Лагерный союз национальностей

 

В лагере томились представители двадцати четырех-двадцати шести национальностей включая и народы СССР. Украинцы, белорусы, татары, мордвины, киргизы и т. д. считались в лагере русскими.

В количественном отношении первенство в лагере удерживали поляки. Лагерь был построен на польской земле и обслуживал преимущественно поляков. Поляки не случайно давали наибольший прирост населения Штутгофа. Их направляли сюда из разных отделений гестапо: из Гданьска, Кенигсберга, Быдгоща, Штаргарда, Плоцка Граузензе, Картузова, Торуни и прочих пунктов.

Второе место занимали русские, третье немцы, четвертое литовцы. В конце 1943 года немецкую и литовскую колонию неожиданно обогнали латыши. Они смело конкурировали по количеству даже с русскими и поляками. Как-то раз из Риги пригнали сразу трехтысячную партию — весьма разношерстную публику. Были тут и русские, но так как они являлись гражданами Латвии и говорили по-латышски, их записали латышами.

Латыши вначале вели себя высокомерно, кичились своим латышским происхождением. Держались они обособленно, собирались кучками, старались даже создать отдельные латышские рабочие команды. На досуге и на работе латыши распевали свои песни особенно одну, с таким запоминающимся припевом: «Дзимдзи-рим-дзим-дзим». Тянули они ее с упоением дружно налегая на «рим-дзим-дзим» несмотря на то, что благозвучный рефрен доставлял им немалые неприятности…

В марте 1944 года пришел приказ послать две тысячи заключенных в концентрационный лагерь Маугхаузен на особо тяжелые работы — дробить скалы. Подбор узников зависел от эсэсовских бонз, а также от заключенных, работавших в администрации. За три дня подобрали две тысячи человек и все они оказались латышами.

Какой бы вонючей дырой ни был Штутгоф, но он не шел ни в какое сравнение с Маутхаузеном — человеческой бойней в каменоломнях.

После отправки латышей литовцы опять выдвинулись на четвертое место. Число их особенно не изменялось, постоянно колеблясь в пределах трехсот человек. Одни умирали, на их место присылали примерно столько же новых. Баланс не нарушался.

Ранней весной 1944 года привезли 165 датчан. До ссылки в Штутгоф они как интернированные, жили в датских лагерях чуть ли не санаторного типа, У каждого была своя отдельная комната. Один датчанин, художник, театральный декоратор ухитрился там не только официально жениться, но и развестись со своей избранницей.

Датчане — рабочие, мастера, ремесленники, моряки — в большинстве своем были коммунистами или сочувствующими, социал-демократами или участниками гражданской войны в Испании. В датскую группу входили также несколько деятелей городского самоуправления, инженеры, адвокаты, один художник и один прекрасный шахматист. Немецкие власти решили, что в датском лагере им слишком хорошо жилось. Везли датчан в Германию в корабельных трюмах, набив битком, как селедку. На немецкой земле их пересадили в поезда. Три дня им не давали пить. Ни капельки. Проводник эсэсовец приносил и выплескивал на глазах у измученных жаждой ведро воды: смотрите, мол, как она поит землю… В Штутгофе датчане образовали свою колонию. Их поселили вместе, в одном блоке. По сравнению с другими заключенными они пользовались определенными льготами и поблажками. Их никто не бил бессмысленно, не гонял с места на место, не преследовал. Они даже получали датские газеты. Правда и печать Дании не была свободна от гитлеровской цензуры, тем не менее в датской прессе содержалось больше сведений, чем в немецкой. Датчане не кичились своим происхождением и выполняя рабские повинности, не распевали под охраной своих палачей народные песни… Никто над датчанами не смеялся. Все их любили и уважали. У нас, литовцев были с ними наилучшие отношения. Когда датчане прибыли в Штутгоф, мы уже были старыми каторжниками, постигшими премудрости лагерной жизни, и оказывали им посильную помощь.

Позже датчане стали регулярно получать посылки от своего Красного Креста и не остались перед нами в долгу. Некоторые датчане чувствовали себя в нашем блоке как дома.

В 1944 году, в конце лета, в Штутгоф пригнали около двухсот французов в эсэсовской форме! У их соотечественников, давно пребывавших в лагере волосы дыбом встали (среди них были вполне приличные люди!). Старожилы немедленно заявили о своем полном отмежевании от новичков. Прибывшие только позорят имя француза, заявили они, мы с ними не желаем иметь ничего общего.

