь забрызганной грязью; похоже, он скакал изо всех сил, торопясь добраться к Уолсингему.

Гонец забормотал что‑то о Ричмонде и деле неотложной важности, глаза его выкатывались из орбит. Я деликатно отошел и хотел было оставить их наедине, но Уолсингем окликнул меня:

– Бруно! Будь добр, подожди минуточку.

Я стоял в стороне, притаптывая ногами и растирая руки – становилось все холоднее, – а гонец тем временем поднялся на ноги и отрывочными, лихорадочными фразами заторопился рассказать, с чем он примчался. Уолсингем подался вперед, вслушиваясь в каждое слово, руки его по привычке были заведены за спину. Видно, и впрямь серьезные вести принес гонец из королевского дворца, настолько серьезные, что ради них следовало забыть о свадьбе.

Наконец Уолсингем пробормотал что‑то в ответ, вестник поклонился и с той же поспешностью устремился в сторону особняка. Взмахом руки Уолсингем призвал меня к себе:

– Я должен немедленно отправиться в Ричмонд, Бруно. Дело скверное, и я хочу, чтобы ты поехал со мной. Прерывать празднество мне бы не хотелось. Мы уедем потихоньку, не привлекая внимания. Гонец отправился предупредить слуг, чтобы спускали лодку на воду. Все, что я успел узнать, я перескажу тебе по пути. – Голос напряжен, но Уолсингем был, как всегда, спокоен. Если и случилось нечто, повергшее ее величество в смятение, она вполне может положиться на Уолсингема, и вновь воцарится порядок, дисциплина, спокойствие.

– Неужто никто не заметит вашего отсутствия? – спросил я, указывая рукой на ярко освещенные окна, за которыми гуляла свадьба.

Уолсингем издал короткий смешок:

– Лишь бы я не прихватил с собой ключи от винного погреба, а так никто не спохватится. Поехали! – Он повел меня за дом и через сад к маленькой пристани, где мягко мерцали огни, отражаясь в темной воде. Пришлось мне умерить любопытство – его милость передаст мне слова вестника тогда, когда сочтет это уместным.

 

Глава 2

Дворец Ричмонд к юго‑западу от Лондона, 1 сентября, лето Господне 1583

 

– Совершено жестокое убийство. – Уолсингем возвысил голос, чтобы я расслышал его за ударами весел – единственный гребец усердно подгонял маленькое суденышко к западу, против течения. Ветер искоса бросал нам брызги в лицо. Днем мы бы преодолели расстояние от особняка Уолсингема до Ричмонда за вдвое меньшее время, промчались бы напрямую, как птица летит, через Олений парк, но в темноте надежнее река, хотя ее русло и поворачивает не однажды, лениво пролагая себе путь вдали от моря.

– Но с какой стати беспокоить вашу милость? Погиб знатный человек? – Ветер отнес мои слова прочь, едва они вырвались из уст.

– Одна из фрейлин ее величества. Убита в нескольких шагах от личных покоев королевы, под носом у гвардейцев и всех прочих, кто обязан ее охранять. Можешь себе представить, в каком смятении весь дворец. Однако более всего милорда Бёрли напугал сам способ убийства, вот почему он призвал меня с такой поспешностью. Скоро мы узнаем подробности.

Он выпрямился и вытянул руку, впереди бледной тенью в свете луны проступал белокаменный фасад дворца, по бокам от привратницкой вздымались на изрядную высоту часовня и башня главного зала с гостеприимно освещенными окнами. К берегу реки сбегала целая рощица изящных башенок, каждая возносила к облакам позолоченные луковки, будто это были минареты или же покои восточного султана. На пристани у дворца, где отдыхал целый ряд деревянных барок и вода праздно омывала их борта, нас ждал слуга, он приветствовал первого министра глубоким поклоном, но лицо его оставалось мрачным. Королевские покои смотрят на реку, так что слуга повел нас самым коротким путем, через небольшую дверь в стене. У двери стояло двое стражей с пиками, они расступились при виде доверенного слуги. Несколько сильных ударов в дверь, затем наш проводник кого‑то окликнул, скользнула вбок небольшая решетка, изнутри настойчивый шепот задавал вопрос за вопросом. Наконец дверь распахнулась, и из‑за нее выскочил приземистый круглолицый человек – из‑под черной, прилегающей к черепу шапочки торчали во все стороны распушившиеся седые волосы, лицо сморщено тревогой, руки расставлены. Старик торопливо обнял Уолсингема, затем глянул на меня, и в глазах из‑под низких век плеснул страх.

