Мере , 16 мая , 7 часов вечера .

Поезд Великой Трансазиатской выходит из Мерва. В Душаке взяли тело великого мандарина Иен Лу, отправляемое из Персии в Пекин.

Заплатить за телеграмму пришлось очень дорого, но вы, конечно, согласитесь, что она того стоит.

Имя Иен Лу быстро распространяется среди пассажиров. Но мне показалось, что господин Фарускиар улыбается, когда его произносят.

Поезд отошел в восемь часов без опоздания. Спустя сорок минут мы проехали мимо старого Мерва, но уже, к сожалению, стемнело, и я не смог ничего разглядеть. А ведь там есть старинная крепость с квадратными башнями, обнесенная стеной из обожженного на солнце кирпича, развалины гробниц и дворцов, остатки мечетей — одним словом, целые археологические сокровища, описание которых заняло бы немало строк.

Майор Нольтиц понял мое настроение.

— Не огорчайтесь, господин Бомбарнак. Все равно вы не были бы вполне удовлетворены, ведь старый Мерв четыре раза перестраивался. И если бы даже удалось разглядеть теперешний город, Байрам-Али, относящийся к персидской эпохе, то вы все равно не смогли бы увидеть ни третьего, монгольского, ни мусульманского второй эпохи, носившего название Султан — Санджер — Кала, и, уж тем более, первоначального. Одни называют его Искандер-Кала, по имени Александра Македонского, другие Гяур-Кала, приписывая основание города Зороастру, создателю религии магов, лет за тысячу до христианской эры. Потому советую забыть о всех ваших сожалениях.

Что ж, ничего другого не остается.

Поезд мчится на северо-восток. Станции удалены одна от другой на двадцать — тридцать километров. Названий их не объявляют, так как остановок там нет, и я довольствуюсь тем, что слежу за ними по путеводителю.

Мы оставляем позади Кельчи, Равнину, Пески, Репетек и так далее. И вот уже едем по настоящей пустыне, где нет ни единой струйки поверхностной воды. Поэтому для снабжения станционных резервуаров здесь прорыты артезианские колодцы.

Майор рассказал мне, что инженеры, прокладывавшие дорогу, испытывали большие затруднения, когда им приходилось закреплять барханы на этом участке пути. Если бы щиты не были поставлены здесь наклонно, то все полотно давно уже засыпало бы песком и движение поездов остановилось.

Миновав полосу барханов, мы снова выезжаем на горизонтальную равнину, где прокладка рельсового пути не отняла много времени.

Мало-помалу мои спутники засыпают, и наш вагон превращается в «Sleeping-car»^[51].

Снова начинаю думать о румыне. Следует ли пытаться увидеть его этой же ночью? Бесспорно, и не только для удовлетворения моего, впрочем, весьма естественного, любопытства, а главным образом, чтобы успокоить молодого человека. И в самом деле, узнав, что кто-то раскрыл его тайну, он может выйти на одной из ближайших станций, пожертвовав своим путешествием и свиданием с мадемуазель Зинкой Клорк, лишь бы только избежать преследования железнодорожной компании… Так вполне может случиться, и тогда мое вмешательство сослужило бы плохую службу этому бедняге… не говоря уже о потере номера 11, одного из интереснейших в моей коллекции.

Поэтому принимаю решение нанести ему визит еще до зари. На всякий случай, ради большей предосторожности, подожду, пока поезд не отойдет от станции Чарджуй^[52], куда он должен прибыть в два часа двадцать семь минут пополуночи с пятнадцатиминутной остановкой, а затем направится к Амударье. После этого Попов уляжется в своей каморке, а я прошмыгну в багажный вагон, не боясь быть замеченным.

Как же долго тянулись эти часы! Несколько раз меня начинало клонить ко сну, приходилось делать над собой усилие, выходя на площадку подышать свежим воздухом.

В установленное время, минута в минуту, поезд подошел к станции Чарджуй, на тысяча пятой версте. Это довольно значительный городок Бухарского ханства, до которого Закаспийская дорога была доведена в конце 1886 года, через семнадцать месяцев после укладки первой шпалы.

