А.С. Пушкин в творческом наследии А.А. Ахматовой и М.И. Цветаевой

А.С. Пушкин в творческом наследии А.А. Ахматовой и М.И. Цветаевой

 

Научный руководитель:

Старший преподаватель

Цвик И.О.

 

 

Кишинэу, 2010

Содержание:

Введение.                                                                                                     3

Глава 1.

1.1. Особенности восприятия личности А.С. Пушкина Мариной Цветаевой.                                                                                   7

1.2. «Стихи к Пушкину». Вызов отрицанием.                               16

1.3. Очерковая проза Марины Цветаевой.                                     26

Глава 2.

2.1. А. Ахматова и А.С. Пушкин. «Царкосельская статуя».       38

2.2. Книга о Пушкине – незавершенный замысел Анны

                       Ахматовой.                                                                                43

2.3. Общие мотивы в поэзии А.С. Пушкина и А.А. Ахматовой. 55

Заключение.                                                                                                 67

Список использованной литературы.                                                       69         

 

 

Введение.

Данная работа посвящена теме А.С. Пушкина и роли его поэтического наследия в творческой судьбе А. Ахматовой и М. Цветаевой. Выбор темы не случаен. Марина Цветаева на протяжении всей жизни восхищалась А.С. Пушкиным. Это было воплощено и в цикле стихотворений, посвященных поэту, и в прозаическом очерке «Мой Пушкин», который был воспринят современниками как претензия на единоличное обладание. Однако, можно увидеть, что это был лишь очень своеобразный взгляд Цветаевой на личность поэта и его произведения. В то же время Анна Ахматова, будучи современницей Цветаевой, также внесла огромный вклад в исследование творчества А.С. Пушкина, став известным пушкинистом.

Итак, в выборе темы сошлись для меня три поэтических силы: Пушкин, Цветаева и Ахматова, которые всегда волновали меня и как читателя, и как филолога.

Так же немаловажен контекст эпохи для творческой биографии и поэтического наследия. Что касается судьбы Марины Цветаевой и Анны Ахматовой, мы наблюдаем особую перекличку.

В работе хотелось осветить взаимосвязь пушкинской традиции и поэтических взглядов и пристрасти й двух выдающихся поэтесс, постараться дать свое понимание истокам тех притяжений и расхождений, которые можно наблюдать в поэзии Цветаевой и Ахматовой в отношении к великому русскому поэту.

Цель работы.

1. Показать процесс переработки и интерпретирования пушкинской идейно-тематической традиции и эстетической программы русскими поэтессами Цветаевой и Ахматовой.

2. Доказать, что восприятие совокупного пушкинского наследия было категорически лишено примет механического следования его творческим взглядам, темам и мотивам. Творческие подходы двух поэтесс ХХ века наоборот отличались поэтическими прозрениями, которые произошли благодаря плодотворному воздействию и творческой переработке пушкинского наследия.

3. Раскрыть неповторимое своеобразие в переработке и интерпретации пушкинского наследия.

4. Изучить критическую литературу, осветив, по возможности, наиболее существенные точки зрения по этой проблеме.

Задача работы.

1. Обобщить и систематизировать имеющийся литературно-критический материал по данной теме.

2. Сопоставить эстетические принципы двух поэтесс ХХ века с пушкинским.

3. Определить особенности связи и степень влияния пушкинской традиции на поэзию Цветаевой и Ахматовой.

Метод исследования: сопоставительно-описательный.

Актуальность работы заключается в том, что раскрывается проблема традиций, новаторства подходов и приемов переосмысления творческого наследия, что дает возможность увидеть, по каким путям идет процесс наполнения современным и важным для поэта звучанием великого наследия русской поэзии.

Также актуально продемонстрировать наполнение тематики национальным содержанием (а не просто колоритом), так как в работе идет речь о трех великих национальных русских поэтах.

Из целей и задач вытекает структура работы, которая состоит из двух глав, введения и заключения.

В первой главе рассматривается творческое наследие Марины Цветаевой в связи с воздействием на него пушкинской традиции. Первая глава состоит из трех параграфов. В первом параграфе раскрываются особенности восприятия Пушкина Мариной Цветаевой. Ведь, как известно, отношение к Пушкину было неповторимо-своеобразным на протяжении всей жизни Марины Ивановны. Она размышляла и о его личности и судьбе, что отразилось и в циклах стихов, о которых идет речь в первой главе, и в статьях, на которые также обращается внимание. Второй параграф исследует цикл «Стихи к Пушкину» с точки зрения главной для Марины Цветаевой позиции – Пушкин есть творческая раскрепощенность и духовная свобода и духовная блиость, Пушкин – единомышленник, а не наставник. Третий параграф рассматривает очерковую прозу Марины Цветаевой о Пушкине, раскрывает причины нетрадиционного видения Цветаевой Пушкина. Делается упор на особенности ее мирочувствия, главные черты которого – безмерная эмоциональность и страстность натуры поэтессы, воспринимающей личностно-близко поэзию в целом и в частности Пушкина. Рассматриваются особенности типов диалога, которые были свойственныЦветаевойв отношении поэтов.

