Глава шестая. Римини и Равенна

 

 

Римини. – Храм Малатеста. – Человек, которого послали в ад. – Переход через Рубикон. – Равенна и ее возрождение. – Могила Галлы Плачидии. – Мозаики. – Падение Рима. – Феррара и род Эсте. – Первые английские студенты. – Ренессансное космическое путешествие. – Где похоронена Лукреция Борджиа.

1

 

Хотя я не считаю себя человеком, который сочувствует и прощает больше, чем другие люди, иногда испытываю симпатию к историческим злодеям. Просто сомневаюсь, а были ли они действительно такими ужасными, какими их описывают биографы, хотя узнать это доподлинно теперь уже невозможно. «Люди прежних веков – это проблемы, которые мы пытаемся решить», – писал Грегоровиус. Слова эти являются вариантом вольтеровского высказывания: «История, в конце концов, это не что иное, как собрание трюков, которые мы разыгрываем с мертвецами». В добром расположении духа я приблизился к городу, связанному с человеком, которого, как я полагаю, большинство людей зачислят в десятку худших людей, которые когда‑либо жили на земле. Это – Сигизмундо Малатеста Римини. Он вызвал яростную ненависть папы Пия II, человека во всех отношениях доброго и терпеливого. До сих пор помнят, как Пий II публично объявил, что отправляет его в ад, и сжег чучело правителя Римини.

Приехав туда (Римини находится в семидесяти милях к востоку от Болоньи), я прежде всего захотел взглянуть на Адриатику, а потому отправился на пляж. Вместо спокойного тихого моря с одним‑двумя парусами я увидел двенадцать миль пляжа, покрытого телами жарящихся на солнце людей. Кто‑то лежал на песке, кто‑то развалился в шезлонге. Большинство загорающих были гостями из северных европейских стран, но, прислушавшись к голосам, я определил, что добрую половину составляли немцы. Некогда такой пустынный, Римини сейчас – главный город для желающих позагорать. В вестибюле гостиницы я стал свидетелем встречи двух английских друзей, один из которых еще утром завтракал в Лондоне.

Не требуется много времени, чтобы распознать: Римини, как и человек, чье имя с ним неразрывно связано, имеет двойную натуру. Есть Римини отдыхающих, раскинувший на побережье полосатые зонты и выстроивший огромные отели, но отойдите от берега на две мили, и вы увидите спокойный средневековый Римини. Этот город сохранил следы воздушных налетов последней войны. В этом Римини Виа Эмилия встречается с Виа Фламиния – Фламиниевой дорогой, где триумфальная арка Августа стоит возле древнеримского моста, им пользуются до сих пор; где в тени древнего замка раскинулся оживленный средневековый рынок. Посреди дороги есть очаровательный маленький храм, вернее, усыпальница, полная цветов. Она стоит на том самом месте, где мул святого Антония Падуанского преклонил колени, когда мимо него пронесли крест. Величайшее зрелище, хотя это совершенно необычная христианская церковь, воздвигнутая Сигизмундо в честь святого Франциска: на самом деле он хотел прославить и в последующем приготовить место для погребения женщины, которую любил и которой изменял, ничуть не пытаясь этого скрыть. Звали ее Изотта дели Атти. На самом деле это – храм Изотты. Сплетенные инициалы – его и ее – можно увидеть повсюду, а христианских эмблем что‑то не заметно.

Красивое крыльцо работы Альберти, романская арка подготовили меня к изысканному классическому интерьеру. Я вошел в здание, облицованное мрамором редких пород, с несколькими боковыми молельнями, богато декорированными резьбой и скульптурой. Повсюду переплетенные вензеля «S.I.» и дюжины мраморных слонов. Слоны поддерживают пилястры и саркофаги, а украшения, которые на первый взгляд кажутся лентами, при ближайшем рассмотрении оказываются слоновьими хоботами. Это животное было геральдическим символом Малатеста, что довольно странно: ведь никто из этой воинственной семьи не воевал в Африке, да и вообще не имел отношения к этим животным. Быть может, они взяли его в качестве эмблемы, потому что в давние времена на этой территории обнаружили кости слонов Ганнибала. Животные, красиво выточенные из черного мрамора, добавляют зданию тайны. Два из них поддерживают урну, в которой – как сказал мне священник – находятся останки Изотты, а над ее гробницей раскачивают хоботами еще два животных. У гробницы Сигизмундо, правда, слонов нет.