Теперь до Амударьи остается только двенадцать верст. И когда поезд переедет эту большую реку, приведу в исполнение свой план.

В Чарджуе, городе с населением до тридцати тысяч человек, выходят многие пассажиры. Вместо них в вагоны второго класса садятся другие, едущие до Бухары и Самарканда. Поэтому на платформе шумно и людно.

Я тоже выхожу и прогуливаюсь около переднего багажного вагона. Вдруг вижу, как дверь бесшумно отворяется… Кто-то в темноте крадется по платформе и незаметно проскальзывает в вокзал, едва освещенный несколькими керосиновыми лампами.

Сомнений нет — это мой румын. Может быть, не хватило провизии и он решил купить чего-нибудь в буфете? А может быть, как я и опасался, обратился в бегство?

Ну уж нет, этому надо помешать! Необходимо срочно познакомиться с ним, пообещав помощь и заступничество. Я скажу молодому человеку: «Друг мой, положитесь на скромность Клодиуса Бомбарнака… Я вас не выдам… По ночам буду приносить еду… А заодно стану развлекать и подбадривать… Не забывайте, что мадемуазель Зинка Клорк, по-видимому, красивейшая из румынок, ждет вас в Пекине…» И так далее.

Незаметно следую за ним. В общей сутолоке на румына никто не обратит внимание. Ни Попов, ни любой другой чиновник не могут заподозрить в нем «железнодорожного зайца». Неужели он направится к выходу… неужели ускользнет?

Нет! Видимо, ему захотелось немножко поразмять ноги. Ведь в вагоне не очень-то нагуляешься! После шестидесяти часов заключения, от самого Баку, бедняга заслужил десять минут свободы!

Это человек среднего роста с гибкими движениями и плавной походкой. На нем стянутые широким поясом брюки, непромокаемая куртка и меховая фуражка темного цвета.

Теперь я спокоен насчет его намерений.

Румын возвращается к своему вагону, поднимается на подножку, проходит через площадку и тихонько закрывает за собой дверь.

Вместо пятнадцати минут поезд простоял в Чарджуе три часа — пришлось чинить испорченный тормоз локомотива. Поэтому, невзирая на вопли немецкого барона, мы покидаем Чарджуй лишь в половине четвертого, когда уже забрезжил рассвет.

Таким образом, я опять не попал в багажный вагон, но зато удалось увидеть Амударью.

Эта большая река в древности называлась Оксом и соперничала с Индом и Гангом. Когда-то она впадала в Каспийское море — по карте можно проследить ее старое русло. Теперь — в Аральское. Питаясь дождями и снегами Памирского плоскогорья, Лмударья катит свои быстрые воды, протяженностью в две с половиной тысячи километров, среди глинистых и песчаных скал. И не случайно ее название на туркменском языке означает «река-море»^[53].

Поезд въезжает на мост длиною в полтора километра, который дрожит под ним на тысячах свайных опор, расположенных по пяти между пролетами, отстоящими на девять метров один от другого.

Этот мост, самый большой на Великой Трансазиатской магистрали, был построен генералом Анненковым за десять месяцев и обошелся в тридцать пять тысяч рублей.

Вода в Амударье грязно-желтого цвета. Повсюду, насколько может охватить глаз, виднеются островки.

Попов обращает мое внимание на сторожевые посты, установленные у перил моста. Ведь опасаться приходится не только искр от локомотива, не раз вызывавших пожары. Есть и другая опасность. Вверх и вниз по Амударье ходит множество барж с керосином, и нередко эти небольшие суда загораются, становясь настоящими брандерами^[54]. Поэтому и приходится принимать строгие меры предосторожности. Если мост будет уничтожен пламенем, восстановить его удастся не раньше чем через год, и переправа пассажиров с берега на берег вызовет большие трудности.

Наконец поезд тихим ходом перебирается на другой берег. Рассвело. Опять потянулась пустыня — до самой станции Каракуль. А за нею уже видны излучины притока Амударьи, Зеравшана — «реки, катящей золото». Она течет до Согдийской долины, плодородного оазиса, в котором блистает город Самарканд.

