Рассказанная номенклатурщицей Валентиной. Это повесть о девушке, взявшей на себя огромный материнский труд

Нас в семье было четыре сестры. Самая старшая Катя жила в рабочем поселке под Кривым Рогом, я в Ленинград давно перебралась, третья сестра окончила медицинский и работает врачом в Магадане, а младшая Люба училась. У Кати, нашей старшей, муж был хороший человек, пока не заболел внезапно тромбофлебитом. Отняли у него ногу, а он с горя пить начал. Детей у них было семеро, в провинции это еще не редкость, так много детей иметь. Из всех четырех сестер Катя была самая неудачливая. Жили они бедно, с такой-то оравой, а тут еще мужнина болезнь и пьянство. Остальные сестры, как видите, благополучные были.

А самой талантливой из нас Люба считалась. Она еще девочкой научилась хорошо шить и рисовать, она сама изобретала платья себе и нам, сестрам. Выдумает фасон, нарисует, а потом сама и сошьет. И мечтала она стать художником по дамскому платью, модельером. Поступила в Текстильный институт, правда, на заочное отделение. Она бы и на дневное по конкурсу прошла, но рано вышла замуж, а муж жил в Пскове. У него там дом был, от родителей остался. Думали они с Любой со временем его продать и купить домик поменьше под Ленинградом. А пока жили в Пскове. Люба работала в ателье и училась в своем институте, а Гриша шоферил. И все бы у них со временем выровнялось, но случилось беда с Катей, и эта-то беда повернула Любину жизнь совсем в другую сторону.

Вдруг получаем мы, сестры, телеграммы, что умер Катин муж. Ну, мы послали ей денег на похороны, письма сочувственные, а поехать не смогли, далеко — у кого работа, у кого ребята. И вдруг следом, через месяц какой-то с небольшим, получаем еще телеграммы от соседей Катиных: «Ваша сестра Катерина скоропостижно скончалась. Приезжайте на похороны и за детьми».

Сорвались мы все со своих мест, я, Люба и Нина, что врачом работает. Приехали, Катю похоронили. Она, соседи рассказывали, с отчаяния померла — как жить-то дальше с семью детьми? Одной, без мужней поддержки? Вот и не выдержала. А дети мал-мала меньше: старшему мальчику десять лет, а дальше идут почти погодки, и младшей девочке всего два года. Ну, похоронили мы Катю, вернулись в дом справлять поминки и решаем, что дальше с детьми делать? А они в другой комнате сбились в кучку, будто чувствуют, что судьба их решается.

О младших разговор простой: мы с Ниной решили, что девочку возьму я, а она мальчика трехлетнего. Больше нам не поднять. А старших надо в детский дом сдавать. Беда только, что придется разлучить детей: девочки в один детдом пойдут, мальчики — в другой, а старшего в интернат согласились взять. Мы с Ниной и мужьями нашими обсуждаем все это, а Люба, младшая наша, сидит и слезами обливается. Ничего решить она не может, она без мужа приехала. Так мы ее слезы понимаем. И вдруг Люба встает из-за стола, подходит к дверям той комнаты, где сидели дети, смотрит на них долго, а потом вдруг возвращается к нам и говорит:

— Ниночка, Валюта! Нельзя их разлучать. Подумайте, как они еще и это переживут, потеряв сразу и отца, и мать? Давайте подумаем, как сделать так, чтобы им не разлучаться?

Мы в семье привыкли смотреть на Любу как на ребенка. Нина на нее даже рассердилась:

— Тут серьезный вопрос решается, а ты с глупостями пристаешь. Как же им не разлучаться, когда такая беда? Кто их возьмет всех вместе? Я не могу, у меня своих уже двое, а еще муж и работа. Валентина тоже не может, у нее работа ответственная. Ты, что ли, ораву эту воспитывать будешь? Так у тебя еще и своего ребенка нет, ты и не понимаешь, что это такое — детей растить. Помолчи уж, пока взрослые о деле говорят!

А Люба вдруг и говорит:

— Ты права, Ниночка. Надо мне всех семерых брать, пока своих детей и забот нет.

— С ума сошла! Ты же всего год как замужем! Да тебя твой Гриша и с одним на порог не пустит.

— Я ему телеграмму пойду сейчас дам, пусть решает, нужны мы ему все вместе или не нужны.

И пошла наша дурочка, и дала такую телеграмму: «Решила взять детей Кати себе. Если хочешь жить со мной дальше, приезжай за нами». Гриша, получив такую телеграмму, глазам не поверил. Побежал он на переговорный пункт и заказал телефонный разговор с Кривым Рогом, вызвал Любу. Она ему по телефону подтвердила, что хочет взять всех семерых. Гриша думал три дня, а на четвертый явился в Кривой Рог и забрал свое внезапно выросшее семейство.