Приезжие действительно представляли собой хлам, собранный на задворках Франции. Французы-эсэсовцы прекрасно понимали, что в возрожденной отчизне им не будет места. Они и не желали ее возрождения. Для немецких властей их умонастроение не было тайной. Знала о нем и администрация лагеря. Вскоре новичкам предложили свободу с условием, что они пойдут добровольцами на фронт. Большинство согласилось и тут же уехало. Около тридцати человек все же отказались. Они остались в лагере и были сносными товарищами.

Осенью 1944 года в Штутгоф опять стали доставлять латышей. На сей раз в полной эсэсовской униформе. Ими командовали свои фельдфебели и офицеры. Они поселились все вместе, под присмотром эсэсовского полковника, избивавшего их, как собак. Опять над лагерем поплыло злополучное «дзимдзи-рим-дзим-дзим».

Эсэсовской униформы и надоедливого рефрена оказалось вполне достаточно для того, чтобы общественность лагеря прониклась предубеждением против новичков.

Стали пригонять в лагерь и группы эстонцев. Однажды начальнику блока чем-то не понравился новичок-эстонец. Недолго думая, он трахнул его как в таких случаях полагалось трахать новичков. Эстонец недоуменно потряс головой: он не знал что начальник блока — важная шишка. Новичок не пришел в восторг от вольности пана блокового. Он нахмурился.

— Часто на тебя такое находит? — спросил он начальника блока и слегка дал ему сдачи.

Пан блоковой, получив в морду пришел в замешательство. Он рухнул под стол, улегся и застонал: «Ой-ой». На помощь пану блоковому поспешил шрейбер. Эстонец размахнулся — рраз, и писарь последовал туда же. Примостился под боком у пана блокового и тоже завопил: «Ой-ой». Оказалось, что эстонец был боксером тяжелого веса. Он уложил все начальство блока, вплоть до кухонной прислуги. Выломав окно, начальник блока улизнул и привел подкрепление. Тогда эстонец забаррикадировался. Началась шумная баталия. Сыпались стекла, трещали стены, в щепки превращались столы и стулья. Эстонец продолжал единоборство с превосходящими силами противника. Битва сошла новичку не совсем гладко, но не он один был ранен… Потом в лагере его больше никто не задевал. Боксера уважали. С почтением относились ко всем эстонцам вообще.

Аналогичная история произошла в нашем блоке с одним спортсменом-богатырем. Напал на него начальник соседнего блока, профессионал-разбойник. Блоковой вздумал дать спортсмену табуреткой по голове. Богатырь не сдрейфил, отнял табуретку, отбросил ее в сторону, а самого пана блокового схватил намертво покрутил несколько раз в воздухе и швырнул в лужу, да еще несколько раз ткнул носом в грязь. С того времени пан блоковой преисполнился уважением к нашему блоку и стал нашим закадычным другом.

В лагере содержались также бельгийцы, люксембуржцы, англичане, американцы, румыны, греки, сербы, шведы, норвежцы, финны, была даже одна японка — откуда она взялась, бог ее знает.

Когда Зеленке, бичуя порядки царящие в Бухенвальде, жаловался, что там нет единства среди заключенных, Бублиц многозначительно говорил:

— Единство заключенных — вещь вредная и нежелательная. Они должны между собой грызться, иначе их не обуздаешь…

В нашем лагере теория Бублица полностью применялась на практике. Заключенные вечно грызлись между собой, держались обособленно. Их не объединяли ни цвет треугольника, ни национальность. Уголовник мог мирно ужиться с политическим заключенным, равно как бибельфоршер с гомосексуалистом. Национальные особенности тоже не играли никакой роли. Изредка вспыхивали драки между заключенными, но не по национальному признаку или по злому умыслу, а скорей всего для разнообразия.

Перманентной войны не было. В общем, кое-как уживались.

 

ОСОБЫЕ КАТОРЖНИКИ

 

Весной 1944 года от территории нашего лагеря отрезали большой участок болотистой опушки и стали возводить вокруг него каменную стену, такую, какую обычно строят вокруг тюрьмы.

— Что за чертовщина? — диву давались каменщики и продолжали класть кирпич. Можно было подумать, что в военные годы в Германии не могли найти другого применения строительному материалу.

Стройка была странная и непонятная. Возводили стену в авральном порядке. Она съедала весь кирпич. Все другие работы были приостановлены.

Вокруг Штутгофа тянулся забор из колючей проволоки, заряженной электричеством. В проемах маячили башенки, оснащенные сторожевыми пулеметами. Казалось, для охраны лагеря ничего больше и не нужно. Правда, с электричеством не раз получались конфузы.

Удрал как-то из лагеря один русский. Его поймали. Приволокли обратно. Поколотили.

— Как же ты, псина, через забор перебрался? — спросил у него Майер.