В пять часов утра поезд останавливается в столице Бухарского ханства, на тысяча сто седьмой версте от Узун-Ада.

ГЛАВА XI

Бухарское и Самаркандское ханства составляли некогда одну обширную область — Согдиану — персидскую сатрапию^[55], населенную первоначально таджиками, затем узбеками, занявшими ее в конце XV века. А теперь стране грозит опасность нового вторжения — сыпучих песков, после того как в степях погиб почти весь саксаул, задерживавший передвижение дюн.

Бухара — это Рим ислама, священный город, город храмов, центр мусульманской религии. В годы своего расцвета «семивратная» Бухара была обнесена огромной стеной. Там всегда велась оживленная торговля с Китаем. В Бухаре не менее восьмидесяти тысяч жителей.

Все это я узнал от майора Нольтица, который не раз бывал в этих краях и советовал хорошенько ознакомиться с живописной столицей ханства. Сам же он на этот раз не мог меня сопровождать, так как должен был сделать несколько визитов. Поезд простоит здесь пять часов. Но город расположен довольно далеко от станции. Если бы он не был соединен с нею узкоколейной железной дорогой, мне не удалось бы и мельком взглянуть на Бухару.

Мы условились с майором, что вместе доедем до города.

Садимся в открытый вагончик дековилевского^[56] паровичка и спустя полчаса въезжаем в него через Дервазские ворота.

Если бы я сообщил читателям «XX века», что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей — почти столько же, сколько церквей в Риме, — они бы все равно не поверили, несмотря на то что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому буду придерживаться истины.

В одиночестве пробегая по пыльным улицам ханской столицы, я заглянул на базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые «аладжа»; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом «чах-чук». В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно купить шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к сорту зеленых, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них — «лука», одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.

В центре города, на площади — водоем Лябихауз, вокруг которого растут большие вязы. Дальше возвышается так называемый «Ковчег» — укрепленный дворец эмира. Его ворота украшены вполне современными часами. Герману Вамбер^[57] это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.

Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах, раззолоченных по всем швам.

Справа от дворца находится самая величественная в столице мечеть Калян. Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.

Иду дальше куда глаза глядят и попадаю в северо-восточную часть города, на берег Зеравшана. Все здешние арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот только сейчас в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки — все двуногие и четвероногие — бросились купаться и подняли такой гвалт, что даже трудно описать.

Повернув на юго-запад, сталкиваюсь с группой дервишей^[58] в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.

Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.

Что же касается многочисленных «медресе»^[59] — школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них, к сожалению, не посетил. Усталый, измученный долгой ходьбой, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один «танга» или семьдесят пять сантимов можно утолить жажду «шивином», таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.

Вот и все воспоминания о туркестанском Риме, для полного осмотра которого нужно не меньше месяца, в моем же распоряжении было лишь несколько часов.

В половине одиннадцатого вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.

Все номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе. В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Вот еще один интригующий момент.

Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. Рядом с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец. За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции «XX века», и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.

Я не ошибся в своих предположениях относительно него. Это настоящий парижский бульвардье^[60] в одежде китайца. Три года провел во Франции, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествует под крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но, в сущности, представляет собой законченный тип лентяя и бездельника.

С тех пор как доктор Тио Кин отыскал у букиниста на набережной Сены книжечку благородного венецианца Корнаро «О воздержанной и правильной жизни, или Искусство долго жить, пребывая в добром здравии», он без конца изучает ее и старается согласовать свое существование с этими правилами. Пан Шао беспрестанно отпускает на его счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.

Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления мании доктора, ибо он так же, как и его ученик, говорит на чистейшем французском языке.

— Прежде чем приняться за завтрак, не будете ли вы, доктор, так любезны и не напомните ли мне, сколько существует основных правил для определения разумной меры еды и питья?

