Проявление гордости в отношении к другим людям

 

Ну а теперь поговорим о гордости применительно в отношении к людям.

 

21–23-й абзацы:

 

Признай своего соестественника, что он одной и той же с тобою сущности, и не отрицайся от родства с ним по надменности.

Он уничижен, а ты превознесен; но один Зиждитель сотворил обоих.

Не пренебрегай смиренного; он стоит тверже тебя, по земле ходит, и не скоро падет; а высокий, если падет, сокрушится.

 

Очень глубокое, очень важное, емкое и точное слово, которое здесь нашел преподобный Нил Синайский: соестественник. Это ведь на самом деле объективно, каждый об этом вроде знает, это само собой разумеется: все мы просто люди, как это у классиков – ничто человеческое нам не чуждо. И мы способны в силу этого понять каждого человека, потому что все мы люди. Но менее всего мы об этом помним.

Это какая-то поврежденность человека, очень глубокая поврежденность. Даже такие люди, как врачи, которые тем и занимаются, что постоянно обращаются к телу, очень часто забывают, что они тоже люди и тоже могут заболеть так же, как болеют их пациенты. И они могут так же оказаться беспомощными, какими оказываются их пациенты, и так же могут оказаться перед лицом бюрократии, грубости, холодности, жестокости, как и их пациенты. Даже они, максимально приближенные к изучению общего естества человека, забывают о том, что все мы – люди. А уж что говорить про других?

Это не потому, что те или иные люди, или врачи, или учителя, или чиновники, или священники, или кто-нибудь еще плохие. Нет! Это такая поврежденность человека из-за греха, такая разорванность единого естества человеческого, такая предельная атомизация и индивидуализация бытия, что каждый человек думает, что он иное существо, чем находящийся рядом с ним. Настолько мы не чувствуем близости, сродства с другим человеком.

Это все открывается нам действием благодати, постижением того, что мы такие же, как все люди. Это и опыт, и благодатные откровения, и умозрение: у нас одно естество, оно одинаковое. И то, что борет сегодня одного из моих братьев, завтра может бороть меня. То горе, которое постигло одного человека, завтра, несомненно, может случиться и со мной. Та боль, которую испытывает сегодня один человек, завтра может быть моей.

Удар по голове так же болезнен и для белого, и для черного, и для высокого, и для маленького, и для коренастого, и для слабого. От удара по голове всем одинаково больно. Отрезанная нога или какая-либо операция одинаково болезненны для всех. И онкология без обезболивающих тяжела одинаково для всех.

Но войти в это, постичь это, содрогнуться телом от чужой боли, содрогнуться душой от чужого горя, вскипеть радостью от чужой радости, восхититься восхищением другого, плакать вместе с одним и радоваться вместе с другим – это есть особый дар благодати, не просто так сваливающейся на нас с неба как некий сам по себе дар, а это вхождение в человечность Христа, Который разделил с нами наше человеческое бытие, наши скорби и радости, горести и беды, страдание, боль, одиночество и все остальное.

Соединяясь со Христом, в Нем мы опознаем эту свою единую человеческую сущность. Мы признаем и как бы узнаем в Нем близость ко всякому человеческому существу. И каждый умозрительно понимает, что это действительно такое же существо, как и он, и переживает сердцем, когда чужая боль становится своей и чужая радость становится своей. И вот это действие, которое мы обретаем, которое чувствуем тогда, когда начинаем жить со Христом, жить во Христе, – это удивительное действие богочеловеческих отношений, устремленности нашей к Богу.

И в этом нашем соединении со Христом нам открываются не только Божественные глубины и высокие откровения, нам открывается человек, мы как бы вочеловечиваемся. Мы вроде и так люди, но мы разрушаем границы собственной индивидуальности, чтобы научиться по-настоящему и глубоко сочувствовать и переживать. Этот путь и учит нас смирению.

А сама по себе вот эта предельная индивидуальность нашего бытия, в которой мы естественным образом по грехам нашим все живем, и есть гордость житейская, гордость человеческая, когда мы только и делаем, что проводим границы между собой и другим человеком. Ты такой – я не такой; я не такой, как ты, ты не такой, как я; я – особенный, ты – особенный…

Вот эти все грани мы постоянно режем и режем. Режем наши отношения, а в сущности – свое сердце в гордыне и теряем способность ощутить другого человека. И лишь во Христе, наоборот, мы понимаем, опознаем наше человеческое единство.

 

Июля

 

Мы продолжаем читать наставления преподобного Нила Синайского и говорим о гордости. В прошлый раз мы начали разговор о гордости по отношению к людям. Вот об этом 21-й абзац.