Мы с Ниной деньгами помогали, конечно, но думали, что Любы надолго не хватит: позабавится, увидит, что не так это просто — растить семерых, и оставит свою затею. Сердились на нее мы очень: ведь придется решать заново судьбу детей. Дети-то первыми и будут страдать. Но вышло иначе. Год проходит, второй, а Люба только крепче к детям привязывается. И они, бедняжки, ожили; последние-то годы у них тяжелые были, пока отец болел, пил, а мать переживала. А тут новая молодая мама, веселая, добрая. Они без ума от «мамы Любы», так и виснут на ней с утра до вечера. Старшие помогают ей по дому, за младшими приглядывают. Но жить Любе, конечно, очень непросто. Учебу пришлось бросить, работу в ателье тоже. Устроилась она уборщицей в учреждение неподалеку от дома — и деньги какие-то для семьи, и время остается для работы по дому. Гриша тоже к детям привык, но уж работать ему приходится на полторы ставки и еще постоянно искать приработок. От государства никакой помощи, потому что детей усыновить Любе с Гришей не разрешили, мол, и сами еще на ногах не стоят, а только назначили их опекунами: «Можете детей содержать — содержите. А если нет, то сдавайте в детский дом». А пенсия за родителей — на нее на семь ртов и хлеба на месяц не купишь.

Смотрю я иногда на нашу Любу и думаю: «Как жаль, что так судьба у самой талантливой из нас неудачно сложилась. Нина врач, я ответственный работник, а Люба — уборщица. Обидно!» А иногда думаю совсем обратное: «А может, в этом Любин самый большой талант проявился, в том, что она дала дом и счастье этим семерым детишкам?»

Одно только мне жаль, что Люба так теперь и останется без образования и без профессии. Ну что такое уборщица? Это же не профессия, а так, заработок. Вырастут дети, разлетятся, останется Люба одна у разбитого корыта. Хорошо, если дети вырастут сознательные, будут помогать своей «маме Любе». А работы интересной у нее уже не будет, чем жить она станет? Или вот пенсия. Я и Нина заработаем себе хорошую пенсию, а кто — будет эти пенсионные деньги нам платить? В основном Любины дети: у нас-то с Ниной по двое, а у нее семеро. А пенсия у нас с Ниной будет втрое больше, чем у Любы, хотя ее дети на этот самый пенсионный фонд будут втрое больше наших работать. Как вот подумаешь на таком государственном уровне, так понимаю — несправедливость! Получается, что вроде как наше общество паразитирует на материнских чувствах тех женщин, которые решаются воспитывать много детей.

Женщины восхитились поступком молоденькой Любы, но и посочувствовали ей.

— А ты, Валентина, никогда не пробовала говорить об этом в своих партийных кругах?

— Пыталась. Да никто и слушать не хочет: «Пусть каждая женщина сама решает, что для нее важнее — интересная работа и пенсия или дети». Вот и весь ответ.

— А что вы думаете, Галина?

— Что я думаю? А что не обеднело бы государство, если бы таким матерям давало возможность учиться, пока дети растут. Вместо того, чтобы вечерами шваброй по грязным полам шваркать, они могли бы дома сидеть за учебниками, а когда дети подрастут — работать два-три дня в неделю по профессии. Не так уж много у нас таких многодетных семей осталось.

— А я так думаю, — сказала Ольга, — что за материнский труд надо начислять обычный рабочий стаж для пенсии, вот что! Это Валентина верно сказала, что пенсию-то потом для нас будут зарабатывать дети тех матерей, что не о себе думали, а о детях. Несправедливо это!

Все согласились с Ольгой и снова обратились к Валентине:

— Валюта! А почему бы тебе не написать об этом своей тезке, космонавту Валентине Терешковой? Пусть бы она поставила такой вопрос на самом верху.

— Ну да! И полетит она тогда с этого самого верха вверх тормашками. Разве вы слышали, чтобы она хоть когда-нибудь слово сказала о том, что надо облегчить жизнь нашим женщинам? Потому-то она и возглавляет Комитет советских женщин.

Тут вдруг Зина засмеялась и сказала:

— А вы знаете, девоньки, Терешкова как-то к нам в лагерь приезжала!

— Да ну?

— Точно! Вышла она на сцену в лагерном клубе и объявила: «Посмотрите на меня, до каких высот может подняться женщина в нашем государстве! А теперь на себя посмотрите — как вы могли так низко опуститься?» Наши зэчки так и ахнули. Много чего мы слышали от наших надзирательниц и охранниц, но уж от нее никак не ожидали. Одна наша зэчка тут же втихаря подружкам говорит: «Интересно, а собачки Белка и Стрелка после космоса тоже перед дворняжками носы задирали?»

Мигом это по рядам пронеслось, бабы наши прыскают в рукава ватников, а Терешкова стоит злая, красная, не понимает, почему так низко опустившиеся смеются над ней, взлетевшей? Уж не знаю, из-за Терешковой или нет, но только скоро после ее поездок по тюрьмам и лагерям режим для женщин здорово потяжелел. На окнах появились железные решетки из плотных полос, так что свет только в щелки пробивается. Их так и зовут «решетками Терешковой». А вы говорите, что она может за матерей заступиться!

Погоревав о том, что заступиться за женщин, действительно, некому, наши подруги попросили Альбину рассказать что-нибудь о великодушных поступках женщин: что расскажет она хорошее про мужчин, этого никто и не ждал.

История пятая,