— Семь, мой юный друг, — с полной серьезностью отвечает Тио Кин. — И первое из них — принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после еды быть способным приступить к умственным занятиям.

— А второе?..

— Второе — употреблять лишь такое количество питья, чтобы потом не чувствовать ни вялости, ни тяжести в желудке, ни малейшего телесного утомления. Третье…

— Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня остановимся, — прерывает его Пан Шао. — Вот, кстати, пилав, который кажется мне очень хорошо приготовленным и…

— Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье — род пудинга и рубленой баранины, смешанной с жиром и пряностями…

Я боюсь, как бы это не обременило…

— Поэтому, доктор, советую вам не есть его. А уж я последую примеру этих господ.

Пан Шао так и поступает и — не зря, так как пилав поистине восхитителен. Доктору же ничего не остается, как довольствоваться самыми легкими блюдами.

По словам майора Нольтица, этот же пилав, приготовленный особым способом на сильном огне и называемый «зенбузи», еще вкуснее. Да и может ли быть иначе, если это слово означает «дамские поцелуи»?

Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого блюда нет в меню, осмеливаюсь заметить:

— Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не только в Центральной Азии?

А Пан Шао, смеясь, добавляет:

— Лучше всего его готовят в Париже.

Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает челюстями, что это вызывает замечание доктора, предостерегающего его от «неумеренной траты основной влаги, содержащейся в организме».

Завтрак прошел очень весело. Разговор коснулся успешной деятельности русских в Средней Азии, которым удалось создать не только Закаспийскую железную дорогу. С 1888 года они начали производить изыскательные работы по прокладке Транссибирской магистрали. Теперь она уже строится. Вслед за первой линией, соединяющей Ишим, Омск, Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить вторую, более южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда весь путь длиною в шесть тысяч километров будет проложен, Петербург окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога, которая своей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в Соединенных Штатах, обойдется в семьсот пятьдесят миллионов рублей.

Этот разговор об успехах русских вряд ли понравился сэру Фрэнсису Травельяну: его длинное лицо порозовело, но он не проронил ни слова и даже не поднял глаз от тарелки.

— Эх, друзья мои, а представляете, что увидят наши внуки, когда Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?

— Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным путем, господин Бомбарнак? — интересуется майор Нольтиц.

— А очень просто: через Россию, Турцию, Италию, Францию и Испанию. Пассажиры смогут проехать без пересадки от Пекина до мыса Доброй Надежды.

— А как же Гибралтарский пролив? — спрашивает Пан Шао.

При этом упоминании сэр Фрэнсис Травельян настораживается. Как только речь заходит о Гибралтаре, так и кажется, что все Соединенное Королевство приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.

— А как же Гибралтар, господин Бомбарнак? — повторяет майор.

— Путь пройдет под ним. Что может быть проще — туннель в каких-нибудь пятнадцать — двадцать километров! Тут не будет английского парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром. В один прекрасный день оправдаются слова поэта: «Omnia jam fieri quae posse negabam»^[61].

— He подлежит сомнению, — продолжает Пан Шао, — что китайский император был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам. Вместо того чтобы настаивать на проведении стратегической железной дороги в Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской магистралью через Китай и китайский Туркестан.

— И поступил очень мудро, — добавляет майор. — Союз с англичанами позволил бы только связать Индию с Европой, тогда как сотрудничество с русскими дало возможность соединить с Европой весь Азиатский континент.

Смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него появились красные пятна, но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не заставят ли его эти нападки выйти из терпения? Если бы пришлось держать пари, я был бы крайне затруднен.

Майор Нольтиц возобновляет разговор, указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых отношений между Азией и Европой, а также для безопасности и быстроты сообщения. Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии, и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций. Разве не оправдались прекрасные слова, произнесенные Скобелевым после взятия Геок-Тепе, когда побежденные могли бояться репрессий со стороны победителей: «В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем парий!»^[62].

— Такая политика говорит о наших преимуществах перед Англией, — заканчивает майор.

Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна сорвется сакраментальная фраза: «Никто не может превзойти англичан!» Недаром же говорят, что джентльмены Соединенного Королевства произносят ее, едва появившись на свет… Но этого не произошло.

