Эксклюзивное интервью o бунте компьютеров, мировой эпидемии безумия, интеллектуальной элите и джазовой импровизации в наших мозгах

Эксклюзивное интервью o бунте компьютеров, мировой эпидемии безумия, интеллектуальной элите и джазовой импровизации в наших мозгах

· Родилась в Петербурге. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где защитила кандидатскую диссертацию по физиологии и докторскую по физиологии и лингвистике.

· С 1978 по 1998 год работала в Институте эволюционной физиологии и биохимии имени Сеченова.

· С 1998 года профессор кафедры общего языкознания филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Заведующая кафедрой проблем конвергенции естественных и гуманитарных наук и лаборатории когнитивных исследований. И. о. декана факультета свободных искусств и наук.

· Замужем, есть сын.

· Любит XIX век, классическую музыку, природу, театр, бумажные книги и своего кота британской породы, который все понимает, но не говорит.

· Увлекается гастрономией, отлично готовит, знает толк в хорошем вине.

· Сноб – и не скрывает этого.

С профессором Черниговской мы встретились во дворце на Галерной, где находится факультет свободных искусств и наук. Кабинет профессора гармоничным полукругом врезался в осенний сад, за окнами сияло солнце, золотые листья падали на еще зеленые газоны. Мне казалось, что я попала в другое пространство, где даже время идет по-иному – медленнее, чем в мегаполисе. И царила в нем Татьяна Черниговская – статная, неторопливая в движениях и страстная в речах.

… Мои родители были учеными. Отец занимался физикой, электротехникой, очень «жесткими» науками. Мама была «мягким» лингвистом. Моя сестра тоже профессор, литературовед, изучает историю интеллектуальной мысли. Я появилась на свет в Ленинграде, в квартире на Суворовском проспекте, потом мы несколько раз переезжали, но в основном всегда жили в центре – на Невском, на Московском. Я не могла бы из Петербурга уехать, это невозможно. Красота и гармония имеют для меня очень большое значение. Петербург, в отличие от большинства городов, был распланирован, нарисован и выстроен как произведение искусства.

Я работаю в потрясающе красивом месте: посреди мегаполиса, на Галерной, находится настоящая усадьба XVIII века – дворец Бобринских, окруженный старинным садом. Здесь Пушкин на балах танцевал, Горчаков гостил, императоры приезжали. Графиня Татьяна Бобринская нас летом навещала – 92 года, на высоких каблуках, легкая походка. Картину «После бури», написанную ее отцом, художником Николаем Бобринским, нам подарила. Совершенно особая атмосфера в этих стенах.

Как вы думаете, что бы произошло, если бы большевики не перенесли столицу из Петербурга в Москву?

Они бы испортили весь город. Время от времени возникали идеи насчет его переустройства, и в начале 70-х годов, на очередной волне, вдруг решили ликвидировать весь Невский и выстроить на его месте второй Калининский проспект. Слава богу, не успели. Так что как для страны – не знаю, а для нас хорошо, что столицу перенесли в Москву.

Как вы, лингвист и «лирик», попали в Экспериментальный институт биохимии, по сути – к техникам?

Мое первое образование – гуманитарное, я в юности училась на филфаке. Мы с друзьями собирались, устраивали нечто вроде салонов, всерьез обсуждали литературу, всякие философские вопросы. Туда приходили поэты, писатели, тогда еще не признанные, но потом очень известные. Я попробовала разное внутри «мягких» филологических наук, и поняла – это не моя дорога. То есть я люблю ходить в Мариинский театр, но не могу там работать.

Я почувствовала, что мне нужно сдвинуться в другую, более жесткую сторону. И когда сказала родным и друзьям, что бросаю преподавать в университете и ухожу в Институт эволюционной физиологии и биохимии, то все решили – «она умом сдвинулась», потому что у меня даже биологического образования не было. Вот какой номер я отколола. А там оказалось очень интересно, я стала ходить на всякие спецкурсы биофака и быстро обрела нужный уровень.

Вы – человек импульсивный?

Да, импульсивный. Но очень занятой. И мне приходится жить по плану, чтобы хоть что-то успевать. А в целом я повинуюсь настроению. Если сильно не хочется, то и не делаю. И очень не люблю рутину: если бы мне предложили посещать работу в определенные часы, это была бы для меня пытка.

Сейчас много внимания уделяется искусственному интеллекту. И есть такое предположение: современные компьютерные системы развиваются, усложняются, и на каком-то этапе развития – бац – количественные изменения переходят в качественные, и у компьютера вдруг возникает интеллект, подобный человеческому. Это возможно?