– Кто это?

Уолсингем придержал его за локоть, успокаивая.

– Джордано Бруно. Верный слуга ее величества, – многозначительно добавил он, подтверждая свои слова кивком.

Старик вгляделся в меня, затем припомнил, лицо его оживилось.

– А! Твой итальянец, Фрэнсис? Монах‑расстрига?

Я склонил голову, принимая такое именование – отнюдь не комплимент, и все же я ношу этот титул с некой гордостью.

– Так угодно называть меня римской инквизиции.

– Доктор Бруно – философ, Уильям, – с мягким упреком поправил друга Уолсингем.

Старик протянул мне руку:

– Уильям Сесил, лорд Бёрли. Фрэнсис высоко отзывается о ваших талантах, доктор Бруно. Этой весной вы славно послужили ее величеству в Оксфорде, как я слышал.

Грудь у меня сама собой выпятилась, лицо залилось краской. Уолсингем почти никогда не хвалит в лицо, и столь нехитрым приемом заставляет своих подручных еще более усердствовать, но вот, оказывается, он благосклонно отзывался обо мне перед лордом‑казначеем Бёрли, одним из наиболее доверенных советников ее величества. Глупец, с улыбкой отчитываю я сам себя, тебе уже тридцать пять лет, ты не школяр, коего похвалили за сочинение, но именно так я чувствую себя и продолжаю сиять, хотя лицо Бёрли вновь омрачила тень.

– Дело не ждет, господа. Следуйте за мной.

Во дворце, кажется, и воздух оцепенел от страха. Какие‑то лица тревожно выглядывают из закоулков и проходов, заслышав отголоски наших шагов. Вдоль деревянных панелей коридоров горят свечи, их пламя колеблется, когда мы проходим мимо, на миг поднимая ветер, и наши тени ложатся на стены, то вырастая сверх человеческого роста, то жалостно съеживаясь. Мы с Уолсингемом едва поспеваем за торопливой поступью лорда Бёрли.

– Чуть было не забыл, Фрэнсис, – бросает лорд через плечо. – Свадьба‑то как прошла?

– Вполне благополучно, спасибо. Я покинул ее в самом разгаре, и одному небу известно, что останется от моего дома к тому времени, когда юные приятели Сидни утомятся бесчинствовать.

– Прости, что вызвал тебя. Мне правда очень жаль, – понизив голос, извинился Бёрли. – Если бы не обстоятельства… очень… такие… Ну, да ты сам увидишь. Ее величество желала видеть тебя и только тебя, Фрэнсис. – Поколебавшись, Бёрли предпочел сказать правду: – Если честно, сначала она потребовала графа Лестера, но я прикинул, что после дня, проведенного на брачном пиршестве племянника…

Уолсингем кивком подтвердил его догадку.

– …и подумал, ты самый подходящий человек, чтобы взять дело в свои руки, Фрэнсис. Королева напугана. Чтобы такое случилось в стенах ее дворца, и потом, это ведь значит… – Слова замерли на устах лорда.

– Понятно. Покажи мне жертву, Уильям, а затем отведи к ее величеству.

Мы поднялись на два лестничных пролета – панели тут были украшены алыми, зелеными и золотыми узорами, – затем прошли по более пышно обставленному (и куда лучше отапливаемому) коридору, где стены были задрапированы гобеленами и дамасскими тканями. По‑видимому, мы приближались к личным покоям королевы. По пути мы миновали еще троих мужчин в королевской ливрее и с оружием в руках. Бёрли остановился перед низкой деревянной дверью, ее охранял крупнотелый страж с мечом у пояса. Лорд‑казначей кивком подал стражу знак, и тот отступил в сторону. Бёрли положил руку на засов, плечи его поникли.