Когда же я поднялся, чтобы произнести тост за Россию и Китай, сэр Травельян, очевидно, почувствовав, что его гнев может перейти дозволенные рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, и сегодня не придется узнать его политических убеждений!

Само собой разумеется, что этот разговор не помешал барону Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим, к большому изумлению доктора Тио Кина. Вот немец, который никогда не читал предписаний достопочтенного Корнаро, а если и читал, то самым досадным образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и не знает французского языка, и ничего не понял из того, что здесь говорилось.

Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия и Фарускиар с Гангиром. Они перекинулись всего несколькими словами по-китайски.

Вместе с тем должен отметить одну довольно странную подробность. Отвечая на вопрос о безопасности езды по Великой Трансазиатской магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту сторону туркестанской границы движение отнюдь не безопасно. То же самое говорил и майор Нольтиц. Тогда я невольно спросил молодого китайца, не слышал ли он до своего отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.

— Как же, и довольно часто. Ки Цзан орудовал тогда в провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.

Должно быть, я неправильно выговорил имя этого известного разбойника, потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я едва его понял.

Но зато могу утверждать, что как только с уст молодого китайца сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови, и в глазах его сверкнула молния. Затем он переглянулся со своим приятелем и снова стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.

Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он замкнут на все запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.

А поезд мчится на всех парах. Обычно, когда он обслуживает лишь одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и Самаркандом, то тратит на двухсоткилометровый перегон целый день. Но сегодня, чтобы пройти без остановок расстояние между этими двумя городами, ему понадобилось только три часа.

В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.

ГЛАВА XII

Самарканд расположен в богатом оазисе, орошаемом рекою Зеравшан, которая протекает по Согдийской долине. Из брошюрки, купленной на вокзале, узнаю, что этот город занимает одно из тех четырех мест, которые богословы «отводят» для земного рая.

Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219 года. Затем стал столицей Тамерлана, — город, конечно, может этим гордиться, но в XVIII веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех основных городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами от величия к падению.

Пять часов дневной стоянки в Самарканде обещают мне некоторое развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.

Город, как водится, состоит из двух частей. Новая, построенная русскими, отличается современной архитектурой. Кругом зеленеющие парки, дворцы, уютные коттеджи в современном стиле. Старая часть богата великолепными памятниками своего былого величия. Чтобы их добросовестно изучить, потребовалось бы несколько недель.

На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправляется вместе со мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.

— Вы идете осматривать город, господин Клодиус? — спрашивает комик, делая рукою округленный жест, который должен, видимо, означать обширную территорию Самарканда.

— Да, господин Катерна.

— Если вы и майор Нольтиц будете так любезны, то я хотел бы к вам присоединиться…

— Пожалуйста!

— Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее — ни на шаг…

— Это сделает нашу экскурсию еще более приятной, — отвечает майор, любезно поклонившись артистке.

Я же прибавляю:

— А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья, предлагаю нанять арбу.

— Арбу? — восклицает господин Катерна, балансируя с боку на бок. — А что такое арба?

— Местный экипаж!

— Тогда пусть будет арба! — соглашается артист.

Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах, которые стоят перед вокзалом, сулим «ямщику» хорошие чаевые, он же обещает не пожалеть своих «голубчиков». И вот пара маленьких лошадок быстро мчит нас по улицам Самарканда.

По левую руку остается расположенный веером русский город, с домом губернатора, окруженным красивым садом, городским парком с тенистыми аллеями, обширной усадьбой начальника округа, захватывающей даже часть старого города.

Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше внимание. Там, неподалеку от бывшего дворца эмира бухарского, находятся могилы русских солдат, павших при атаке в 1868 году.

Отсюда, по узкой и прямой улице, мы въезжаем на площадь Регистан, «которую не следует смешивать с площадью того же названия в Бухаре», как наивно сказано в брошюрке, купленной на вокзале.