— Обыкновенно. Перелез у сторожевой будки — и все…

— Перелез через забор, заряженный электричеством? Брешешь голодранец!

— Не вру. Вот тут и перелез, у самой вышки.

— Ну-ка покажи, червивое отродье, как ты перелез под носом у часового. Не покажешь — пеняй на себя.

Русский показал. Он надел галоши, ловко перекатился как кот через забор и благополучно вернулся назад. Электричество на него никакого действия не оказало.

Начальство долго проклинало беглеца и забор. Потом оно отвело душу поставило, еще два-три ряда колючей проволоки. Вскоре после этого в лагерь возвращался с работы эсэсовец. Он был навеселе. То ли у него в глазах потемнело, то ли он сквозь туман не заметил проволоки, только — хвать ее рукой. Ток ударил эсэсовца и начал трясти. Пьяница вмиг протрезвел и заорал благим матом. Два других эсэсовца попытались вырвать собутыльника из крепких объятий проволоки, но где там. И их начало трясти!

Эсэсовцы дружно откалывали бешеную польку и орали во всю глотку.

Плясали они и вопили до тех пор, пока кто-то догадался сообщить монтерам. Ток выключили и спасенные, ругаясь поплелись домой. К сожалению, ни одного из них не убило. Электричество оказалось явно не на высоте.

Не доверяя электричеству, и начали, наверно в лагере строительство стены из красного кирпича. Впрочем точно не ручаюсь.

Но опять же снаружи вдоль новой стены, поставили несколько рядов колючей проволоки, пропустили по ней ток высокого напряжения, чтобы к стене никто не смел подступиться… Все-таки от электричества не рискнули отказаться окончательно…

Внутри заботливо огороженного участка начали строить бараки. Ясно было, что в них кто-то будет жить.

В лагере, казалось, собрали всех незаурядных преступников. Какие же черти поселятся по ту сторону забора?

Может в благородных целях нашей безопасности от нас изолируют часть матерых разбойников?

Таинственный участок со своими бараками получил название «Sonderslager» — лагерь особого назначения. Вскоре сюда доставили первые партии новоселов заключенных из других лагерей. Мы сгорали от любопытства: что же это за бандиты, которых надо так тщательно изолировать? может быть людоеды?

Новоселы, однако, оказались простыми смертными мужского пола средних лет довольно интеллигентного вида, одетыми в рабочие костюмы, какие обычно носят монтеры. Одежда чистая, из добротного сатина, хорошо сшитая. Стоят новички, выстроившись у забора, и молчат. Мы заговаривали с ними по-польски, по-чешски, по-французски, по-русски, но они не отвечали. Наконец один из них признался:

— Мы немцы.

— Немцы? — служащие нашей канцелярии разинули рты от удивления. — Кто вы такие за какие грехи попали в лагерь?

Das durfen wir nicht sagen. — Этого мы не можем сказать, сдержанно ответил новичок.

Мы закурили самокрутки и уставились на новоселов. Когда часовой отвернулся, новичок осмелел. — Дайте затянуться…

Das durfen wir nicht. — Этого мы не можем — отплатили мы ему за молчание.

В книгах обитатели лагеря особого назначения характеризовались как Haudegen — члены рыцарского ордена воинствующих бандитов. Их прислали из познаньского гестапо. Доставка была обставлена весьма таинственно: где-то по дороге их переодевали и привозили в полном обмундировании. В лагере всех вновь прибывших ждала строжайшая изоляция. К ним никого не подпускали и их не пускали никуда. Даже часовые-эсэсовцы не имели права отлучаться из зондерлагеря. Кормили таинственных арестантов отлично. Пищей их снабжала специальная кухня. Ни на какие работы «рыцарей» не назначали. Давали им книги — исключительно нацистское пропагандистское чтиво.

В середине лета в зондерлагере огородили проволокой и каменной стеной еще два участка. От него отпочковались два лагеря «особо-особого» назначения но с еще более строгой изоляцией! Бараки в них оборудовали, можно сказать просто роскошно с особыми удобствами. Постлали ковры. Поставили великолепную мебель, выдали белье первого сорта. Была построена даже специальная кухня. Кушанья готовились на месте. В бараках поселились целые семьи. Впоследствии выяснилось, что это были опальные гитлеровские генералы, общественные деятели и их многочисленные чада. К ним, в частности, относились семьи генералов Герделера, Вицлебена и других. Высказывалось предположение, что там живет и бывший владыка Венгрии, адмирал Хорти с семьей. Такое предположение имело некоторые основания. Заключенные видели, как везли их сундуки с гербами и коронами.