В церкви можно увидеть знаменитую картину Пьеро делла Франческа «Сигизмундо перед святым покровителем». Малатеста изображен на ней в профиль. Глядя на красивое лицо человека с сильным характером, я не слишком уверен в том, был ли он подлым и низким, как о нем обычно высказывались. С психологической точки зрения он остается загадкой Ренессанса. Что о нем можно сказать? Он был самым жадным и вероломным кондотьером, что уже выделяло его среди остальных. Говорят, будто он отравил свою первую жену. Вторую жену как‑то утром нашли с салфеткой, крепко перевязавшей ей шею. Рассказывают, будто он совратил собственных дочерей. В то же время при дворе его было множество художников, поэтов и ученых. Его уважение к науке было таким высоким, что он позволил руководить собою группе скучных педантов, чьи усыпальницы находятся в нишах с другой стороны церкви. Одна из таких гробниц, по слухам, хранит прах ученого‑неоплатоника Гемиста Плетона. Сигизмундо привез его останки из Мистры, когда освободил Спарту от турок. Такая черта была ему свойственна: он предпочитал положить в раку греческого ученого, а не христианского святого. О любви к Изотте, вдохновившей его на написание стихов и строительство великолепного храма, писали часто, но сама эта женщина такая же загадка. Можно ли верить тому, что она оказывала на него хорошее влияние? Или она была амбициозной женщиной, предпочитавшей не замечать его грехов и измен, а замуж за него вышла для того, чтобы унаследовать его поместье? Каждый раз, когда хочешь поверить в то, что Сигизмундо не был так плох, как его описывают, наталкиваешься на один факт: Пий II знал его и публично предал его анафеме. «Яд Италии, – так называл его папа, – изо всех людей, которые когда‑либо жили на свете или будут жить, он был самым большим негодяем, позор Италии, бесчестье нашего времени!» Папа сказал: «Он хорошо знал историю и неплохо разбирался в философии. За что бы он ни брался, все давалось ему легко, но дурные наклонности брали над ним верх. Он до такой степени был одержим страстью к стяжательству, что готов был не только ограбить казну, но и вульгарно украсть. Похоти своей он не препятствовал и распутничал с собственными дочерьми и зятьями. Жестокостью, превзошел всех варваров. Кровавой рукой карал всех подряд – преступников и невинных. Он притеснял бедняков, грабил богачей, не щадил ни вдов, ни сирот. Во время его правления никто не чувствовал себя в безопасности. Богатство или красивая жена, очаровательные дети – этого было достаточно, чтобы обвинить человека в преступлении. Он презирал священников и ненавидел религию. В загробный мир он не верил и считал, что душа умирает вместе с телом. Те не менее он построил в Римини отличную церковь, посвященную святому Франциску, хотя и наполнил ее языческими произведениями искусства, так что она кажется не христианским святилищем, а храмом поклонников дьявола. Внутри он для своей любовницы установил изысканную гробницу из великолепного мрамора с надписью в языческом стиле – „Посвящается божественной Изотте“».

В 1461 году отвращение понтифика к Сигизмундо привело к созданию нового оружия, которое, насколько я знаю, не выстрелило ни до этого момента, ни после: папа публично приговорил Сигизмундо к аду. Состоялся любопытный перевертыш ритуала канонизации. «Ни один смертный не поступал еще в ад после такого обряда, – сказал папа. – Сигизмундо первым будет удостоен такой чести. Согласно эдикту, он войдет в ад как товарищ дьявола и проклятых». На следующий год Сигизмундо отлучили от церкви, а сделанное в натуральную величину чучело сожгли при большом стечении народа против собора Святого Петра. Изо рта чучела свешивалась бумага со следующими словами: «Сигизмундо Малатеста, сын Пандольфо, король предателей, ненавидимый Богом и человеком, приговорен к сожжению решением святого Сената».

Хотя Сигизмундо тогда это только позабавило, но вскоре произошло несколько событий, принудивших его заключить мир с церковью. Пий проявил замечательную христианскую, терпимость и отменил отлучение от церкви раскаявшегося грешника. Вскоре Пий скончался, и Сигизмундо немедленно оскорбил нового папу, Павла II, и направился в Рим с намерением всадить в понтифика кинжал во время аудиенции. Папу предупредили. Говорят, что даже у кардиналов под сутаной были спрятаны шпаги! Дела Сигизмундо вскоре стали ухудшаться, и начались проблемы со здоровьем. Через несколько лет он умер. Ему тогда исполнился 51 год. Изотта стала управлять его делами. Характер Сигизмундо обелить невозможно, но, когда смотришь на красивую церковь, рожденную его странным мозгом, невольно поражаешься двойственности натуры этого человека.