– Я вас предупредил, господа!

Дверь распахнулась, и я вслед за Уолсингемом вошел в маленькую, ярко освещенную дорогими восковыми свечами комнатку, где на кровати в спокойной с виду позе лежало тело. Полог кровати был отдернут, и мне издали показалось, будто там лежит юноша: штаны и рубашка, безусловно, подобали мужскому полу, однако, приблизившись, я разглядел длинные волосы на подушке, пряди золотистых волос засверкали в мерцании свечей. Застывшее лицо опухло, сделалось багровым, глаза выкачены, язык далеко высунут наружу – все свидетельствовало о том, что смерть приключилась от удушения.

Белая льняная рубашка, деталь странного для девицы мужского костюма, спереди была разорвана, но обе половины аккуратно сведены вместе, чтобы целомудренно прикрыть жертву после смерти. Совсем молоденькая, шестнадцати‑семнадцати лет, на тонкой шее темные синяки и уродливые глубокие царапины; штаны тоже разорваны, а шелковые чулки измараны грязью, и петли на них поехали. Я переводил взгляд с одного моего спутника на другого и вдруг, будто опомнившись, осознал, что по обе стороны от меня стоят высшие чиновники Тайного совета королевы. Значит, и эта смерть – не какое‑нибудь рядовое убийство.

Уолсингем постоял с минуту, словно отдавая дань уважения смерти, а затем, обойдя кровать, всмотрелся в убитую с таким хладнокровием, словно был врачом и привык к виду трупов.

– Как ее имя?

– Сесилия Эш, – откликнулся Бёрли. Он запер за нами дверь и остался стоять перед ней, сжав руки, явно терзаясь неловкостью: трое мужчин собрались поглазеть на едва остывшее тело молодой женщины. – Одна из фрейлин королевы под началом леди Ситон, первой леди королевской опочивальни, – добавил он для моего сведения.

– А! – коротко кивнул Уолсингем. Ладонь его привычным жестом охватила подбородок, скрывая губы. Я уже приметил, что он так делает, когда боится выдать свои чувства. – Эш… Старшая дочь сэра Кристофера Эша из графства Ноттингем, не так ли? Бедная девочка… И года при дворе не пробыла. Сверстница моей Франсес.

Мы все примолкли на миг, и наши мысли, вслед за мыслями Уолсингема, устремились к его семнадцатилетней дочери, которая нынче утром отпраздновала свадьбу: быть может, в этот самый момент ее ведет на брачное ложе сэр Филип Сидни, мужчина одиннадцатью годами ее старше и славящийся своей ненасытностью…

– Почти столько же лет было моей Элизабет, когда она умерла, – шепотом подхватил Бёрли.

Уолсингем обернулся к нему, я увидел, как встретились их взгляды, и понял, что взаимопонимание этих двух немолодых людей, их взаимная приязнь куда глубже, чем политическое товарищество.

– Почему она так одета?

– Ну, – покачал головой Бёрли. – Обычные дела, полагаю. Хотела незаметно выбраться из дворца на свидание с кем‑нибудь… неподходящим. – Судя по его обыденному тону, фрейлины поступают так что ни вечер.

– Она подверглась насилию? – Уолсингем вернулся к обычному своему деловому и резкому тону.

Бёрли смущенно кашлянул:

– Врач еще не осматривал тело, однако штаны и нижнее белье были разорваны, и рубашка тоже. На бедрах остались ссадины и кровоподтеки. Ее оставили лежать в позе распятого, с раскинутыми в стороны руками. И вот еще на что вам следует взглянуть. – Глубоко вздохнув, как перед прыжком в воду, он подошел к телу, отвел левую полу разорванной рубашки двумя пальцами так осторожно, будто ткань могла его обжечь, и обнажил маленькую бледную грудь.

