Глава седьмая. Верона и Падуя

 

 

Верона – город красного мрамора. – Римский амфитеатр. – Могила Джульетты. – Виченца. – Театр Палладио. – Падуя и ее университет. – Анатомический театр. – Английские студенты‑медики. – Святой Антоний Падуанский. – Дорога в Венецию.

1

 

С Эмилией‑Романьей я распрощался. Переправившись на левый берег, оказался уже в области Венето. Дорога манила в Падую и Венецию, но я оказался одним из немногочисленных путешественников, которые сознательно выбрали другое направление – отправился на запад, в Верону. Как и в Ломбардии, где перевалы Симплон и Сен‑Готард ведут к итальянским озерам и Милану, так и в Венето знаменитый перевал Бреннер ведет к озеру Гарда и Вероне. Невозможно определить, какие ворота в Италию производят более сильное впечатление.

Стоявший на стремянке человек приклеивал на стену афишу, рекламировавшую фильм «Мышьяк и старые кружева». Я посмотрел на объявление с некоторым интересом, но дело было не в фильме, а в том, что человек закрывал афишей розовый мрамор. Это очень характерно для Вероны: мрамор здесь повсюду, даже в сточных канавах. Самое впечатляющее зрелище, конечно же, знаменитый римский амфитеатр, вмещающий двадцать две тысячи человек. Там даже самые дешевые места в последнем ряду сделаны целиком из мрамора.

Розовый мрамор – некоторые писатели сравнили его с «цветущими персиковыми деревьями» – начинаешь замечать в Кремоне. Там встречаешь иногда колонну или скульптуру льва, только у этого мрамора нет сходства с полированной поверхностью стен в ресторанах и банках. Это – розоватый матовый материал, на котором время оставило свой отпечаток. На цветение персика он совсем не похож. Тем не менее это мрамор, потому некоторые площади Вероны напоминают залы гигантских дворцов, только без крыши.

Приехал я в полдень. Город заливал теплый свет, под мостами быстро бежала Адидже. Барочные изгибы реки словно бы подчеркивали красоту площадей, башен и дворцов. Я видел красные кампанилы многих церквей, и – слава богу – на главной улице было запрещено движение колесного транспорта. Только подумайте: улица, на которой не слышно рева моторов, улица, избавленная от шума, слышен лишь веселый говор веронцев, звук шагов по мраморной мостовой да ария, доносящаяся из магазина, торгующего граммофонными пластинками. Первое мое восторженное впечатление полностью совпало с чувствами Джона Ивлина, когда триста лет назад он увидел Верону: «Изо всех мест, что видел в Италии, Верону я сделал бы своим домом».

Я пошел к амфитеатру – веронцы называют его ареной – и с огромного мраморного овала посмотрел вниз. Этот древнеримский цирк сохранился до наших дней лучше, нежели какой‑нибудь другой. На дальнем его изгибе, на нижнем ярусе, несколько человек устанавливали сцену, ставили фанерные деревья и обтянутые полотном реечные павильоны: готовились к представлению оперы Верди. Я подумал, что мужчины, работающие здесь, не менее интересны, чем здание, в котором они трудятся. Они стояли в конце длинной череды импресарио, менеджеров и рабочих сцены, начиная со времен Флавиев, что правили девятнадцать столетий назад. Подобные им люди работали в этом же здании, подготавливали его для гладиаторов и хищных животных. Вроде бы кто‑то из Плиниев в одном из писем упомянул, что игры в Вероне отменили, так как леопарды не прибыли вовремя из Африки? В Средние века мужчины продолжали работать здесь: готовили амфитеатр для турниров и боя быков. Это место – прародитель всех цирков, театров и концертных залов, самое старое в мире помещение для проведения развлекательных мероприятий, которое к тому же до сих пор с успехом используется. Когда сто девяносто лет назад доктор Бёрни пришел сюда, то попал на представление комедии дель арте. Артисты так шумели, что ему показалось, будто сюда вернулись дикие звери! Затем он сел на мраморную скамью и впервые увидел «в полной итальянской чистоте» Арлекина, Коломбину и Панталоне. «Все они говорили на жаргоне или местных диалектах различных областей Италии». Вероятно, то было захватывающее зрелище.