Однажды обитательница зондерлагеря призналась одному из любопытствовавших заключенных, что разглашение сведений о них карается смертной казнью.

При эвакуации лагеря вся эта публика была тайно и заблаговременно вывезена в неизвестном направлении.

После покушения на Гитлера в июле 1944 года в Штутгоф начала прибывать особенно интересная публика.

Однажды в лагерь привезли весь бывший сенат города Гданьска во главе с вице-президентом. Имеются в виду, разумеется, все оставшиеся в живых. Государственные мужи были либо немощные старики, либо пузатые немцы, последние могикане старых левых партий вроде партии центра, ухитрившиеся до сих пор быть на свободе.

В лагере они находились в несколько привилегированном положении. Работа для них была необязательна. Однако следует помнить, что шла вторая половина 1944 года. Подули новые ветры. Старая мощь Штутгофа поблекла, иссяк его каторжный дух. Чего уж хотеть если новички прибывшие в лагерь, по месяцу отсиживались в блоках, ничего не делая, отбывая якобы карантин! Разве мыслимы были раньше в лагере такие вещи?

Некоторые новички приобретали за четыре недели карантина необходимый опыт безделья, входили во вкус и потом по четыре месяца не появлялись на работе. А после четырех месяцев пойди проверь могут они еще работать или нет!.. Но и этого мало. Для новичков был введен медицинский осмотр. Доктор Гейдель решал является ли прибывший lagerfahig — годным для лагеря или нет. Иными словами говоря по плечу ли ему тяготы лагерной жизни. Так как Гейдель не находил времени для таких осмотров, то от его имени диагноз ставили врачи-заключенные. Узник давал оценку такому же как и он заключенному: годен ли он для несения лагерной службы.

Нет, нет! К осени 1944 года Штутгоф совершенно выродился.

 

НАШИ ВОСПИТАТЕЛИ…

 

К каждому блоку был прикреплен эсэсовец — Blockfuhrer — какой-нибудь сержант или фельдфебель. Он являлся верховным попечителем и воспитателем заключенных. Среди наших духовных наставников попадались редкие экземпляры которые украсили бы собой любую скотоводческую выставку.

Возьмем например, фельдфебеля СС Иоганна Майера. Майер был правой рукой Хемница. Чтобы не спутать его с однофамильцем Траугогом Майером, узники прозвали Иоганна Konfektionsmayer или Anzugsmayer — Майер-конфекционист или Майер-костюмер. Он прославился как самый выдающийся вор арестантской одежды. У меня есть основания думать, что Майер свистнул и мою довоенную экипировку. Это он вместе с Леманом градом оплеух принес нам в свое время первые поздравления по случаю нашего благополучного прибытия в лагерь.

Спившийся, пресыщенный женщинами, одряхлевший в свои тридцать лет, почти полоумный, Майер был редкостным убийцей-любителем, бандитом-спортсменом. Ему доставлял удовольствие сам процесс истязания. К тому же он еще виртуозно ругался и всегда оценивал по достоинству ругань заключенных, даже если она произносилась по его адресу.

Однажды Францишек Дзегарчик спросил меня:

— Когда же ты, профессор снова начнешь читать лекции в университете?

— Что? Читать лекции в университете? — вмешался в разговор «конфекционист» — Никогда. Он у нас тут через трубу вылетит.

— Ну-ну, — отозвался я — посмотрим, господин шарфюрер, кто из нас вылетит скорее — вы или я.

— Хо-хо-хо — заржал Иоганн, довольный моим глупым ответом. Он был убежден, что я последний болван… Сейчас мне кажется, что и труба явилась бы для него слишком большой честью. Вряд ли нашелся бы где-нибудь на земле уголок даже для его пепла…

«Костюмер» Майер мог ни за что ни про что избить арестанта палкой, пырнуть ножом и тут же галантно обхватив стан своей жертвы, пуститься в бешеный пляс, сплясать эдакую сумасшедшую польку.

Где только ни появлялся «костюмер» там немедленно вспыхивали драки, слышались проклятия и вопли. Веселенький был безумец! Но Майер преображался когда в гости к нему приезжала жена с детьми. Тогда «костюмер» смахивал на цыпленка, проклюнувшего скорлупу и благополучно вылезшего из-под наседки. Он становился примерным главой семьи, трогательным папочкой. Стоило супруге убраться восвояси и снова одна соломенная вдовушка за другой проходили через его руки.

Однажды Хемниц обнаружил в своем рабочем кабинете новую, весьма любопытную директиву властей о предоставлении отпусков. В ней предписывалось отправлять эсэсовских молодчиков в отпуск с таким расчетом, чтобы они попадали к своим половинам в такое время, когда нет никаких видимых и невидимых помех для зачатия потомства.