Мы с Уолсингемом одновременно тихо вскрикнули: в мягкой податливой плоти, прямо над замершим сердцем, был вырезан некий знак. Каждая черта его была проведена со всей тщательностью, и кровь оттерта, так что изогнутые алые линии отчетливо просматривались – нечто вроде прихотливой цифры 2 с вертикальным штрихом, надвое рассекающим ее хвостик. Ошибиться было невозможно: то был астрологический знак Юпитера. Уолсингем бросил на меня вопросительный взгляд – молния не была бы проворнее, но востроглазый Бёрли успел подметить.

– Это еще не все, – предупредил лорд‑казначей, бережно прикрывая грудь девушки. – В раскинутых в стороны руках она держала вот что. – Из ящика стоявшей подле кровати деревянной тумбочки он достал четки‑розарий темного дерева с золотым испанским крестом и восковую статуэтку размером примерно с куклу, какими играют девочки.

– Господи Боже! – выдохнул министр, поворачивая куклу так, чтобы и я мог ее рассмотреть.

Грубой работы, однако трудно было не узнать в ней изображение королевы Елизаветы: алая шерсть вместо волос, мантия из обрывка пурпурного шелка, бумажная корона на голове, а из груди торчит игла, пронзившая восковой королеве сердце. Мы оба уставились на Бёрли, и тот мрачно кивнул: да уж, заурядным это убийство не назовешь.

– Кто ее обнаружил? – решился я прервать молчание.

– Капеллан королевы, – отвечал Бёрли, поворачиваясь спиной к трупу.

– А что капеллан делал в комнате фрейлины?

– О, ее вовсе не тут нашли. – Бёрли скупо усмехнулся в ответ на прозвучавший в моем вопросе намек. – Нет, тело было снаружи, за стенами дворца. Позади королевского сада стоит разрушенная часовня – все, что осталось от бывшего на этом месте аббатства. От дворцового сада ее отделяет высокая стена, а по ту сторону деревья разрослись довольно густо, там участок запущенный… – Нахмурившись, Бёрли признался: – Говорят, в последнее время часовня и сад при ней сделались излюбленным местом для встреч фрейлин с придворными кавалерами, ибо место это укромное и никем толком не охраняется. Ее величество, как вы сами понимаете, строжайше запрещает подобные свидания, и капеллан, человек строгих нравов, решил после заката проверить часовню и прилегающий к ней участок и обнаружил там девушку, в той позе, какую я вам уже описывал.

– И никто не бежал, завидев его? – уточнил я.

– Он никого не заметил. В заброшенный сад можно беспрепятственно проникнуть со стороны реки. Убийца мог ускользнуть и спрятаться на берегу, а может быть, его ниже по течению дожидалась лодка. Если не со стороны реки, то попасть туда можно лишь через привратницкую королевского сада, а там в этот час все время приходят и уходят люди, к тому же гвардейцы прохаживаются в карауле вдоль стены дворца. И никто из них ничего странного не заметил. Правда, уже зашло солнце, а поскольку она была одета мальчиком… – Бёрли в очередной раз вздохнул и пригладил шапочку на голове.

– Ты выставил у ворот дополнительную стражу? – поинтересовался Уолсингем.

– Само собой. Пристань у задней стены дворца, где вы причалили, а также привратницкая у главных ворот и раньше были под охраной, но теперь капитан дворцовой гвардии распорядился расставить людей у всех стен и направил патруль прочесать сад и Олений парк. Боюсь, однако, что под покровом тьмы им не добиться успеха. Злоумышленник давно уже скрылся.

– А может быть, остался в этих стенах, – возразил я.

Оба старика обернулись ко мне. Уолсингем нетерпеливо приподнял брови, ожидая разъяснений.

– Просто мне кажется, что убийство не было спонтанным. Все эти знаки и вещи, оставленные на месте преступления, были продуманы заранее. Да и жертва, мне кажется, выбрана не <