По спокойной и безопасной виа Мадзини я вышел к одной из самых интересных площадей Италии – пьяцца делль Эрбе. Площадь продолговатая, похожа на римский форум, только сейчас ее окружают дома цвета охры. С балконов свешиваются папоротник и цветы, стены напоминают старинные фрески. Противоположный конец площади замыкает большой дворец барочной архитектуры и мраморная колонна, на которой стоит крылатый лев святого Марка. Середина площади расцвечена зонтиками торговцев, и, если охватить взглядом всю площадь, она напоминает огромный ковер. На рынке вы можете купить все, что угодно: от ситца до канарейки. Редко доводилось мне видеть более живой средневековый базар. Расхаживая от зонта к зонту, под каждым из которых стоял маленький прилавок, я наблюдал удивительных людей, торгующих самым желтым лимонадом и самыми яркими конфетами, а также овощами, одеждой и прочим, на редкость дешевым товаром, причем все это на фоне древнего мраморного города.

В самом центре слышится приветливый звук журчащей воды. Здесь поднимается над зонтами и над античной чашей фонтана римская статуя. В Средние века ее нашли безголовой, решили это дело исправить: приделали женскую голову и увенчали короной. В области ее называют Мадонна Вероны.

Самым важным объектом на площади является лев святого Марка, в знак того, что город признавал святого Марка своим покровителем. Случилось это в Вероне в 1405 году, когда правящую семью Скалигеров отстранили от власти и город был аннексирован Венецией. Так начались триста лет спокойствия и изобилия. Какими бы ни были грехи Венеции, имелись у нее и добродетели: доброта, кротость, справедливость и благополучие. Благополучие явилось в область с приходом Марка Евангелиста. Связь с Венецией объясняет то, что поражает туриста в первые часы пребывания в городе. Он сознает, что сходство с Венецией глубже, чем поворот реки Адидже, напоминающий изгиб Большого канала. В Вероне со времен венецианской власти ощущается дух имперского великолепия. Временами мне казалось, что я смотрю на Венецию, причем не такую, какая она сейчас, когда корабли ее заполнены многочисленными фотографами‑любителями, но такую, какой она была когда‑то. Наблюдая за мирно беседующими на мраморных улицах веронцами, я иной раз ощущал исходившее от них лукавство, которое связываешь обычно с венецианскими вельможами. А они в данный момент, я уверен, обсуждали вечную итальянскую проблему: как распорядиться будущим выигрышем в лотерее. Святой Марк дал мне ответ на вопрос: отчего Верона так сильно отличается от городов Ломбардии и Эмилии. Впервые я увидел город, который добился успеха не за счет местных настроений и традиций, а вследствие космополитизма, составляющего душу великой морской республики. Мне казалось, я чувствую запах Адриатического моря, и в воображении возникал флот, возвращающийся со специями из далеких стран под звон колоколов. Арка пьяццы делль Эрбе вывела меня на еще более великолепную площадь Синьории. Такого ансамбля нет в Риме, не говоря уже о Венеции: два прекрасных архитектурных творения, разделенных аркой. Здесь я остановился. На сегодня довольно впечатлений. Я узнал один из самых благородных городов Италии.

По этому моменту вы можете в Вероне сверять часы. Заходит солнце, и вечер вдруг расцветает – это выходят из домов сотни молодых женщин в лучших своих платьях из хлопка. В наши дни только в Испании и Италии можно увидеть восхитительное возрождение общества XVII века. Здесь его называют паседжата. Совершается это действо на виа Мадзини: транспорта мало. Любой, кто пожелает, может с приятностью провести здесь время, любуясь аккуратно причесанными головками, красиво обутыми ножками и элегантными платьями без единой морщинки. Доктор Бёрни в свое время писал, что «дамы здесь носят черные шелковые шляпы, поля которых они заламывают, как английские мужчины. Остальные женщины не снимают черных шелковых капюшонов».

Мне рассказывали, что как только девушка заканчивает работу, тут же бежит домой, приводит в порядок прическу, возможно, меняет чулки и туфли и вынимает из шкафа висящее на специальной вешалке платье для прогулки – паседжата. Платье должно быть безупречно отутюжено. В нем нельзя сидеть, а если уж придется это сделать, девушка быстро поднимет подол и сядет на нижнюю юбку; Одевшись, девушка выходит из дома и на перекрестке встречается с самой лучшей, на данный момент, подругой, а возможно, и с несколькими приятельницами, и они начинают медленно расхаживать взад и вперед по виа Мадзини. Процедура напоминает брачные игры некоторых видов хорошеньких птиц. Интересно пронаблюдать, какая перемена происходит в гордой девушке, которой удается привлечь молодого человека – жениха‑фиданцато. Покинув ряды своих подруг, она присоединяется к тем, кого уже ангажировали. Весь этот парад настроен ужасно серьезно. Среди представительниц своего пола девушка казалась смелой и способной вынести все тяготы жизни, теперь же, подле мужчины, она производит впечатление беспомощной и застенчивой особы. Абсолютно неважно, что поклонник ее мал и невзрачен, манеры ее указывают на очаровательную уверенность в мужестве своего спутника. Но все это ничто по сравнению с необычайной переменой, которая происходит с ним. Мгновение назад он был диким на вид холостяком, хихикавшим с другими такими же неприкаянными приятелями возле кафе, либо сумасшедшим мотоциклистом, бесцельно гонявшим по улице на «веспе». Теперь же перед вами мягкий, послушный, но в то же время гордый поклонник. Бывшие дружки все еще сидят, цинично улыбаясь, возле кафе либо перешептываются, наблюдая, как он прогуливается мимо них со своей девушкой. Во взгляде, который он бросает на них, можно прочитать смутные опасения человека, перешедшего свой Рубикон.