 

Признай своего соестественника, что он одной и той же с тобою сущности, и не отрицайся от родства с ним по надменности.

 

Мы должны всегда помнить, как говорили в прошлый раз, что имеем одно естество с другими людьми, и боль другого мне может быть ведома, потому что я имею то же самое тело. Больной зуб у всех болит одинаково, онкология для всех тяжела, все люди одинаково переживают одиночество, потерю близких, им одинаково больно, если их бросают. Поэтому в своем естестве мы имеем ключ к пониманию и боли, и радости, и горя, и тоски любого другого человека. Если это по естеству в нас не происходит, мы больны.

Вот эта болезнь и есть гордость, которая на языке философии, психологии может восприниматься или называться как индивидуализация, атомизация, то есть отсоединение себя от другого человека: я не такой, как ты, со мной этого не может происходить, со мной этого никогда не было, со мной этого никогда не будет.

И вот как раз во Христе (мы говорили в прошлый раз) происходит восстановление нормы: человек смиряется. И смирение в том и состоит, что он начинает переживать все с другими людьми: вместе с ними чувствовать их боль, их радость, горе, тоску, их восторг, восхищение.

Если один человек пал или у одного человека страсть, например пьянство, а я, скажем, вообще не беру в рот спиртного, мне кажется, что он плохой, а я хороший. Его естество жить не может без алкоголя. Но это естество человеческое, значит, и со мной может случиться такая беда. Я вижу человека, валяющегося в пьяном состоянии в грязи, – и со мной может произойти то же самое.

Если я этого не понимаю, то я очень гордый человек, высокомерный человек, я не чувствую на самом деле того, что это брат мой, что мы одной с ним природы, одной сути, то же самое может случиться и со мной. Да и не только может случиться, но скорее всего уже и случается. Я могу, конечно, в силу разных причин и не напиваться страстно алкоголем, пивом, вином, водкой или брагой, но я напиваюсь чем-то другим: я не могу остановить свое пожирание пельменей, или свое пожирание сериалов, или свое пожирание похвалы. Я так же алкаю, как этот пьяница, когда мне не хватает удовольствий в жизни, я их всасываю так же, как он высасывает бутылку водки, чтобы только забыться в этих удовольствиях или в этой похвале. Эти удовольствия другого рода, может быть, чем пьянство, и не столь очевидна их омерзительность, но суть-то не меняется! Вот он упивается вином – а я упиваюсь блудом или похвалой. Но у нас одна болезнь, одно естество.

И тогда, когда я пойму, что я зависим страстно от какого-то запретного удовольствия, я начну человеку сострадать, увижу в нем себя: он валяется в одной страсти – а я валяюсь в другой страсти. Это ничего не меняет: мы оба страстны и оба больны. Я в нем вижу себя со стороны. Я обычно таким себя не вижу. Но вот я вижу, что на самом деле я примерно такой же. Ну, может чуть-чуть ботинки почище, зато обшлага рукавов грязнее, а суть-то не меняется.

Примерно такими же несчастными, одинокими, грязными и немощными видит нас всех Христос. Это, безусловно, так, и есть иные люди, более-менее чистые. Но эти люди видят примерно так же всех остальных людей: несчастными и обездоленными, одинокими, сиротливыми, беспомощными, закрывшимися в собственном эгоизме. И потому Бог бессилен им помочь.

Мы обычно в нашем падшем состоянии сравниваем себя с теми, кто хуже нас. Почему мы это делаем? Мы делаем это потому, что нам это приятно, мы таким образом самоутверждаемся, как утверждается семиклассник, который избивает или заставляет исполнять свою волю какого-нибудь первоклассника, второклассника, шпыняет его, гоняет. Так он самоутверждается. Он ощущает как бы собственную значимость, что не совсем уж он конченый человек. Он черпает какие-то недоступные ему радости, эгоистические удовольствия и таким образом самоутверждается.

Вот и мы так же: сравнивая себя с теми, кто хуже нас, начинаем как бы радоваться этому, получаем удовольствие: «Ну вот, батюшка сказал, что я плохой. Нет! Я не настолько плохой, батюшка не понимает. Вот этот человек плохой, а я-то все же не такой, как он». «Не такой, как он» – так сказал фарисей и был осужден. «Благодарю тебя, Господи, что я не такой, как он!» И нас это греет, нам это приятно.