В нескольких милях к северу от Римини, на дороге, что ведет к Равенне, я увидел под мостом ручеек. Называется он Рубикон. Когда‑то здесь проходила граница между Цизальпинской Галлией и Римом. Любой генерал, переходивший ее со своей армией без разрешения Сената, считался мятежником. Цезарь перешел Рубикон, потому что разведчики предупредили его: враги в столице готовят против него заговор, и он знал, что ему надо либо идти в Рим, либо погибнуть. Это был величайший риск в его жизни. Когда он скомандовал своим легионам выступить, то действовал, как игрок – «Аlеа jacta est» («Жребий брошен»). С тех пор каждый человек бросает свой жребий и переходит свой Рубикон. Когда римская армия переходила вброд реку, пробираясь в стан врага, она обычно совершала жертвоприношение речному божеству, но, вместо того чтобы резать животных, Цезарь выпустил возле Рубикона табун лошадей и позволил им бегать по доте без табунщика. Среди предзнаменований, предсказывавших его убийство, было поведение этих лошадей. Они – как рассказывают – стояли послушно на пастбищах, отказываясь есть, и по мордам их катились горькие слезы.

Любопытно, как часто знаменитые реки не оправдывают связанных с ними ожиданий: Тибр ничего собой не представляет, а Иордан вряд ли шире Рубикона. Зимой, конечно, Рубикон, как и остальные реки, выглядит весьма внушительно. Цезарь переходил его вброд 10 января 48 года до н. э., а если перевести это на нынешний календарь, то это случилось во время ноябрьского паводка. Я стоял и смотрел на ручей.

У меня он рождал много мыслей и ассоциаций, а в это же время мимо проносились автомобили и мотоциклы. За те несколько минут, что я был там, несколько сотен людей перешли Рубикон, даже не подозревая об этом.

 

2

 

Я ехал в Равенну и думал: «Как странно, что Римская империя родилась и умерла в одном и том же маленьком провинциальном городке». Она заключала в себя весь мир и могла бы, кажется, выбрать себе любое место, но нет – вернулась в то же болото. Цезарь был в Равенне, когда пошел на Рим и привел в движение силы, создавшие империю. Прошло пять столетий, и Равенна приняла бежавших из Милана последних слабых императоров, с их греческими прическами и инкрустированными далматиками. Они хотели спрятаться здесь от варваров. Город оказался хорошим укрытием, и история империи продолжилась на западе еще семьдесят лет.

У здешней местности такой вид, словно море постоянно на нее наступает. Неукротимый итальянский фермер обработал и осушил ее, но земля, похоже, постоянно помнит о приливах, и я подумал, что здешним виноградникам впору бросить здесь якорь. Задолго до того, как появились упоминания о Венеции, Равенна стала городом в окружении болот. Улицы здесь были каналами. Жители передвигались на лодках и барках. Римляне писали о Равенне так, как сейчас мы пишем о ее преемнице. Город издревле пил дождевую воду, как это до недавнего времени делала и Венеция. В бодрящем ее воздухе процветали гладиаторы. Последним публичным занятием Цезаря до того, как он перешел Рубикон, было инспектирование гладиаторской школы.

Подъезжая, я готовился увидеть «милый мертвый город» времен Байрона, а вместо этого влился в поток автомобильного движения, медленно ползущего по улицам, рассчитанным на прохождение двух всадников. Наконец, полицейский‑регулировщик махнул мне, чтобы я следовал на маленькую запруженную площадь, где на тротуаре стояли столики кафе. Все прочитанное о Равенне заранее настроило меня на то, что я увижу сонное местечко с осыпающимися стенами, обветшалыми дворцами, с проросшей через мостовую травой, а увидел оживленный торговый город, веселый и богатый. На улицах толкались фермеры, приехавшие из окрестностей, чтобы сделать покупки на выходные. Я заметил несколько смуглых людей, сильно смахивавших на Муссолини, видимо, типичная для этих мест внешность, ведь диктатор родился недалеко отсюда.

В отеле мне дали номер, выходящий окнами на узкую улицу, где был магазин под названием «Старая Англия». «Здесь, наконец, – подумал я, – обрету спокойный уголок и старую сонную Равенну, ту, о которой читал». Не успел я об этом подумать, как узкие улочки задрожали от приближавшихся автобусов, перед «Старой Англией» они высадили пассажиров, повернули в соседние переулки и остановились в ожидании. Отель немедленно заполнился женским щебетанием, ибо большая часть прибывших относилось к прекрасной половине человечества. Женщины разошлись по всему зданию, а затем устремились в столовую. Две из них, обе англичанки, сели за мой стол и спросили, что следует посмотреть в Равенне. Город им, на первый взгляд, приглянулся: приятное чистенькое местечко. В Венеции им не понравился запах, жаль, что по Большому каналу плавает столько капустных листьев. А как во Флоренции? Чисто? Они взглянули на наручные часы. Во Флоренцию они успеют к чаю. Кстати, там пьют чай? Обе дамы мне понравились, я позавидовал их способности беззаботно перемещаться по Италии. Видимо, они не слышали голосов из глубины веков, не ощущали прикосновения призрачных пальцев. Две приятные разумные Женщины, свободные от прошлого.