 

2

 

Людей, которых я встречал в Вероне, переполняло столь присущее итальянцам желание понравиться. Я чувствовал, что их доброта и любезность были в определенном смысле отражением прекрасного города, в котором им повезло жить. Из всех городов, что я видел в Италии, Верона дала мне величайшее наслаждение. Элегантный, красивый город. Он не слишком велик, но и не мал. Цветовая гамма радовала глаз: розовый кирпич средневековых зданий с зубцами в виде рыбьих хвостов, тускло‑красный мрамор, красновато‑коричневые стены старинных дворцов, алые герани на балконах, голубая лента реки – все вместе создавало союз веков, и это будило воображение.

Каждое утро, когда я входил под арку, невольно вспоминал Мост вздохов. С людной пьяццы делль Эрбе я входил на величественную площадь Синьории. На пьедестале о чем‑то задумался Данте. Верона любит вспоминать, что двор Скалигеров был первым, где поэт нашел убежище. В нескольких шагах отсюда стоит одно из красивейших зданий Ренессанса, маленький дворец под названием «Лоджии». В конце XV века его построил неизвестный гений. Судя по всему, он любил классику, и это роднит его с Пирро Лигорио, чей летний дом в садах Ватикана всегда казался мне одним из самых жизнерадостных, счастливых зданий той поры.

Еще несколько шагов, и вы выходите на узкую улицу, самое потрясающее зрелище в Вероне. Сначала кажется, что вся она заполнена готическими могилами. Надгробья из белого камня, шпицы, фигуры святых и рыцарей в доспехах. Когда видишь все это впервые, кажется, что угодил в Средневековье на похороны несметного количества людей и процессия остановилась на боковой улице, чтобы поправить мемориальные таблички, опустить черный бархат и проверить, горят ли свечи. Здесь есть могилы Скалигеров и средневековой аристократии Вероны.

Гробницы были слишком высокими, и поместить их в здание не представлялось возможным. Сейчас они стояли на улице под ярким солнцем, окруженные железной решеткой с металлической сеткой. Ограда была столь крепкой, что выдержала бури, в течение пятисот лет набрасывавшиеся на город. Вместе с тем металлическая сетка была такой легкой, что ее можно было взять в руку и потрясти, словно кольчугу. Каждое звено металлической решетки сделано в форме маленькой лестницы из пяти ступенек. Это намек на то, что первый Скалигери либо делал, либо продавал лестницы.

Я обратил внимание на пять могил. Три из них – с помещенными сверху конными скульптурами рыцарей. Эти правители Вероны жили в то время, когда в Англии правили Плантагенеты, последние Капетинги и первые Валуа – во Франции и когда на смену императорской линии Гогенштауфенов в Германии пришли Габсбурги. В Италии они были современниками первых Висконти – Матео, Галеаццо и Аццо, но другие великие итальянские семьи пока еще о себе не заявили. Скалигеры создали в Вероне империю и установили свои законы: жестокость и роскошь, с чем население слишком хорошо познакомилось в будущие времена.

Самым великим и популярным из этой династии был Франческо, или Кангранде (Большая Собака). Он, кажется, первым из семьи носил шлем в форме собачьей головы. Его изображение можно увидеть на гробнице. Он представлен здесь на боевом коне, с головы до копыт покрытом чепраком. Кангранде в боевых доспехах, шлем в форме собачьей головы перекинут через плечо. В руке он сжимает меч. Улыбающееся лицо Франческо вызывает в памяти его знаменитое развлечение, которое расположило к нему большинство веронцев. Я сказал маленькому мужчине, который отпер для меня железную калитку: «Странно видеть человека, смеющегося на собственной могиле». Он торжественно посмотрел на меня и ответил: «Мы в Вероне всегда говорим: Кангранде никогда ничего не боялся».