Когда мы видим валяющегося в грязи человека, мы немножко утешаемся: «Я все-таки не такой, как он!» Когда мы видим человека, впадающего в ересь, бросающего свою жену или детей, вора, уголовника, маньяка, то страстно рассматриваем его жизнь и обстоятельства его падения, потому что нас это греет: «Я вот не такой, как он!» А когда таких маньяков, воров, развратников, предателей становится больше, мы просто поднимаемся, как на дрожжах, в собственных глазах, потому что понимаем: так ведь мы почти святые. «Я ничего из того, что делали два десятка этих, три десятка этих, не делал. То есть я один нормальный человек на пятьдесят извращенцев! Ничего себе! Как мне сразу хорошо на душе-то стало! Вот здорово! Приятно!» И все! Я забываю тот плач о грехах, то сомнение в собственном спасении: «Да как Бог может меня не спасти!? Я все-таки не такой, как они. Я ничего из этих ужасных, смертных, страшных грехов не сделал. Несомненно, Бог меня спасет».

А если мы сравниваем себя с теми, кто лучше, кто хоть немножко получше, чем мы, то мы начинаем его охуждать: «А-а-а, это он притворяется. На самом деле он лицемер, на самом деле у него есть смертные грехи». Ну, собственно, все то же, что говорили друзья Иова. Либо мы начинаем ему завидовать, а зависть в таком состоянии почти то же самое, что ненависть. Но этой завистью или этим раздражением против человека, который лучше, чем мы, мы свидетельствуем о том, что наше сердце нечисто, в нем нет Христа.

А почему мы человека охуждаем? Если он такой же, как мы, но лучше нас, значит, это обличение нам: почему мы не такие, как он? Значит, нам надо возревновать о нем правильной ревностью и подражать его жизни: он же такой же человек, он-то смог это сделать, значит, должны сделать и мы. «Нет, не должны, потому что на самом деле он нехороший человек. Я обязательно найду его нехорошесть и скажу, что на самом деле подражать такому человеку не надо. И успокоюсь. Я буду доволен собой, потому что я знаю сотню людей, которые неизмеримо хуже меня, а то небольшое количество людей, которые лучше меня (несмотря на мои старания, они все же мне известны), обязательно имеют что-то нехорошее, неправильное, поэтому подражать им не нужно».

Потому мы и падаем в те же самые грехи, за которые осуждаем других. Не потому, что Бог на нас разгневался, а для того, чтобы нас спасти. Иного способа не остается для Бога, чтобы напомнить о том, что мы такие же, как и все.

В этом смысле есть замечательный художественный образ, который в свое время меня буквально потряс и заворожил, просто очаровал, можно сказать. Я увидел в нем отражение многих прочитанных к тому времени аскетических книг, поэтому я понял, что сказал с помощью этого художественного образа писатель. Но даже сами эти аскетические книги, к тому времени прочитанные, засияли совсем иным светом, когда я познакомился с этим художественным персонажем. Речь идет об отце Брауне, герое многих детективных рассказов английского писателя Г.К. Честертона.

Многие люди, естественно, знакомы с этими рассказами и не видят в них ничего, кроме детективов, иногда смешных, иногда – не очень, иногда забавных, приятных. Всегда интересно посмотреть, как священник расследует преступление. Но ключом к этим произведениям является рассказ, называющийся «Тайна отца Брауна», где он признается, почему он может расследовать эти преступления: потому, что он все эти преступления сделал. Он знает это. Он знает, что он убийца, насильник, вор, сутенер, предатель, изменник, прелюбодей и прочее. Он знает это, и потому он может понять каждого человека. Он знает, что он такой же и все это может сделать, и сделал бы несомненно; и в уме, быть может, уже не раз это сделал. Поэтому он может понять любого грешника.

Это невероятно глубоко! Отец Браун в жизни совершенно безукоризненный человек. Но он человек. И он познал себя, и он знает, что он может все, что делают другие люди. И это правда. Но пока эта правда не откроется человеку, он судит всех других людей. Бог стучится в его сердце. Стучится с помощью литературы, и не только. Потому что любая литература показывает нам человека, и она призвана вызвать наше сострадание и понимание. И, читая литературу, мы познаем, что мы люди.

Сейчас люди не читают и поэтому такого не познают. Но есть другие произведения культуры, они меньшего художественного достоинства. В современных произведениях разных коммерческих художеств почти нет образа художественного, ведь именно он – ключевая вещь, напоминающая нам о том, что все мы люди. Вызывая наше глубинное сопереживание, он открывает нам тайну, что все мы одного естества, одного существа, одного корня.