После ланча меня ожидала неприятная процедура: я должен был подстричься. Ненавистные услуги парикмахера, в большей или меньшей степени, неприятны в любой стране, но противнее всего чувствуешь себя в итальянской парикмахерской. Здешние заведения представляют собой нечто вроде клуба, зеркала отражают лица людей, пребывающих в восторге от собственной внешности. Я, однако, надеялся, что в Равенне найду тихое, спокойное место, где подстригусь без всякой суеты и быстро уйду. Отодвинув штору из бус, оказался я – увы! – в обычном салоне мужского тщеславия и самодовольства. И стариков, и молодых брили и стригли, как в воинственном Риме. Щелканье ножницами прекратилось, когда в парикмахерскую вошел молодой человек с иллюстрированным журналом и показал всем фотографию самой популярной итальянской киноактрисы в облике Венеры. Комментарии не были ни легкомысленными, ни грубыми. Казалось, знатоки восхищаются прекрасной вазой. И все же собственное отражение в зеркале большинству людей казалось предпочтительнее.

Когда подошла моя очередь, я сказал парикмахеру, что Равенна совсем не тот тихий, спокойный город, который я ожидал увидеть, а он объяснил, что обнаружение после войны метана принесло городу новое и совершенно неожиданное благополучие. «Равенна, – сказал он с гордостью, – стала теперь промышленным городом, и телевизоров у нас больше, нежели в любом другом итальянском городе такой же величины».

Вместо того чтобы пойти осматривать гробницы Галлы Плацидии и Данте, как я намеревался сделать в этот день, я отправился в место, которое каждый сокращенно называет E.N.I. – Ente nazionale Idrocarburi, что означает Государственное нефтепромышленное объединение. Находится оно в пяти милях от города, на семимильном канале, соединяющем Равенну с Адриатическим побережьем. Здесь я увидел огромный современный завод с гигантскими резервуарами, емкостями и охлаждающими башнями, занимающий триста акров земли. Завод окружает стена, а вокруг выстроились сотни автомобилей, мотоциклов и велосипедов. Такого количества транспортных средств, собравшихся в одном месте, я до сих пор не видел. Все они припарковались под бетонным навесом вокруг главного входа. Так как рекомендательного письма у меня не было, я не мог войти внутрь, а лишь смотрел в изумлении на промышленного монстра, не понимая, как такое производство можно было поднять за десять лет. Передо мной был наглядный ответ на занимавший меня вопрос: почему Равенна стала такой преуспевающей и энергичной. Байрон, должно быть, проезжал по этим местам, когда здесь, кроме сосен, ничегошеньки не было. Я решил, что это – самое неожиданное впечатление от Италии: пробуждение Равенны после тринадцативековой спячки. Я пошел вдоль канала и оказался на Адриатическом побережье у порта Корсини, недавно расширенного. Теперь он может принимать танкеры, приходящие в E.N.I. со Среднего Востока и из России.

Ближе к закату я успел занять свободный столик в восхитительном кафе на главной площади. Там ко мне присоединился знакомый, живущий в Равенне. Он сказал мне, что объединение уже производит тысячи тонн удобрений, каучука и, конечно же, бензина.

– Кто им владеет? – спросил я.

– Государство, – ответил он.

Государство и Равенну – в моих глазах – представляли до сих пор несколько неспособных и недолго живших императоров, а также экзархов. Теперь о его участии в жизни города свидетельствуют мотороллеры, телевизоры, велосипеды и «фиаты», неожиданно пробудившиеся старые улицы. Индустриализация тем не менее не изменила благородного и романтического облика Равенны. И на самом деле, когда вечером мы сидели в кафе, я смотрел на крепостные стены, на их зубцы, напоминавшие рыбьи хвосты, на бледное небо. Из открытых окон выплескивалась музыка, и самый воздух казался магическим. Мы неспешно разговаривали, пока не продрогли, а потом пошли в отель. В маленьком баре познакомились с немецким профессором. Он специально приехал из Мюнхена, чтобы посмотреть местные мозаики.