— Хо-хо-хо, — заржал «костюмер», прочитав указ и похлопав Хемница по плечу. — Mensch, ich habe Kinderг schon zu viel! — Человече у меня и так слишком много детей. «Костюмер» явно преувеличивал свои способности. Он постоянно болел подозрительными болезнями: далеко ему было до высококачественного производителя, до отца многочисленного семейства.

Петерс — высокий мускулистый субъект. В лагере он побил все рекорды глупости и заслуженно носил титул чемпиона. Ни один эсэсовец не мог состязаться с ним в идиотизме. Перед войной Петерс таскал в Гданьске на четвертый этаж уголь, а в свободное время в темных переулках убедительно доказывал необходимость подать ему милостыню. Сейчас он был нашим воспитателем, фельдфебелем СС. Речи Петерса узники слушали без головного убора, застыв и вытянувшись в струнку. Не желая стаскивать шапку перед таким как Петерс, я две зимы ходил в лагере без головного убора. Попробуй, не сделай перед рекордсменом мира по идиотизму «Mutzen ab» — он тотчас свернет тебе челюсть. Петерс был самым энергичным и пронырливым шпионом в лагере. Он не останавливался ни перед какими подлостями, не имел самых элементарных понятий о совести и стыде. Никто иной, как Петерс устроил холодный душ несчастному пьянчужке Миллеру. Вспомните, какими благородными соображениями он руководствовался:

— Ты, гад, весь спирт вылакал, мне ни капли не оставил!

Само собой разумеется, если бы Миллер уступил ему половину, они напились бы оба, и необходимость в холодном душе отпала бы.

Петерс расхаживал по лагерю с таким видом как будто благодарил господа бога за то что ноздри у него, идиота смотрят вниз, а не вверх. В противном случае болван-рекордсмен не мог бы задирать нос перед каторжниками в дождливую погоду: вода потоками хлынула бы в глотку и он бы захлебнулся.

Особенно жестоко расправлялся Петерс с новичками. Когда начальство не видело, он колотил палкой по головам даже тяжело больных…

Петерсен был полной противоположностью Петерсу. До войны он жил на границе с Данией и фактически являлся онемеченным датчанином. В конце 1943 года Петерсен понял, какую глупость он сделал, вступив в ряды СС. Перспективы войны и его личная участь были ему ясны. Но путь к отступлению был отрезан. Петерсен старался поддерживать с заключенными, особенно с норвежцами и датчанами, самые лучшие отношения, надеясь на их, заступничество после войны. Он рассказывал нам последние новости, сообщал известия, передаваемые заграничным радио, которые в лагере были особенно ценны и которые он сам тайком слушал.

Фот — крупный плотный пятидесятилетний мужчина с рыжеватыми космами и сизым, посиневшим от самогона носом. У него было крепкое хозяйство недалеко от лагеря — прекрасные лошади и коровы, крупная жена и четверо детей. Он сбывал Штутгофу продукты собственного производства. Бизнес был, по его словам неплохой. Фот умел, не моргнув глазом, убивать и истязать и за это, видно, пользовался расположением начальства.

Впоследствии Фота прозвали королем евреек. Ведая еврейским блоком в Штутгофе, он прослыл необыкновенным храбрецом. Невзирая на строгость расовых законов и своей жены, он поддерживал интимные связи с представительницами блока. Но королем евреек Фота называли по другой причине. Он давал приказания кого из них отравить, кого замучить, кого временно пощадить то есть гнать на работу.

Клаван — ах, этот горе-Клаван! Настоящий погорелец!

Даже «костюмер» Майер утверждал, что у Клавана не все дома.

Родился он и рос в Эстонии, работал у какого-то барона — немца и ухитрился усвоить его мировоззрение и перенять манеры. Бывший бермонтовец, кавалер медали «Железной дивизии», Клаван считал себя выдающимся военачальником и героем. Как репатриант, он в годы войны получил вблизи Познани небольшую усадьбу, хозяин которой — поляк — был замучен в лагере.

Клаван был единственным эсэсовцем в Штутгофе, который читал книги. От чтения у него голова кругом шла. Прочтет какую-нибудь, пусть самую глупую нацистскую галиматью, втемяшится ему в башку очередная блажь и он бежит в канцелярию за объяснениями. Растолковать же ему что-либо было выше человеческих сил. Абсолютный болван нацист-фанатик Клаван не в состоянии был ничего понять.

Каждые две недели Клаван приходил выяснять, действительно ли его фамилия германского происхождения.