А когда человек игнорирует и литературу, и культуру, даже современную, и не слышит, и не видит, и продолжает судит, судить, судить и превозноситься, тогда Бог вздыхает и говорит: «Ну ладно. Тогда Я тебе покажу, какой ты». И тогда человек начинает делать то, за что судил другого. Он сразу этого не понимает, на это нужен определенный свет. Но, оставив человека, через какое-то время Бог является, открывается ему и говорит: «Вот смотри, и ты то же самое делаешь! Помнишь, как ты смеялся над братом своим, бросившим семью? Вот смотри – и ты бросил семью. Хорошо тебе? Плохо! А вернуть ничего не можешь. Вот так и брату твоему было плохо, но ты не видел этого и не пожалел его. Что ты хочешь? Сострадания? Понимания? Вернуть все хочешь? Иди к брату твоему, поплачь перед ним и скажи, что судил его напрасно. И, быть может, еще не поздно: смирись, и можно что-то исправить и вернуть».

И так с каждым человеком. Ладно бросить семью. Но ведь можно и страшные вещи сделать: осудить убийцу и убить, осудить вора и украсть, осудить человека-предателя и предать… И вся жизнь летит под откос. А сколько мы их таких высмеяли, осудили, как превознеслись... Что делать Богу? Во все это нас окунуть? Это же не сложно. Для этого не надо выдумывать ничего, все это у нас внутри есть, надо просто оставить нас без Своей защиты, и мы сделаем все это. Ему жалко нас. Он не хочет, чтобы мы грешили. Он говорит: «Да смиритесь же вы! Да поймите же вы, что вы все просто люди, совершенно одинаковые. И все, что сделал великого один, может сделать и другой; и все, что страшного и смрадного сделал один, может сделать и другой. Чего вы превозноситесь друг над другом? Вы – просто люди».

И действительно, этот момент тоже важен. Если какой-то человек достиг величия (не важно, если это мирское величие: стал богатым, или известным, или популярным, или святым), то и любой другой человек может это сделать. Любой! А если я не сделал, то мне есть за что себя упрекать. Если я не преподобный Серафим Саровский или не праведный Иоанн Кронштадтский, я не могу спокойно сидеть на диване и, болтая ногой, говорить: «Ну, так у них-то что? Они другие!» Не другие! Они такие же, просто Бога они любили больше, чем я. Вот сиди и плачь, что ты не любишь своего Бога, и укоряй себя. И нечего радоваться и восторгаться, ибо ты виноват. Ты не стал таким, каким должен быть, потому что не любил своего Бога, потому что не хотел смириться и признать хотя бы эту реальность, что ты не любишь своего Бога, а есть много великих и любящих Его.

Когда в этом плаче душа смирится, ты поймешь: да, ты не Иоанн Кронштадтский, но Бог любит тебя и такого. Это не вызывает радости, это вызывает трепет: какие замечательные люди жили и живут, сколько удивительных людей вокруг нас, какие они чудесные, какие они терпеливые! А смирение – это почти шаг, полный и настоящий шаг за пределы этой жизни в Царство Божье, потому что смирение есть вернейший вход под кров нашего негордого, как сказал Симеон Новый Богослов, Бога.

 

23-й абзац:

 

Не пренебрегай смиренного; он стоит тверже тебя, по земле ходит, и не скоро падет; а высокий, если падет, сокрушится.

 

Надменность наша и превозношение над ближним чреваты падением. Смирение же видит себя хуже всех и стоит.

А почему смирение видит себя хуже всех? Потому, что смирившийся человек видит, что у каждого есть достоинства, которых у него нет. Он познал единство нашей человеческой природы и, познав, смирился. Смирившись, он начинает видеть, что вот у этого человека есть качества, которых у него нет.

Скажем, сидит какой-нибудь попрошайка, от него пахнет дурно, на улице минус двадцать пять. Он сидит два часа на морозе и просит денег. Можно пройти мимо него: «Эх ты, недотепа!» А можно восхититься: «А ты так сможешь? Ты сможешь просидеть два часа на морозе? Не сможешь?» Не надо, наверное, сидеть, но ты видишь, как он терпит. А ты не можешь потерпеть маленькой вещи, ты совершенно разучившийся терпеть человек. И ты начнешь уважать брата твоего за то, чего у тебя нет.

А у другого другое качество – настойчивость. А у третьего к терпению и настойчивости еще и безропотность. Он живет в какой-нибудь развалившейся квартире или хате, в развалившемся доме. Живет и радуется, когда ему приносят булку хлеба, хотя с потолка течет вода или сыплется штукатурка. Он этого даже не видит. А мы?

И вот так, видя кругом достоинства и качества человека, их проявления в другом человеческом существе, ты учишься видеть красоту каждого человека. Но это будет не раньше, чем ты поймешь, что все мы люди. Когда ты переживешь в опыте общения со Христом свое единосущие, свое единство с родом человеческим, когда это почувствуешь, то и поймешь это, приблизишься к тому, о чем сказал преподобный Паисий Святогорец: чужая боль становится своей.