Контраст между веселым всадником, каким его знали в жизни, и нижними ступенями его памятника весьма странен. Здесь еще одно изображение Кангранде: он лежит на смертном одре с мечом в сложенных руках. Под ним красивый саркофаг, установленный на спинах двух мастиффов.

Возле ворот могила Мастино II, племянника Кангранде и отца Беатриче делла Скала, той, что вышла замуж за Бернабо Висконти и дала свое имя Ла Скала в Милане. Десять ее дочерей разъехались по всей Европе. Одна из них стала королевой Кипра, другая – герцогиней Леопольдой в Австрии, три других влились в династию Виттельсбахов.

Мастино был странным и подозрительным человеком, не умевшим справиться со своими нервами. Однажды, выехав верхом вместе с епископом, он вдруг выхватил меч и убил несчастного прелата. Потом постарался оправдать себя тем, что – по его понятиям – епископ готовил против него заговор. Угрызения совести мучили его до конца жизни. С тех пор, говорят, его лицо постоянно закрывала вуаль. Возможно, то была средневековая метафора, означавшая, что он отрастил себе бороду. Вот и на надгробии лицо закрыто забралом. Сын его, Кассинорио, чья могила находится рядом, был одним из редких людей того времени, что снизил налоги и в голодные годы продавал зерно ниже себестоимости. Удивительное событие произошло после его смерти. Было обнаружено, что он сделал себе состояние, сдавая в аренду церковные земельные наделы, да и в других отношениях проявлял нечистоплотность. Грехи эти не были отпущены ему на смертном одре, а потому было решено простить ему их посмертно. Мессу совершили среди могил. Затем принесли лестницу, чтобы епископы Вероны и Виченцы могли подняться на высокий саркофаг и побрызгать на него святой водой, отпуская тем самым грехи покойному.

Скалигеров приятным семейством не назовешь. Они были сказочно богаты, щедры к тем, кого любили, но при этом страдали неврозами и были склонны к братоубийству. К музам относились с аристократическим безразличием, и все же, как ни странно, Данте посвятил Кангранде свой «Рай», чем и прославил этого правителя. Говорят, он посылал ему главы из своей поэмы по мере их написания. Представить себе лорда‑воителя в виде литературного критика и покровителя почти невозможно, тем более что, как рассказывают, когда Данте приглашали в Верону, он часто становился объектом розыгрышей. Шуты и актеры, недовольные тем, что поэт смотрел на них свысока, послали однажды маленького мальчика под стол, и он складывал к ногам Данте кости, которые сами они во время обеда швыряли на пол. Когда стол отодвинули, Кангранде, картинно изумившись, сказал, что и не знал, что поэт так любит мясо, на это Данте будто бы ответил: «Милорд, вы не увидели бы здесь так много костей, если бы я был собакой».

Если эти истории верны, то вряд ли поэт мог быть счастлив в такой компании. Многие годы литературные критики спорили – а сейчас эти споры возобновились – относительно подлинности послания Данте Кангранде, в котором он превозносит «выдающуюся славу Вашего Величества» и упоминает великолепие двора Скалигеров, которому сам был свидетелем, и оказанное ему там гостеприимство.

Любопытен контраст между грубой сценой в столовой и тем фактом, что некоторые альпийские деревни освобождались от налогов до тех пор, пока заполняли ледники Скалигеров своей продукцией.

 

3

 

Покровитель Вероны, святой Зенон (Дзено), был рыбаком. В церкви, названной его именем, можно увидеть изображение Дзено. Он держит удочку, а с крючка свешивается серебристая рыба. Когда он стал священником, на его епископский посох художники непременно прикрепляли рыбу. Церковь Сан‑Дзено построили в эпоху крестоносцев и во времена правления Ричарда Львиное Сердце. Если вы спуститесь в древний склеп, то увидите кости святого в стеклянном ларце. На дверях церкви бронзовые накладки с барельефами. Некоторые фигуры поднимаются на два‑три дюйма над поверхностью. Когда я смотрел на эти примитивные библейские сцены, подъехал маленький автомобиль. Из него выскочили двое молодых людей. Один из них взбежал по ступеням церкви с полотняным мешком, а другой остановился у дороги и, поглядывая по сторонам, вроде бы прикрывал приятеля. Первый парень быстро вынул из мешка кусок глины и стал прижимать ее к бронзовым панелям. Сняв два‑три отпечатка, бегом бросился к машине. Там его поджидал компаньон. Машина уехала. Вся операция заняла не более трех‑четырех минут. Не знаю, кто они были: студенты академии художеств, охотники за сувенирами или антиквары. Я решил: если увижу в антикварном магазине бронзовую панель со сценой изгнания из рая, тут же перейду на другую сторону!