— Германского, черт побери, германского! Тысячу раз германского! — кричал я потеряв терпение. Но ровно через две недели Клаван опять требовал доказательств. При виде его я зеленел от злости.

Как-то раз мы с ним увидели через окно канцелярии, как Петере избивал во дворе арестанта. Клаван насупился — он сам никогда не бил — и сказал:

— Нет, мне все же в лагере тяжко. Я вырос в Эстонии. Я человек совершенно другой культуры. Впервые в жизни я увидел в Штутгофе, как избивают людей. У нас в Эстонии никто никого не колотит. Там, как тебе известно, совсем другая культура…

Когда его только назначили в лагерь, он пришел к коменданту Гоппе и заявил что как продукт другой культуры, не справится со своими лагерными обязанностями. Гоппе успокоил Клавана — и он Гоппе, мол враг жестокости. Комендант просил его остаться и выполнять свою миссию по совести. Он даже обещал ему свое содействие в делах совести и в знак дружбы подарил часы.

— Вот они, — Клаван охотно демонстрировал полученные от коменданта часы.

Клаван часто бегал к коменданту, а с коллегами-фельдфебелями не дружил. Они его не терпели. Он искал близости с теми заключенными, которые могли поговорить с ним о книжных премудростях. Придя к Гоппе, Клаван выкладывал ему все что слышал от узников. Его рассказы не были доносами в полном смысле слова, не преследовали дурных целей. Только безграничная наивность развязывала Клавану язык. И кроме того, Гоппе являлся для него непререкаемым авторитетом, олицетворением благородства. Он шел к коменданту, как на исповедь.

Клаван был апологетом войны. Самые светлые его воспоминания были связаны с годами войны. Она с точки зрения Клавана, с беспощадной необходимостью улучшала человеческую породу. Но когда пожар войны перебросился на территорию Германии, Клаван внес в свою теорию существенные коррективы и превратился в принципиального антимилитариста.

Моим приятелям-полякам он говорил, что не может понять литовцев. Всем ведь известно, что после войны Литва будет присоединена к Германии, литовцы получат возможность онемечиться, им будет оказана величайшая честь называться немцами. А они, литовцы, все почему-то ерепенятся, все чем-то недовольны!

Клаван поэтизировал силу. Тот прав, философствовал он, на чьей стороне мощь. Германия понесла, мол большие потери, и ясно как день, что после войны она вправе на что-то претендовать, — как же иначе? Прибалтийские страны естественно, должны принадлежать Германии…

— Господин ротенфюрер, — до фельдфебельского звании он так и не дослужился, — у вас есть усадьба, а у Зеленке нет. А ведь Зеленке сильнее вас. Что вы сказали бы, если бы Зеленке собрал банду таких, как он, пришел ночью и выбросил вас из дома?

— Как можно, — возмутился он, — сравнивать почетную войну с обыкновенным разбоем?

Как ни тщился Клаван провести грань между рыцарски благородной Германией и грабителем Зеленке, разницы я так и не почувствовал…

Осенью 1944 года, когда фронт приблизился к границам Германии, Клаван весьма своеобразно ответил на мое возмущение тем, что меня до сих пор не отпускают из лагеря.

— Я, — сказал Клаван — такой же заключенный как и ты. Я никуда не могу отлучиться из лагеря. Четырежды подавал прошение об отправке на фронт, но власти медлят, не пускают. Выходит, и я арестант.

— Между нами — заметил я, — тем не менее есть некоторая разница…

— Какая? По-моему, нет никакой.

— Мне все же сдается — есть. Например, собака, встретив эсэсовца, может не делать «Mutzen ab», а я должен. Собака имеет право гулять с эсэсовцем по тротуару, а я обязан ходить по середине улицы, месить грязь. Вот если бы меня уравняли в правах с собакой, и то было бы много сделано.

— Ах, вот что, — глухо промычал Клаван. У него было такое выражение лица, будто я дал ему по морде. Но отделаться от него вежливым образом не представлялось возможным. Самозванный немец Клаван надоедал больше, чем урожденный.

 

ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ

 

В канцелярии Майера велась летопись преступлений и наказаний заключенных. Заурядные, легкие проступки вносились в «Strafbuch» — штрафную книгу. Тяжелые преступления отмечались особо.

Существовало два вида обыкновенных преступлений — воровство и леность. Совершались они преимущественно на работе. Украдет, скажем, кто-нибудь картофелину, репу, корку хлеба, огурец, помидор — вот и вор! Кражу других вещей отмечали только в исключительных случаях. Преступления второго рода были еще страшнее: стоило узнику в рабочее время перевести дух, заговорить с соседом, закурить козью ножку или упаси бог, вздремнуть в лесу на солнышке как его немедленно производили в неисправимые лентяи.