Площадь Регистан — красивый четырехугольник, правда, немного попорченный тем, что русские вымостили его и украсили фонарями. Но это, безусловно, понравится Фульку Эфринелю, если он соблаговолит осмотреть город. По трем сторонам площади возвышаются хорошо сохранившиеся развалины трех медресе, где муллы давали детям религиозное образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе и восемьдесят пять мечетей. Здания медресе очень похожи одно на другое. В центре — галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича, покрытого светло-желтой и нежно-голубой глазурью. Повсюду арабески — причудливые золотые линии на бирюзовом фоне, — кстати, этот цвет преобладает. Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но, к счастью, не падают. Их эмалевая облицовка, по мнению бесстрашной путешественницы, госпожи Уйфальви-Бурдон, намного превосходит даже лучшие сорта наших эмалей. А ведь речь тут идет не о какой-нибудь вазе, которую ставят на цоколь, а о минаретах внушительной высоты!

Эти чудеса строительного искусства сохранились в том же первозданном виде, какой они имели при Марко Поло, венецианском путешественнике XIII века, посетившем Самарканд.

— Ну как, господин Бомбарнак? — спрашивает майор. — Нравится вам площадь Регистан?

— Она великолепна!

— Да, — вставляет свою реплику комик, — и вполне могла бы послужить чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина? Посмотри на эту мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.

— Ты прав, Адольф, — говорит артистка, — но для большего эффекта я бы выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны…

— Блестящая мысль, Каролина! Послушайте, господин Бомбарнак, а не смогли бы вы написать для нас драму с феерией в третьем акте, которая происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия…

— То так и напрашивается — «Тамерлан».

Но комик встретил мое предложение без восторга. Догадываюсь, что фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной, не в духе «Конца века»^[63]. Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:

Я видел площадь и покрасивее этой в феерии «Дочь ночи», в театре «Порт-Сен-Мартен»^[64].

— И в Шатле, в «Михаиле Строгове»^[65], — вторит ему жена.

Спорить с ними бесполезно. Ведь они смотрят на все сквозь призму театральных декораций, предпочитая колеблющийся холст — волнам океана, нарисованное небо — настоящему, искусственные деревья — чаще лесов. Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы, и было бы бесполезно пытаться их переубедить.

Так как речь зашла о Тамерлане, я спрашиваю майора Нольтица, не посмотреть ли нам гробницу этого знаменитого правителя. Майор отвечает, что мы увидим ее на обратном пути.

Наша арба подъезжает к главному самаркандскому базару и, предварительно повозив нас по извилистым улицам старого города, где почти сплошь одноэтажные дома без всяких признаков комфорта, останавливается у одного из входов в огромное круглое здание.

Вот он, базар. Повсюду множество шерстяных тканей, ярких плюшевых ковров, красивых узорчатых шалей. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются. Среди шелков выделяется материя под названием «канаус», которая, кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.

Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно она стояла у прилавков «Бон Марше» или «Лувра»^[66].

— В костюме из такой материи невозможно не произвести эффекта в «Великой герцогине»!

— А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли Али Бажу в «Кандиде»! — восклицает господин Катерна.

И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные «йок», «йок»!

Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и изумрудной зелени, каких не встретишь… даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику… Но должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии — усыпальнице Шах-и-Зинда, воздвигнутой в 795 году Хиджры (1392 год нашей эры).

Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны^[67], барельефы, ниши, эмали, выступы, — то картины все равно не получится. Тут нужна кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение.

В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого «святого» мусульманской религии, которому поклоняются правоверные. Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.

Но всему наступает конец. Пора оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление.

Снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих «голубчиков» по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.

В Самарканде много прохожих в живописных костюмах — «халаты» всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в городе около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Повторю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: «Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Аоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый».

И я не могу не присоединиться к господину Катерна, который, увидя одного из таджиков, причудливо задрапированного в яркий халат, восклицает:

— Какой прекрасный тип для первых ролей! Вот это настоящий Мелинг! Представьте его только в «Нана-Саибе» Ришпена или в «Шамиле» Мериса!