Опасность такого поворота событий велика. Технический интеллект – способность вычислять и решать задачи – у компьютеров есть уже давно. Человеческий интеллект отличается от технического тем, что мы обладаем сознанием собственной личности. Человеку свойственна рефлексия. Вы знаете, что вы – это вы, со своими мыслями, эмоциями и чувствами. А компьютер – не знает. Как узнает – станет человеком. Известный тест Тьюринга, разработанный в 1950 году, позволяет предположить, есть ли у компьютера человеческий интеллект. Суть его заключается в следующем: если вы разговариваете или переписываетесь с машиной, не видите ее и думаете, что общаетесь с человеком, устройство прошло тест и обладает сознанием. Сейчас люди создают программу «моделирование личности» и вводят ее в компьютер, чтобы он вел себя подобно человеку.

Но, возможно, машина вполне способна обрести интеллект сама по себе, без наших усилий, и скрывать его. И мы можем об этом и не догадываться. Пройдет время, и вдруг окажется, что они давно думают, осознают себя и изучают нас. Как только у компьютера появится человеческий интеллект, у него возникнут свои цели, планы и мотивы. И мы, люди, в них можем не вписаться. Лишними окажемся.

Цель компьютера во время теста Тьюринга – убедить более 30 % собеседников, что он – человек. Программа Eugene Goostman, созданная русским и украинским программистами, в 2014 году убедила 33 % ученых из жюри Лондонского Королевского общества в том, что они говорят с реальным 13-летним подростком из Одессы.

Жутковато представить: ты пишешь мейл подруге, а компьютер о тебе что-то свое думает. И нарочно в него роковые опечатки, чтобы вы поссорились, внедряет. А если это сеть, отвечающая за безопасность государства, соединенная с ядерной кнопкой, и в ней тайно царит искусственный мозг-мизантроп?.. Хм. Как вы полагаете, зачем нам создавать искусственный интеллект, похожий на человеческий?

Один из вариантов ответа: мы хотим, чтобы вместо нас работали машины. И можем заплатить за свое желание слишком высокую цену. Если все производство перейдет к роботам – чем будут заниматься миллиарды людей в освободившееся время? Обычный ответ – займутся искусством – очень красив. Но я боюсь, что люди начнут убивать друг друга.

И тогда общество будет отправлять наиболее агрессивных своих представителей куда-то подальше, чтобы они могли там сражаться в свое удовольствие и не мешать другим, – как в повести Дюрреманта «Война в Тибете».

К этому все идет. Не знаю, зачем нам в такое будущее стремиться.

Говорят, что язык формирует нашу личность. Большинство людей в Латвии общаются на латышском и на русском языке. Многие владеют еще и английским. Если человек знает несколько языков – у него действительно несколько личностей в запасе?

Скорее, несколько подходов к жизни. Автор идеи – Шерба Лев Владимирович, один из создателей психолингвистики. Он писал, что изучать язык надо не потому, что это удобный инструмент, с которым в другой стране не заблудишься, а потому что ты получаешь в свое распоряжение другую картину мира. Иначе – зачем нам учить латынь? Или шумерский? Шанс, что мы встретим на дорогах жизни древнего шумера, призрачен. Но когда ты выучил шумерский – ты заложил в мозги еще одну программу постижения жизни. И она работает независимо от того, встречаешь ты шумеров или нет. На этом языке говорили в 3–4 тысячелетии до нашей эры в Месопотамии, в колыбели человеческой цивилизации. Слово в нем часто обозначает несколько понятий, состоит из одного слога, а грамматика отличается изысканной сложностью. И на этом языке ты читаешь, что только один человек шумерского мира стал равен богам – праведник, который узнал от богов о потопе, создал ковчег и спас живых тварей. Они столетиями записывали хозяйственную жизнь семьи, они хотели быть прочитанными. На физическом уровне ты познаешь программу: жизнь – хорошо, смерть – плохо, на том свете счастья нет, можно увековечить себя через творчество. А что ты оставишь после себя? Начинаешь глубже ценить творчество и прекращаешь суетиться по пустякам. Шумеролог Владимир Емельянов отмечает, что специалисты по Месопотамии становятся «немного шумерами» и живут долго, больше 80 лет. Французский язык дает нам сочетание практицизма и романтики, итальянский – яркость и экспрессию, английский – логику, аналитичность, внимание к тонким оттенкам жизни духа и чувств. Мозг невозможно перегрузить знаниями. Он ржавеет и деградирует, если не учиться и не загружать его работой.

В каждый исторический период господствует какой-то один язык для межнационального общения. Сейчас – это английский. Думаю, в перспективе мы будем иметь восточный мир и другой язык межнационального общения, потому что это логично. Возьмем Китай и Индию – там огромное население. Они очень быстро развиваются. Арабские страны, если жители в них не перережут друг друга, тоже рванут вперед.