Впечатляющий старинный баптистерий собора разрешил для меня проблему, о которой я впервые задумался в Парме, когда увидел там купель величиною с маленький плавательный бассейн. «Как же проходило массовое крещение, – думал я, – неужели священник влезал в купель вместе с людьми, над которыми он совершал обряд? А может, он стоял снаружи?» Купель в Вероне все мне разъяснила: для священника предусмотрено отверстие, вернее, выемка. В ней епископ мог стоять, не снимая обуви. «Так, должно быть, устроено повсюду», – решил я.

На взгляд англичанина, сады Джусти в Вероне привлекательнее большинства регулярных итальянских садов. На заднем плане здесь крутой холм, засаженный красивыми деревьями. Огромные древние кипарисы отбрасывают длинную тень; аккуратные ряды пальм обрамляют яркие клумбы с путницей и геранью. Со вкусом расставлены скульптуры, из кадок поднимаются подстриженные лимонные деревца; работают фонтаны. Мраморные скамейки приглашают присесть и поразмыслить, хотя бы о том, что неплохо бы здесь поставить «Двенадцатую ночь». Сад был создан несколько веков назад. Во времена правления Якова I в этом лабиринте потерялся Томас Кориэт. Пришлось его оттуда вызволять. Гёте, ни разу не упомянувший могилы Скалигеров, просто обожал сад Джусти. Однажды он произвел небольшую сенсацию: расхаживал по Вероне с веткой кипариса, украшенной шишками, и с цветущим каперсником. Все это он взял в любимом саду.

Элегантный маленький римский театр, разумеется, мраморный, в то время не был найден. Обнаружили его в прошлом столетии под зданиями, которые когда‑то здесь стояли. Как бы понравился Гёте этот грациозный полукруг мраморных сидений! Все так хорошо сохранилось, что теперь здесь иногда дают представления.

Я снова вспомнил о Гёте, когда транзистор вблизи арены выдал позывные Би‑Би‑Си. «На каждой улице распевают балладу „Мальбрук“», – писал Гёте в 1784 году.

Еще раз я подивился способности итальянцев к реставрации, на которую обратил внимание в восстановленном оперном театре Милана. В Вероне восстановили кирпичный мост, взорванный немцами прежде, чем уйти через перевал Бреннер. Кто бы мог поверить, видя сейчас этот мост с его романтическими зубцами, похожими на рыбьи хвосты, что это не то сооружение, которое Кангранде II построил в XIV веке? Мост ведет к замку, тоже из красного кирпича, с такими же зубцами, как и на мосту. Оба сооружения составляют архитектурный ансамбль. Теперь замок – музей и картинная галерея, но самая лучшая картина – это вид из окон на голубую ленту Адидже и мост внизу. В зале, где сейчас можно увидеть много знаменитых картин, графа Чиано и его товарищей, готовивших заговор против Муссолини, приговорили к смерти в 1944 году. В соседней комнате есть мрачные фотографии Кангранде. Это его останки. Такими их увидели те, кто открыл саркофаг в 1921 году. Есть также и несколько кусков красивой парчи, в которую завернули шестьсот лет назад правителя Вероны.

 

4

 

Веронцы уверяют, что Ромео и Джульетта были историческими фигурами. Вам скажут, что жили они примерно в 1303 году во время правления старшего брата Кангранде – Бартоломео делла Скала, что Джульетту похоронили на кладбище ныне не действующего францисканского монастыря, возле южной городской стены.

История о двух влюбленных старая и популярная. В некоторых версиях действие происходит не в Вероне. Первым писателем, рассказавшим об этом, был Луиджи да Порто в своей книге «Джульетта и Ромео» – и по сей день итальянцы галантно ставят на первое место Джульетту. Затем этот рассказ был повторен другими писателями, и переведенные версии, как считают, и были источниками для Шекспира. Все эти факты, однако, мало что значат для тысяч людей, едущих в Верону из всех стран мира. Им нужен не амфитеатр и не могилы Скалигеров, им нужна могила Джульетты. Возможно, некоторые сочтут такое поведение печальным, а англичане, бесспорно, почувствуют прилив гордости: ведь это их соотечественник Шекспир пригнал в Верону автобусы из Гамбурга, Осло, Копенгагена, Вены и бог знает откуда еще. Люди эти и слыхом не слыхивали о да Порто или Банделло. Историю несчастных влюбленных Ромео и Джульетты они знают только из пьесы Шекспира.