 

3

 

Я с удовольствием шел по улице. Колокола призывали прихожан к ранней мессе, женщины‑торговки раскладывали на рыночных прилавках овощи и рыбу. Это была деревенская Равенна, такая, какой ее видели прежние путешественники. Такую сцену, должно быть, часто наблюдал Байрон, если рано вставал, хотя в те дни у него был роман с пухлой маленькой графиней Гвиччиоли.

Думаю, уличные базары Италии следует увековечить, прежде чем современный мир от них избавится. Все они разные, хотя и сделаны по одному образцу, так же как и окружающая их среда: собор, баптистерий, кампанила и городская ратуша. Мне хотелось бы, чтобы фотограф, такой же талантливый, как Джорджина Массой, посвятил бы им книгу. Яйца, птица и овощи никогда еще не продавались в такой благородной обстановке. Интересно было бы сравнить лица и рыночные прилавки Мантуи, Кремоны и Болоньи, Равенны, Римини и Падуи. Какие вечные типажи можно увидеть в эти утренние часы, когда солнце спускается с красных черепичных крыш и согревает улицы: лица, будто сошедшие с картин Джотто. Вот они поворачиваются к тебе, отвлекаясь от корзин с помидорами, ты переводишь взгляд с одного лица на другое и вспоминаешь полотна Пьеро делла Франчески, а вон там – Беллини, а здесь поворот головы или поза вызывает в памяти Карпаччо. Вспоминаю, как я старался в римской толпе отыскать персонажи, похожие на Цезаря, а вот в Равенне долго искать не требуется. Можно даже купить дюжину свежих яиц у матери Гракхов. Когда я впервые увидел крестьян Романьи, то почувствовал, что нахожусь в другой сельской местности, в провинции, где живут сильные и яркие люди. Здесь они больше похожи на своих предков, чем итальянцы из других регионов.

Исторический прилив отхлынул от Равенны, как Адриатическое море, оставив после себя полдюжины ветхих кирпичных церквей. Вот так и море, отступая, оставляет микрокосм океана. Странно видеть то, что доходит до нас по прошествии веков. Мы все знаем о стакане воды, из которого не пролилось ни капли во время воздушного налета, такое же чудо и церкви Равенны, пережившие самые страшные исторические события. Дворцы и другие светские здания, построенные с ними в одно время, стерты с лица земли. Остается только задуматься, уж не оказались ли лучшими охранниками такие странные святые, как Урсицин, Назарий, Цельс, Виталий, во имя которых когда‑то и поставлены были эти церкви?

Нигде в мире нет таких реликвий V и VI века. Понять Равенну легче, чем другие итальянские города. Туристу не приходится напрягаться, мысленно перескакивая из одного столетия в другое: все, что ему здесь покажут, укладывается в короткий промежуток времени – полтора столетия, от 400 до 550 года. Я отправился смотреть эти церкви, заранее волнуясь, ведь здания были поставлены и декорированы за сто и более лет до того, как святой Августин отправился обращать саксов в христианство. Буря, которая выгнала последних императоров в Равенну и возвысила город до имперской резиденции, была той же, что выставила римские легионы из Британии и прикончила четыреста лет римского правления. Любопытно: кризис в Равенне вызвал цепную реакцию, которую ощутили в Йорке и Честере.

Мавзолей Галлы Плачидии – маленькое кирпичное здание, стоящее на участке, поросшем грубой травой. Интерьер являет разительный контраст с невзрачной оболочкой. Внутри все покрыто мозаикой – пол, стены, потолок. Сделано это в 446 году. Когда думаешь об этом периоде, предполагаешь, что мозаика должна быть представлена фрагментами, но здесь нет никаких промежутков. Первое мое впечатление – синева, блестящая темная синева, покрывающая потолки, купол, изгибы арок. По синему фону разбросаны золотые звезды и розетки. Такое впечатление, что мозаика меняет цвет и мерцает. Кажется, что ты находишься в волшебном подводном дворце. Уличный свет, заглядывая в окна, лучится, а не светит. До этого момента я один лишь раз по‑настоящему ощущал, что попал в другой мир. Было это много лет назад, в Луксоре, я стоял у гробницы Тутанхамона, прежде чем сокровища были оттуда убраны. Похожее ощущение вызвала у меня и гробница Галлы Плачидии.

Мозаика на небесно‑голубых стенах представляет несколько картин. Самое интересное изображение – Христос, безбородый юный римлянин в золотой тоге и в сандалиях. Он сидит среди камней, опираясь на высокий византийский золотой крест. Вокруг него щиплют траву символические белые овцы, похоже, они из стада пасущихся на эмалевых лужайках в нескольких ранних церквях Рима. Апостолы одеты как римские сенаторы. Святой Петр, как считают ученые, здесь впервые явлен с ключами от рая.