Эсэсовцы-надсмотрщики избивали проштрафившихся тут же, на месте, записывали их порядковые номера и в конце недели отдавали списки в канцелярию — для внесения в книгу преступлений и наказаний и для наказания соответственно личной резолюции Майера.

Наказания были такими же скучными как и преступления. Оставляли на три дня без обеда, на шесть, на девять… Иногда уменьшали порцию на треть, иногда давали только половину. Порой Майер приписывал проштрафившимся более крепкие лекарства — пять, десять, пятнадцать палок. Наказание больных откладывалось до их выздоровления. Успевшие умереть, от кары освобождались.

Одной из основных моих работ в канцелярии было ведение штрафной книги.

Увы ничего хорошего из этого не вышло. Я не справился! Постоянно понукаемый Хемницем я собирал сведения о совершенных преступлениях только в конце месяца. Преступников набиралось великое множество. Эсэсовцы-надсмотрщики были не больно грамотными людьми. Номера провинившихся они выводили неясно. Я должен был разбираться в причудливых каракулях, отыскивать по номерам фамилии, место работы и жительства заключенных. Все данные записывались и передавались Майеру для вынесения приговора. Работа отнимала очень много времени. К тому же Майер не торопился взяться за чтение штрафной книги. Когда он наконец снисходил до определения меры наказания, я должен был сообщить о ней блоковым и шрейберам. Такова мол воля Майера исполняйте.

Тут-то мне и не везло. Не знаю, то ли по недомыслию эсэсовцев-надсмотрщиков, неясно выводивших номера, то ли из-за отсутствия у меня должной каллиграфической проницательности всегда выходило, что большинство ответчиков были уже покойниками… И номер казалось, соответствовал, и фамилия была подлинной, и год рождения не перепутан, а осужденный лентяй давным-давно глядишь, вылетел через трубу крематория. Наказание же полагалось ему, как назло, особенно большое.

Меньшая, но все же значительная часть преступников оказывалась в больнице. Умер ответчик или выздоровел, разве уследишь, разве всех вспомнишь? Немало было и «преступников», которым давным-давно было наплевать на казенный харч: они были крупными, маститыми «организаторами» и не нуждались в жалких арестантских обедах. Все складывалось так, что почти некого было наказывать. Раз подал я Майеру штрафбух, другой раз…

— Дерьмо, а не книга! — заявил он.

— Что поделаешь, надсмотрщики сами записывали номера.

— Рехнулись они, что ли?

— Не могу знать господин гауптштурмфюрер… После следующего рапорта Майер мне книгу не вернул.

Летопись преступлений и наказаний была прервана.

Так бесславно из-за мертвецов и больных прекратили свое существование традиционные преступники Штутгофа — воры и ленивцы.

Однако с исчезновением штрафбуха горести мелких воришек не кончились. Ворюгам-акулам неплохо жилось и до уничтожения книги но мелкой рыбешке приходилось туго.

Устраивался, например, своеобразный суд линча. Преступника подвергали наказанию тут же на месте. К великой радости эсэсовцев порой вымазывали какого-нибудь картофельного воришку сажей, превращали в негра и демонстрировали всем жителям блоков и работникам мастерских. Полюбуйтесь, дескать, на черномазого! Иногда несчастную жертву ставили на весь день к забору или даже сажали на столб у ворот. Запихнут в рот завалящую репу или гнилой бурак, в зависимости от украденного добра — и торчи до ночи.

Был случай, когда офицер-эсэсовец заставил одного француза проглотить теплый кал…

Крупным преступлением считалась спекуляция за пределами лагеря. В самом Штутгофе к ней относились терпимо, по крайней мере за нее редко преследовали. Бурного расцвета она достигла в 1944 году. Во дворе, около жилого барака девятого блока, постоянно функционировал черный рынок и черная биржа. Там можно было достать все чего только душа желала — вплоть до кокаина. Одежда, обувь, хлеб, маргарин и другие товары широкого потребления на черном рынке никогда не переводились.

В более затруднительном положении находились «заграничные» спекулянты, то есть лица промышлявшие за стенами лагеря.

Связь с «заграницей» осуществлялась по двум основным каналам: через посредство «заграничных» мастеров и «заграничных» рабочих команд.

На некоторых ответственных постах в Штутгофе работали по найму инженеры и мастера, жившие на свободе. Они и являлись главными посредниками во всех торгово-спекулятивных операциях. Порой самодеятельные бизнесмены дорого расплачивались за свое участие — попадали за колючую проволоку на правах арестантов. На их место сразу находились новые посредники. Иногда в этой роли подвизались даже эсэсовцы, но они обычно брали большую пошлину, и не всегда было выгодно иметь с ними дело. Значительно больший эффект давал бизнес через посредство «заграничных» рабочих команд.