Верона – город балконов, и да Порто, живший неподалеку, в Виченце, хорошо это знал. То, что он решил перенести действие своего рассказа в Верону, – местный штрих, которым Шекспир, в свою очередь, блестяще воспользовался. Один балкон в Вероне в живописном средневековом доме на виа Каппелло показывают туристам, заявляя, что это дом Джульетты. На стене дома прикреплена симпатичная, но явно не историческая доска, которая утверждает то же самое. «Дом Капулетти, – гласит доска, – где родилась Джульетта, по которой рыдали нежные сердца, а поэты слагали песни». Строки эти вселяют надежду, и человек в приятном, растроганном настроении отправляется к могиле Джульетты.

Короткая пешая прогулка приводит к уединенному монастырю, где смотритель, улыбаясь, берет деньги за вход и машет рукой в сторону восхитительного маленького монастыря с симпатичным садиком, облюбованным голубями. Несколько ступеней вниз, и вы оказываетесь в сводчатом помещении с необычайно большим саркофагом из розового мрамора. Цинично настроенные знатоки говорят, однако, что первоначально это была кормушка для лошади. Я спустился по лестнице и привел в замешательство молодую пару: стоя по обе стороны от саркофага и держась за руки, они собирались поцеловаться. Впоследствии я узнал, что у влюбленных такой обычай: они идут к гробнице Джульетты и загадывают желание. Как сказала мне одна молодая женщина, «если сердца их чисты, желание наверняка сбудется». Такой ритуал показался мне симпатичным. Склеп был наполнен розовым светом, отраженным от верхнего помещения, и саркофаг выглядел весьма поэтично, словно раковина на дне моря. Невозможно было смотреть на него и не вспомнить строки Шекспира:

 

…здесь лежит Джульетта,

И эти своды красота ее

В блестящий тронный зал преображает.[72]

 

О рвении, с которым английские туристы отщипывают фрагменты гробницы, упомянул в 1814 году Сэмюэль Роджерс. Байрон, разумеется тоже добавил кое‑что к своему сентиментальному музею. Для того чтобы изготовить два браслета, замеченные Шатобрианом во время обеда в Парме на Марии Луизе, потребовался также большой кусок камня. Но все это ничто по сравнению с невероятным фактом, про который я узнал совершенно случайно: культ Джульетты в наше время настолько силен, что у нее есть секретарь, отвечающий на письма поклонников!

Гуляя по монастырю, я заметил встроенный в стену маленький стеклянный ящик, обрамленный мрамором, со щелью для писем. Рассеянно заглянув сквозь стекло, я увидел гору записок, торопливо нацарапанных на клочках бумаги, листках, вырванных из записных книжек, старых счетах и т. д. Все это напоминало записки, которые дети пишут Санта‑Клаусу. Некоторые из них не были сложены, а две можно было разобрать. Обе написаны были по‑итальянски, и обе начинались: «Сага Giulietta» – «Дорогая Джульетта». На одной бумажке я прочитал: «Мы двое молодых влюбленных, путешествуем после свадьбы. Помоги нам Джульетта, чтобы любовь наша становилась сильнее с каждым днем». На другой записке: «Моя любовь сейчас далеко отсюда. Пусть он побыстрее приедет, я хочу, чтобы мы не расставались».

Я был поражен. Интересно, знает ли духовенство Вероны, что старый францисканский монастырь сделался храмом Афродиты? Один из служителей сказал мне, что ящик в стене содержит только письма, написанные прямо у саркофага. Большая часть корреспонденции поступает по почте, приходит из многих стран и на многих языках. Муниципалитету пришлось нанять секретаря, чтобы он занимался письмами. Секретарь, как мне сказали, пожилой джентльмен, вышедший на пенсию, должно быть, похож на старого монаха Лоренцо.

– А письма эти от мужчин или женщин? – поинтересовался я.

– Есть и от мужчин, но в основном пишут женщины. Выйдя из монастыря, я встал в сторонке, пропуская оживленную толпу путешественников разных национальностей, выгрузившуюся из двух только что прибывших автобусов. Меня окликнули, и вот я уже трясу руку маленькому немцу из Мантуи. Он по‑прежнему обвешан фотокамерами. Позади него жались жена и две дочки. Связь Шекспира с Вероной довела немца до экстаза: он задыхался от волнения.

– Пожалуйста, – сказал он и сунул мне камеру, – будьте добры, сделайте снимок.

Схватив за руку другого пассажира, он повел его к указателю под кипарисовыми деревьями. На указателе было написано: «Могила Джульетты». Немец с товарищем взяли друг друга под руку и замерли. Я их сфотографировал.

– Вы так любезны, – сказал он. – Знаете, как я назову эту фотографию? Ну что ж, скажу по секрету. Два веронца!

Заливисто смеясь, он повесил камеру на шею и, тяжело ступая, зашагал по тропе к могиле Джульетты.