Странная мозаика изображает огонь, горящий под огромной решеткой. С одной стороны стоит предмет, напоминающий современный холодильник. Открытые двери демонстрируют полки с четырьмя евангелиями. Это – римский книжный шкаф. С другой стороны святой в тоге, с крестом, закинутым на плечо, торопится, почти бежит к огню. В руке у него толстая рукопись в кожаном переплете, открытая посередине. Всем объясняют, что это святой Лаврентий, идущий к решетке, хотя мне он кажется похожим на рассерженного ортодоксального святого, готового предать огню арианскую ересь.

Под голубыми арками три саркофага. Самый большой, как говорят, принадлежит Галле Плачидии, другой – ее мужу Константину III, правившему лишь с февраля по сентябрь 421 года, а третий – их сыну, Валентиниану III, убитому в 455 году. Рассказ о саркофаге Галлы Плачидии кажется мне нелепостью, тем не менее даже известные историки продолжают его повторять. Рассказывают, что императрица умерла в 450 году, и ее похоронили в парадной одежде, украшенной драгоценностями, причем похоронили сидящей на троне из кипарисового дерева. Утверждают, что тело ее можно было увидеть сквозь отверстие в саркофаге вплоть до 1577 года, но детям, мол, захотелось рассмотреть мумию получше, и они засунули внутрь факел, при этом содержание гроба превратилось в пепел. История эта всегда казалась мне неправдоподобной. Теперь же я с одного взгляда на гробницу понял, что рассказ сфабрикован: слишком уж маленький саркофаг, чтобы в него можно было поместить тело, сидящее на троне. Я насчитал на мраморе не менее двадцати отверстий – это все работа охотников за сокровищами, которые не оставляли попыток несколько веков.

В мавзолей вошла группа туристов вместе с экскурсоводом. Он выпустил в них очередь из имен и дат, а закончил рассказ все той же самой императрицей на троне.

– А кто она такая – Галла Плачидия? – спросила американская матрона.

– Она была римской императрицей, мадам, – ответил гид, а затем бросил взгляд на часы. – Теперь идем смотреть святого Виталиана!

И поспешил к выходу, увлекая за собой группу.

Галла Плачидия и в самом деле была римской императрицей и дочерью Феодосия Великого. Кроме того, она была сестрой по отцу императору Гонорию, который в возрасте И лет унаследовал слабую западную половину Римской империи. Феодосии, похоже, не передал свою энергию сыну, зато она досталась его дочери. Плачидию захватил в плен Аларих во время похода на Рим в 410 году, и она скиталась вместе с армией варваров по югу, когда Аларих внезапно умер. Галла видела, как его тайно похоронили на дне Бусенто. Воды реки раздвинулись, когда копали могилу, а затем снова сомкнулись. Галла вышла замуж за преемника Алариха – Атаульфа и правила вместе с ним готами, к удивлению римлян. Несколько лет они были счастливы, но потом мужа убили, и Плачидию обменяли на несколько тысяч телег зерна. Так она вернулась к имперским родственникам. В то время ей еще не было тридцати. Легенда говорит, что она с неохотой вышла замуж за римского генерала, хотя он был сильно в нее влюблен. Плачидия родила ему сына, который в возрасте шести лет стал императором Запада, как и Валентиниан III. В качестве регентши и фактической правительницы Галла Плачидия последующие двадцать лет оказывала мощное влияние на расшатанный западный мир. Из всех церквей и дворцов, которые она построила, сохранился лишь ее мавзолей. Если вы хотя бы раз увидите звездный купол, под которым она предпочла лежать, то поймете, почему Равенна ее не забыла. Она была самой интересной женщиной времен упадка империи и первой из множества тех женщин, кто сыграл значительную роль в истории Византийской эры. Ее дочь Гонория была на нее похожа, только в ее жизни отклики судьбы матери были доведены до крайности. Была ли Плачидия счастлива с готами, мы не можем знать, но ее дочь без колебаний предложила себя в жены дикому Аттиле, вождю гуннов. Для того чтобы заполучить ее и отхватить часть Западной империи в качестве приданого, Аттила пустил на Италию свои орды. Именно тогда Аквилея была разграблена, а жители устремились в лагуны. Как странно: Гонория послала Аттиле свое кольцо, и результатом этого импульсивного поступка стала Венеция!