— Он заработал бы немало денег, — добавляет госпожа Катерна.

— Ты, как всегда, права, Каролина, — подхватывает комик.

Для него, впрочем, как и для большинства актеров, выручка служит самым серьезным и неоспоримым доказательством драматического таланта.

Уже пять часов, а в этом несравненном Самарканде одна декорация сменяется другой, еще более великолепной. Меня это очень увлекает. Спектакль мог бы затянуться далеко за полночь. Но так как наш поезд выезжает в восемь часов, приходится мириться и жертвовать концом пьесы.

Поскольку я решил, пусть даже из репортерского престижа, не покидать Самарканда, не побывав на могиле Тамерлана, то арба снова поворачивает к юго-западу и высаживает нас возле усыпальницы Гур-и Эмир, по соседству с русской частью города. Какие грязные кварталы мы проезжаем! Сколько жалких глиняных лачуг встретилось нам по пути!

Мавзолей Гур-и Эмир выглядит более чем величественно. Он увенчан бирюзовым куполом, напоминающим по форме персидский тюрбан, а его единственный минарет, теперь уже без верхушки, сверкает эмалевыми арабесками, сохранившими свою первозданную чистоту.

Проходим в центральный зал под куполом. Там возвышается гробница «Железного Хромца» — так называли Тимура-Завоевателя.

Окруженные четырьмя могилами его сыновей, под плитой из черного нефрита, испещренной надписями, лежат кости Тамерлана, имя которого стало символом всего XIV века азиатской истории. Стены этого зала выложены тоже нефритом с нанесенным на него орнаментом в виде бесчисленных, переплетающихся ветвей, а маленькая колонна у стены, выходящей на юго-запад, указывает направление Мекки.

Госпожа Уйфальви-Бурдон справедливо сравнивает эту часть Гур-и Эмира со святилищем. Такое впечатление вынесли и мы. Нас охватил благоговейный трепет, когда по узкой и темной лестнице мы спустились в склеп, где стоят гробницы жен и дочерей Тамерлана.

— Но кто же, наконец, этот Тамерлан, о котором здесь только и говорят? — спрашивает господин Катерна.

— Тамерлан, — отвечает ему майор Нольтиц, — был одним из величайших завоевателей мира, даже самым великим, если измерять величие количеством завоеванных земель. Азия к востоку от Каспийского моря, Персия и провинции, лежащие на север от ее границ, Россия до Азовского моря, Индия, Сирия, Малая Азия и, наконец, Китай, на который этот полководец бросил двести тысяч солдат — весь материк был театром его военных действий.

— И он был хромой?

— Да, сударыня, как Гензерик, Шекспир, Байрон, Вальтер Скотт, Талейран — что, впрочем, не помешало ему пройти огромные расстояния. Но как фанатичен и кровожаден он был! Историки утверждают, что в Дели Тамерлан приказал уничтожить сто тысяч пленных, а в Багдаде велел воздвигнуть обелиск из восьмидесяти тысяч голов.

— Я предпочитаю обелиск на площади Согласия^[68], — говорит господин Катерна. — К тому же он сделан из одного куска.

Мы покидаем мечеть Гур-и Эмир, и, так как, по словам нашего комика, уже время «причаливать», арба спешно доставляет нас к вокзалу.

Несмотря на неуместные замечания супругов Катерна, я все еще продолжал находиться под глубоким впечатлением от чудесных древних памятников Самарканда.

Но вдруг увиденное на соседней с вокзалом улице возвратило меня к действительности — в центре столицы Тамерлана ехали двое велосипедистов.

— Смотрите, смотрите! — кричит комик. — Халаты на колесах!

Это были таджики или узбеки!

Теперь оставалось только покинуть древний город, оскорбленный шедеврами механического передвижения, что и сделал наш поезд в восемь часов вечера.

ГЛАВА XIII

А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые лица и среди них два негра.

— Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, господин Бомбарнак, — сказал Попов.

— Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать.

За столом собрались все двенадцать номеров. Думаю, что больше их не будет. Майор Нольти