 

5

 

Дорога от Вероны до Виченцы проходит мимо полей, засаженных свеклой, кукурузой и виноградниками. От ветров, дующих с Альпийских гор, ее охраняют лесозащитные полосы из акаций. Предгорья устремились на север, к большим горам, окружившим перевал Бреннер. Мне говорили, что в ясные дни можно на горизонте разглядеть их фиолетовые силуэты.

Со мною в автомобиле ехал мой итальянский знакомый, продавец мрамора из Вероны. В городке Монтеккьо Маджоре, расположившемся в гористой местности чуть в стороне от главной дороги, у него была назначена деловая встреча. Мрамор для сеньора X. не просто геологическое явление или коммерческий продукт, это жизненная философия. История складывается для него из двух составляющих: есть каменщики и есть плотники. Камень означает цивилизацию, дерево – варварство. Он станет спорить с вами и скажет, что тевтонские племена, захватившие Италию во времена Средневековья, были лесными людьми, чужестранца здесь до сих пор называют форестиро. Они испугались того, что вошли в мраморный мир, и предпочли жить на открытом пространстве, как дикие звери. Это обстоятельство позволило латинянам выжить в окруженных каменными стенами городах, построить в Средние века каменные соборы и дворцы, а в эпоху Ренессанса довести до совершенства работу с мрамором. Он цитировал Поджо и Торквато Тассо, желая доказать, как шокировали итальянских путешественников эпохи Ренессанса безобразные деревянные дома Парижа и Лондона. Это жилища варваров, ничего не смыслящих в архитектуре! Самые жалкие каменные развалюхи в трущобах, на его взгляд, более достойны человека, чем любое деревянное здание.

Было приятное свежее утро, мы разговаривали о мраморе и об упадке цивилизации. Согласно его теории, упадок в промышленности начался с 1929 года. За время поездки я многое от него узнал: самый лучший серый мрамор приходит из провинций Кунео, Навара и Гориция; зеленый надо смотреть в Валле‑Д'Аоста; в Бергамо отличный черный мрамор; в Вероне – розовый, но до сих пор самым знаменитым мрамором считают, как и в классические времена, каррарский мрамор. Его добывают в каменоломнях Апеннин. Он с удовольствием упомянул о выгодной сделке, которую совершил с представителями Саудовской Аравии. Возможно, гибнущая здесь цивилизация возродится в других местах.

Высадив его в Монтеккьо, я отправился осматривать руины двух замков, стоящих друг против друга на соседних холмах. Легенда утверждает, что замки принадлежали Монтекки и Капулетти, но я склонен думать, что это – крепости Скалигеров. Поднявшись на один из холмов, я вошел в разрушенный двор замка и увидел там двух канадских девушек, стирающих в ведре нейлоновые платья. На месте замка ныне раскинулся кемпинг, с водой и электричеством. Группа молодых хайкеров отправлялась в Венецию, нагруженная не хуже мулов. Собирались в дорогу и мотоциклисты. Возможно, что их притягивал к себе тот же магнит. Увидел я и длинный трейлер, в котором среди хромированных приборов жила себе поживала большая немецкая семья. Не успел я охватить взглядом всю сцену, как послышался вой двигателя: так заявила о своем появлении итальянская пара, восседающая на главном герое итальянской автострады – нагруженном сверх всякой меры мотороллере «веспа». Канадским девушкам, несмотря на сложности быта, очень нравился их кемпинг, тем более что всегда можно посидеть в находящемся неподалеку ресторане, носящем название «Таверна Джульетты».

Никогда еще, возможно, со Средних веков путешествие не было таким будничным, никогда столько путешественников не устремлялось вдаль практически без денег. Тем не менее настроение у всех было отличное, и не важно, что приходилось считать каждый пенс, а спать порою на голых досках или просто под звездами. Я вовсе не горю желанием стать вновь двадцатилетним, но если бы меня вдруг забросило в юность еще раз, то путешествовал бы я впервые по Италии только так, а не иначе.

В кафе мне приветливо помахал рукой синьор X. Он заключил свою сделку и сказал, что поедет со мной в Виченцу. И мы поехали вниз по склону к главной дороге, вдоль которой, словно пажи, выстроились виноградники, а подросшая кукуруза напомнила мне копья приближавшейся кавалерии. Кто‑то говорил мне, что несколько лет назад синьор X. ездил в Лондон для встречи с архитекторами, которые хотели купить мрамор для банка или небоскреба. С тех пор его высказывания относительно Англии считались авторитетными. Я упомянул об этом и, к моему удивлению, узнал, что в Англии он обнаружил некоторые достойные национальные особенности, которых сами мы у себя сегодня не замечаем.