Кроме рабочих команд в самом Штутгофе, существовали еще команды, выполнявшие различные повинности за пределами лагеря. Их называли «Aussenkomanden». Были они двоякого рода — постоянные и сменные.

Постоянные команды формировались в самом лагере и посылались за пределы лагеря на постоянную работу.

Иногда для формирования такой команды приезжал руководитель какого-нибудь предприятия, например владелец Гданьской судостроительной верфи. Перед ним выстраивалась толпа арестантов. Директор предприятия совершал обход и осмотр узников. Он ощупывал их мускулы и выбирал себе рабов, совсем как в «Хижине дяди Тома».

Лагерь располагал многими «заграничными» командами. В них работала почти половина всех заключенных. На подземных динамитных заводах в Быдгоще были заняты несколько тысяч женщин-заключенных. На заводах синтетического топлива в Пелице — несколько тысяч мужчин. Несколько постоянных команд работали в Гданьске и Гдыне. Были они и в Дейч-Эйлау, и в Эльбинге и в Лауенбурге, и в Праусе, в Штольпе, Гердауэне, Штаргарде, Гейлингенбейле и во многих других пунктах Западной Пруссии и Померании. Команды эти там и жили.

Сменные команды жили в лагере, уходили на работу с утра и возвращались вечером. Они обслуживали крестьянские усадьбы и окрестные фабрики, где иногда сталкивались с военнопленными англичанами и рабочими французами, бельгийцами, голландцами, датчанами, норвежцами, насильно привезенными сюда.

Сменные команды и занимались спекуляцией в крупном масштабе. Они расхищали в лагере одежду, инструменты, драгоценности, сахар, маргарин. За пределами Штутгофа украденное выменивалось на табак и спирт и контрабанда эта тайно доставлялась в лагерь. Иногда ту или другую команду подвергали обыску, изымали спирт, контрабандисты получали на орехи. Но такие случайности не наносили серьезного ущерба торговле. Один мой приятель, славившийся как высокоодаренный «организатор» каждую неделю получал не меньше двадцати пяти палок. За все время пребывания в лагере, как он сам хвастал, он принял около трех тысяч ударов.

— Эх, — говаривал он, — задница не стеклянная, не треснет.

Человек этот постоянно промышлял продажей спирта и жил прекрасно, если не считать синяков на ягодицах. Однажды почувствовав, что у него отнимут товар да еще дадут взбучку, он вылакал весь спирт и свалился на месте. Его, как больного, отнесли в блок, но Зеленке все же воздал ему должное: не лакай в одиночку! Такие облавы Зеленке организовывал с особым рвением: ведь половина спирта доставалась ему!

Поймает, бывало, Хемниц какого-нибудь спекулянтика пригонит в канцелярию. Ну, думаешь задаст он ему перцу, ан нет! То ли голова трещит с похмелья, то ли изжога мучит, сидит рапортфюрер как всегда скрючившись, и молчит. Не хочет утруждать себя.

— Всыпь-ка ему двадцать пять палок! — наконец приказывает он какому-нибудь заключенному случайно зашедшему в канцелярию. Гость берет у Хемница плеть, потрясает ею перед носом спекулянта и уводит его в соседнюю комнату на предмет экзекуции. Хлест, хлест, хлест — слышится за стеной; жертва молчит, будто ей рот заткнули.

— Кричи, дурак, — предупреждает экзекутор.

Спекулянт начинает орать так, как будто с него с живого кожу сдирают. Хемниц удовлетворенно посмеивается: доволен что палач оказался на высоте. «Палач» сияет от похвалы Хемница. Но и спекулянтишка не в обиде: экзекутор вместо него свирепо колотил… стул.

Тягчайшим преступлением в лагере считалась нелегальная переписка с оставшимися на свободе. Если письмо было невинного содержания, то есть если в нем ничего дурного о Штутгофе не говорилось тогда еще полбеды: давали пятьдесят палок и отпускали с миром. Но коль скоро в корреспонденции находили намек на истинное положение вещей — пиши пропало. Начиналось следствие с неизбежными палочными авансами. Провинившихся сажали в бункер на хлеб и воду, отдавали на съедение клопам, и только после всего этого следовало наказание, назначенное Берлином.

Начальство ревниво оберегало тайны Штутгофа и неусыпно следило чтобы правда о нем не проникла в Германию, а тем более за границу. Кто пе<