Законы меняются. Мир перекраивается. Вопрос в том, какой ценой придется заплатить за передел мира. Сейчас у меня полное ощущение, что на нас надвигается эпидемия психических нарушений. И не потому, что люди стали больше жить и страдают от Альцгеймера и Паркинсона. Растет количество аутизма, депрессий, все больше дислексиков и дисграфиков.

Возможно, так выглядит в XXI веке естественный отбор? Раньше чума и оспа косили физически слабых. Сейчас психическая патология вычеркивает тех, кто разумом неустойчив и недостаточен для усвоения того огромного количества информации, среди которого мы живем.

От чумы и оспы люди быстро умирали. С психической патологией живут долго, нуждаются в квалифицированной помощи и лечении. И это – тяжелый груз для налогоплательщиков, для общества. И опасный. Впавший в депрессию летчик недавно врезался в гору и погубил сотни пассажиров. Он мог бы оказаться на атомной электростанции. И что тогда? К чему мы идем? Половина населения в сумасшедшем доме, а вторая половина ее лечит?

У меня создается впечатление, что пропасть между интеллектуальной элитой и большинством, состоящим из потребителей, становится очень глубокой. Она была всегда, но в XIX веке этой элите принадлежали власть и все права. Сейчас права у всех одинаковы, а власть выборна. Не грозит ли нам противостояние интеллектуальной элиты и всех остальных?

Да, я вижу эту опасность. Происходит расслоение общества через образование. Большинство детей в западных школах обучают определенным практическим навыкам, как заполнить бланк, как справиться с налогами, совершать покупки. В них закладывают знания, как в сундук. А знаний чудовищно много, все не поместишь. Математики серьезной, с вычислениями, все меньше, считает за них компьютер. Меня саму это радует, потому что я ужасно считаю, но математика развивает мозг. Как с нею быть? Мои молодые студенты оканчивают другие школы, они глубоко знают математику, физику, химию и филологию, у них разговор отталкивается от – «ты читал Платона в оригинале?». Таких – меньшинство. Разрыв нарастает. Смогут ли они найти общий язык с большинством? С теми, у кого в голове только навыки и быстро устаревающие знания? Не грозит ли нам конфликт между ними? Не потребуется ли интеллектуальную элиту на Эльбрус переселять?

Что же нам делать?

Пора развивать в голове у любого человека механизм понимания – что такое ценная информация.

Эксклюзивное интервью o бунте компьютеров, мировой эпидемии безумия, интеллектуальной элите и джазовой импровизации в наших мозгах

· Родилась в Петербурге. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где защитила кандидатскую диссертацию по физиологии и докторскую по физиологии и лингвистике.

· С 1978 по 1998 год работала в Институте эволюционной физиологии и биохимии имени Сеченова.

· С 1998 года профессор кафедры общего языкознания филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Заведующая кафедрой проблем конвергенции естественных и гуманитарных наук и лаборатории когнитивных исследований. И. о. декана факультета свободных искусств и наук.

· Замужем, есть сын.

· Любит XIX век, классическую музыку, природу, театр, бумажные книги и своего кота британской породы, который все понимает, но не говорит.

· Увлекается гастрономией, отлично готовит, знает толк в хорошем вине.

· Сноб – и не скрывает этого.

С профессором Черниговской мы встретились во дворце на Галерной, где находится факультет свободных искусств и наук. Кабинет профессора гармоничным полукругом врезался в осенний сад, за окнами сияло солнце, золотые листья падали на еще зеленые газоны. Мне казалось, что я попала в другое пространство, где даже время идет по-иному – медленнее, чем в мегаполисе. И царила в нем Татьяна Черниговская – статная, неторопливая в движениях и страстная в речах.

… Мои родители были учеными. Отец занимался физикой, электротехникой, очень «жесткими» науками. Мама была «мягким» лингвистом. Моя сестра тоже профессор, литературовед, изучает историю интеллектуальной мысли. Я появилась на свет в Ленинграде, в квартире на Суворовском проспекте, потом мы несколько раз переезжали, но в основном всегда жили в центре – на Невском, на Московском. Я не могла бы из Петербурга уехать, это невозможно. Красота и гармония имеют для меня очень большое значение. Петербург, в отличие от большинства городов, был распланирован, нарисован и выстроен как произведение искусства.

Я работаю в потрясающе красивом месте: посреди мегаполиса, на Галерной, находится настоящая усадьба XVIII века – дворец Бобринских, окруженный старинным садом. Здесь Пушкин на балах танцевал, Горчаков гостил, императоры приезжали. Графиня Татьяна Бобринская нас летом навещала – 92 года, на высоких каблуках, легкая походка. Картину «После бури», написанную ее отцом, художником Николаем Бобринским, нам подарила. Совершенно особая атмосфера в этих стенах.