– Я всегда говорю тем, кто приходит ко мне за советом перед поездкой в Англию, – произнес он. – Когда снова начнется всемирный потоп, англичане умрут все вместе, но здесь, в Италии, из воды высунутся некоторые головы. Однажды ночью, – продолжил синьор X., – я специально ходил к Букингемскому дворцу, чтобы посмотреть, ходят ли там часовые. И они ходили! – заявил он. – А ведь, кроме Бога, их никто не видел. В Италии такого произойти не может.

Я напомнил ему о двух скорбно склонившихся молчаливых фигурах по обе стороны от Могилы неизвестного солдата в Риме.

– Да разве можно это сравнивать! – закричал он. – Это вам могло показаться, что они молчат. Но я‑то знаю, они потихоньку разговаривают, стараясь не шевелить губами. И знаю, о чем они говорят. Они критикуют Виктора Эммануила за то, что тот поставил памятник, и неизвестного солдата за его могилу… Такие вот мы, итальянцы…

Я напомнил ему о часовом Помпеи.

– Должно быть, это британец, – последовал ответ.

Утреннее солнце Виченцы освещало величественную картину, которая ни в одном другом месте Италии не напоминала бы так Англию XVIII столетия. По обе стороны от дороги вставали коричневато‑желтые дворцы. Построил их человек, давший английскому языку термин, который многим не нравится, однако не меньшее число людей его одобряют: слово это – палладианство. Звали его Андреа ди Пьетро, родился он в 1518 году и начинал как каменщик. В то счастливое время городская знать организовала общество, которому дали название – Академия. Свою жизнь эти люди посвятили самому захватывающему делу для любителя – строительству. Среди руководителей Академии был граф Триссино. Разглядев в юном каменщике выдающиеся способности, он отправил его в Рим учиться архитектуре. Андреа вернулся в Виченцу с честолюбивыми планами: он хотел оживить строгую августовскую архитектуру, сделать ее такой, какой видел ее Витрувий. Так началась триумфальная карьера молодого архитектора, и патрон уговорил его сменить свое имя на Палладио.

Во время последней войны бомбы уничтожили четырнадцать палладианских дворцов, но в городе все же на каждой улице есть уцелевшие здания. Каким же счастливчиком был Палладио: столько клиентов хотели и были в состоянии заказать у него дворец, и при этом предоставляли ему полную свободу действий.

– Ах, ну какая же это в самом деле трагедия! – воскликнул синьор X., когда мы проезжали мимо дворцов. – Такая великолепная классика, и без мрамора! Все кирпич и штукатурка. Только представьте, как бы все это выглядело в мраморе! Душа болит из‑за бедного Палладио!

Я напомнил ему, что здания, которые Палладио хотел бы построить из камня, должны были подняться не в Италии, а в далеком Лондоне и среди лесов и лугов английских графств. В библиотеке Вустер‑Колледжа в Оксфорде имеется экземпляр книги Палладио об архитектуре. Иниго Джонс[73] возил ее с собою по время второй поездки по Италии. Надеюсь, лекарство от несварения желудка, рецепт которого владелец тома записал на страницах для заметок в конце книги, помогло ему сделать свое путешествие более приятным. Он вернулся, и последствия итальянского путешествия в течение двухсот лет оказывали огромное влияние на Англию: архитектура противопоставила себя бездушному строительству. Когда проходите мимо дворца Уайтхолл, вспоминайте, что это – итальянский палаццо, почерневший более чем за триста лет от лондонского смога. Когда‑то в Банкетном зале этого дворца Иниго Джонс воплотил все, что он узнал в Виченце и других местах Италии. Это было первое по‑настоящему ренессансное здание Англии, тем же, кто увидел его в 1622 году – всего лишь через шесть лет после смерти Шекспира, – оно должно было показаться таким же странным, какими кажутся нам теперешние дома из стекла и бетона.

Ричарду Бойлю, третьему графу Берлингтону, было около двадцати лет, когда он – столетием позже – приехал в Виченцу с рулонами навощенной бечевки, на которой узелками была отмерена длина, равная футу. С такими мерными лентами серьезно настроенным путешественникам того времени советовали ехать в Италию. Берлингтон похвастался, что измерит каждое здание, построенное Палладио. Вернувшись домой, с помощью другого гения той эпохи, Уильяма Кента, граф‑архитектор начал претворять свои уроки в камне. Старому зданию Берлингтон‑Хаус на Пиккадилли был придан палладианский фасад, скопированный с палаццо Кьерикати, ныне музея Виченцы, но самое