Я проходил мимо церкви Святого Виталиана, и в этот момент из здания вышла группа туристов. Я услышал, как американская матрона сказала подруге: «Это были такие красивые отношения». – «О ком это она? – задумался я. – Уж наверное, не о Юстиниане и Теодоре. А может, о Плачидии и Атаульфе, или о Данте и Беатриче? Или даже о Байроне и Терезе!»

 

4

 

Кто‑то может подумать, что книжные иллюстрации способны познакомить с мозаикой Равенны. Никакие иллюстрации не могут передать дух этих стилизованных декораций, а что уж говорить о сиянии! Кажется, что маленькие стеклянные и каменные кубики имеют собственную подсветку. Думаю, объяснить это можно мастерством обработки кубиков: они отражают свет под различными углами, потому, наверное, и цвет за день много раз меняется.

Накануне распада Империи Равенна по‑прежнему сохраняла римскую наружность. Святые наряжены в белые тоги римских сенаторов; Христос – молодой, гладко выбритый Христос Катакомб; и так же, как и в Катакомбах, распятие не считается здесь достойным объектом искусства. Я увидел замечательную мозаику крещения на потолке арианского баптистерия. Святой Иоанн, одетый в шкуры, является уже отшельником средневекового искусства, а Христос – безбородый юноша – стоит в Иордане по пояс, и – удивительная языческая черточка – старый бог реки, сам Иордан, принимает участие в церемонии. Изображен он как типичное римское божество – с курчавой бородой и длинными белыми волосами, в которых запутались две красные клешни краба. Эта мозаика меня заворожила: святой Иоанн унес мои мысли в будущее, к Джотто. Спаситель напомнил мне о Катакомбах, а Иордан унес в прошлое, к Олимпу.

Такой же удивительной показалась мне мозаичная фигура Христа в зале архиепископской часовни. Мне сказали, что датируется она 500 годом. Спаситель представлен здесь как римский офицер, в воинских доспехах. Он молод, у него еще нет бороды. На нем обычный бронзовый нагрудник и военный плащ. В руке держит открытую книгу. Можно прочитать слова, написанные по латыни: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь». Ноги в римских армейских сандалиях, одна нога стоит на голове льва, а другая – на змее. Такого необычного Христа я нигде больше не видел. Возможно, это одно из самых ранних сохранившихся изображений милитаристской церкви. Невольно представил себе прихожанина V столетия. Как должна была озадачить его эта ранняя римская версия Спасителя бок о бок с совершенно другим, бородатым Христом Византийской церкви, который утвердился в искусстве и стал с тех пор каноническим.

Чрезвычайно впечатляет изображение длинной процессии святых, с одной стороны мужчины, с другой – женщины. Оно украшает неф церкви Святого Апполинария. Каждый святой держит венец мученика, и каждый идет по улице, засаженной персимонами – любопытный африканский штрих для сцены, происходящей на Небесах. Губы слегка улыбаются, но глаза по‑прежнему темные и загадочно‑непроницаемые.

Доктор О. М. Дальтон обратил внимание на то, что некоторые святые идут на пальцах. Существует мода на все, в том числе и на походку, и возможно, что в V столетии священнослужители ходили на носочках. Внимание мое привлекла еще более необычная вещь. Это можно увидеть не только в церкви Святого Апполинария, но и в других храмах Равенны. Я обратил внимание на изображение людей в тогах, на то, как они держат предметы в левой руке. Для нас было бы естественным – во всяком случае, мы постоянно видим это движение на сцене: актеры откидывают тогу, чтобы взять что‑то в левую руку. Но римляне, во всяком случае римляне Равенны, не всегда это делали: предмет почему‑то держали в руке, накрытой тогой. Так, например, на мозаике церкви Апполинария святые держат мученические венцы в закрытых тогой руках. В Архиепископском дворце Христос держит книгу невидимой левой рукой: она у него задрапирована складками военного одеяния. В арианском баптистерии та же история: ключи у святого Петра находятся в задрапированной руке; а в церкви Виталиана у святого Луки Евангелие тоже выглядывает из‑под складок материи. Возможно, когда‑нибудь я повстречаю эксперта в области римской одежды, и он сумеет объяснить мне, было ли это продиктовано этикетом того времени или какими‑то церковными правилами.

По почте мне пришел английский журнал со статьей о падении Римской империи. Я показал его немецкому профессору, остановившемуся в том же отеле. «У меня тоже есть эта статья!» – воскликнул он и показал немецкий журнал. Каждый год выявляются новые свидетели, но от вынесения вердикта мы по‑прежнему далеки. Аргументы содержат все признаки вечности. Автором статьи в моем журнале оказался профессор Дж. Саундерс из Новой Зеландии. В статье он спрашивает: «Вопрос заключается в том, является ли объективным упадок империи или же имеет место радикальное изменение взгляда людей на поведение предыдущего поколения и объявление его недееспособным?» Всегда приятно, когда твое мнение разделяет ученый человек, и я продолжил чтение: «Я не верю в то, что Рим обречен был на падение, или в то, что Темные века были необходимы для перестройки цивилизации в Европе».

Тем не менее западная часть Империи прекратила свое существование в Равенне в 475 году, когда юноша по имени Ромул Августул был свергнут с престола вождем готов. Ни один очевидец не оставил свидетельства об этом роковом моменте. Мы ничего не знаем, за исключением того, что мальчику позволено было получить пенсион и удалиться на виллу, на юг. Спасло его то, что он был еще очень молод и хорош собой.

У юноши не было прав на императорский престол. Его выдвинул амбициозный отец, который – как ни странно это прозвучит – был секретарем Аттилы, итальянцем по происхождению. Интересно, что случилось с последним цезарем? Дожил ли он до зрелых лет? Это, впрочем, маловероятно: слишком уж важный пост занимал, так что, скорее всего, его убили.

Пятидесятилетнее правление готов оставило после себя в Равенне один значительный памятник – усыпальницу Теодориха. Находится она в миле от города, к ней ведет заросшая гравийная тропа. Ротонда из тяжелого камня установлена в болотистой местности. Внутри вы ничего не увидите, но гид призовет вас восхититься крышей, высеченной из монолитного каменного блока, а пока вы будете на нее смотреть, расскажет историю о том, что Теодорих так боялся грома, что построил себе звуконепроницаемое убежище и укрывался в нем во время грозы. Говорят, что в сравнительно недавние времена рабочие обнаружили останки предположительно этого гота. Рядом с останками нашли золотые латы, меч и шлем, инкрустированный драгоценными камнями.

Теодорих, как Аларих и Атаульф, принадлежал к культурной части варваров. Говорят, что власть он захватил, пригласив своего друга, гота Одоакра, на обед и убив его собственной рукой, сделав неприятное замечание, что у того нет костей. Однако, за исключением этого дикого поступка, Теодорих правил мудро и заслужил репутацию цивилизованного гота, который привел Рим в порядок. Он даже восстановил старинный пост «хранителя статуй», наладил производство кирпича, на каждый кирпич поставил штамп со своим именем. Археолог Ланчани писал: «Не было еще случая, чтобы при раскопках больших зданий Римской империи я не находил кирпичей Теодориха». И в то же время правитель, который любил оставлять свое имя, не был способен написать его сам: когда требовалось подписать документ, он использовал золотой трафарет.

После смерти Теодориха император Юстиниан начал кампанию по возвращению захваченных варварами территорий Италии и Африки. Несколько лет борьбы, и великий полководец Велизарий разбил готов, и Равенна, открыв новую страницу своей истории, стала столицей экзарха или вице‑короля, правившего от имени византийских императоров. От этого времени в Равенне остался отличный памятник, возможно, самый лучший в городе – церковь Святого Виталиана. Как только Юстиниан завладел Равенной, вместе со своей супругой Теодорой, он поспешил освятить эту церковь, которая, вероятно, была построена и декорирована его собственными архитекторами. Освящение состоялось в 547 году, и все, кто когда‑либо открывали книгу по истории искусств, вспомнят прекрасную мозаику этой церкви. Там вы увидите Юстиниана и Теодору в роскошных одеяниях в окружении солдат и придворных. Лучшего императорского портрета того времени вы не найдете.

С первого же взгляда меня поразило великолепие интерьера. В нем ощущалась радостная торжественность, чувствовалась попытка представить на земле золотые райские залы. Солнечный свет просвечивал сквозь тонкие мраморные и алебастровые плиты. Куда бы ни падал взор, всюду я видел цветной мрамор и сияющую мозаику. Казалось, я вошел в один из залов дворца византийского императора. Я читал о них в книгах: полы там были из позолоченного серебра, а двери – тоже из серебра, слоновой кости и эмали.

Я вернулся в мавзолей Галлы Плачидии и постоял там. От церкви Святого Виталиана мавзолей отделяло всего сто ярдов и один век. Интересно все‑таки: оглянешься вокруг, и мысли твои уходят в Рим и раннее христианство, а потом пройдешь сто ярдов, и Рим остается позади, а ты уже устремляешься на восток, в Византию.

Мозаичные портреты Юстиниана и Теодоры находятся на стенах апсиды. Император с левой стороны. Он стоит в короне и в пур