Вторая глава посвящена проблемам влияния Пушкина на лирику Анны Ахматовой и указывается на существенное отличие Ахматовой в подходе к этой теме, на иной путь в осмыслении этой традиции. Глава состоит из трех параграфов. Первый параграф исследует стихотворение «Царскосельская статуя» в качестве примера того нового взгляда поэта на роль и место Пушкина в ее судьбе. Второй параграф рассматривает неосуществленный замысел А. Ахматовой – книгу о Пушкине. От этого замысла, однако, остались черновые страницы. Главный акцент в параграфе делается на выявлении Ахматовой, которая, как известно, была выдающимся пушкинистом, связей литературных персонажей со своими реальными прототипами. Ахматова полагала, что творчество поэта невозможно без встраивания его в контекст биографии, чем она и занималась. Также в этом параграфе рассматривается оценка Ахматовой последней сказки Пушкина о золотом петушке. Третий параграф раскрывает общие мотивы Ахматовой и Пушкина на примере двух стихотворений: «Храни меня, мой талисман» Пушкина и «Сказки о черном кольце» Ахматовой. Указывается, что намеренно работая в пушкинской традиции, Ахматова верна себе и выходит на дорогу интерпретации, переосмысления и нового чувствования данной темы.

В заключении делаются выводы, подводятся итоги.

В процессе исследования мы опирались на работы В.М. Жирмунского, Л. Кертман, Н. Коржавина, И. Кронрода, И.В. Кудровой, И. Кукулина. При обращении к критическому материалу мы старались выразить своеобразие и роль собственного понимания для русской поэзии в целом.

Стихи к Пушкину».

 

Биография и творчество Марины Цветаевой тесно взаимодействуют друг с другом. Жизнь Марины Цветаевой, отчасти бессознательно – как судьба, данная свыше, отчасти осознанно – как судьба творящего поэта, развивалась как бы по законам литературного произведения, где причудливое переплетение мотивов опровергает плоский сюжет были. Жажда жизни в поэзии Марины Цветаевой менее всего напоминает условный литературный прием, желание противопоставить свой голос все усиливающейся теме смерти, тления, распада, характерной для массовой декадентской поэзии начала века. Нет, здесь подлинное поэтическое ощущение. Оно рождает энергетический сгусток, сжигающий прошлое и будущее ради торжества данного мгновения. В одно из таких мгновений Марина Цветаева понимает свое равенство с А.С. Пушкиным, понимаемое не как равенство таланта или читательского признания, но как равенство интенсивности экстатического переживания, уравновешивающее две величины при всех остальных различиях.

Осмысление судьбы русской поэзии и своего места в ней закономерно приводит Цветаеву к теме А.С. Пушкина. Советская критика назойливо подчеркивала реализм и общедоступность наследия писателя, эмиграция выдвигает своего А.С. Пушкина – государственника и русофила. В такой ситуации А.С. Пушкин, созданный Мариной Цветаевой, противостоял обоим лагерям.

В отношении Цветаевой к А.С. Пушкину, в ее понимании Пушкина, в безграничной любви к поэту самое важное – это твердая убежденность в том, что влияние А.С. Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого – сама духовная свобода А.С. Пушкина. В его поэзии, его личности Марина Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Нельзя не считаться с ее убеждением: поэт – дитя стихии, а стихия – всегда бунт, восстание против слежавшегося, окаменелого, пережившего себя.

Когда Марина Цветаева писала об А.С. Пушкине, она твердой рукой стирала с него «хрестоматийный глянец». По-настоящему, в полный голос, Марина Цветаева сказала о своем А.С. Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован в эмигрантском парижском журнале «Современные записки» в юбилейном «пушкинском» 1937 году. Стихи, составившие этот цикл, были написаны в 1931 году, но в связи с юбилеем, как видно, дописывались — об этом свидетельствуют строчки: «К Пушкинскому юбилею Тоже речь произнесем…»

Нельзя не учитывать особых обстоятельств, при которых были написаны «Стихи к Пушкину» - атмосферы юбилея, устроенного А.С. Пушкину эмиграцией.

Именно эмигрантская литература с большим рвением стремилась к тому, чтобы превратить А.С. Пушкина в икону, трактовала его как «идеального поэта» в духе понятий, против которых так яростно восстала в своих стихах Марина Цветаева: А.С. Пушкин – монумент, мавзолей, гувернер, лексикон, мера, грань, золотая середина.

Цикл Цветаевой «Стихи к А.С. Пушкину» наполнен явными и скрытыми реминисценциями из самых различных литературных произведений – и из текстов XIX века, и из текстов современников Цветаевой.

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов», по-видимому, отсылает нас к стихотворению Вяземского «Русский Бог»(1828). На него указывают особенности лексики, метрики, строфики. Для Вяземского характерно особое строение первой строки во второй и пятой строфах: «Бог метелей, бог ухабов…// Бог голодных, бог холодных…»

      Аналогично у Марины Цветаевой: «Бич жандармов, бог студентов…// Критик – ноя, нытик – вторя…» (тоже первые строки строф).

В стихотворении Вяземского черты «русского бога» даются перечислением. Полемичность стихотворения ясна даже без учета его первоначального контекста. Стихотворение Цветаевой также построено на перечислении признаков. Перечисление – явный спор с критиками: «Пушкин – в роли лексикона… Пушкин – в роли гувернера… Пушкин – в роли русопята… Пушкин – в роли гробокопа?» Отсылка к Вяземскому – отсылка к тексту классика, союзника. С помощью Вяземского развенчивается фальшивое представление об А.С. Пушкине как о «золотой середине».

«Опасные стихи… Они внутренно революционны, внутренно мятежные, с вызовом каждой строки…Они мой, поэта единоличный вызов – лицемерам тогда и теперь», - писала Марина Цветаева в письме Анне Тисковой 26 января 1937 года. Весь цикл пронизан полемичным переосмыслением различных точек зрения.

 «В этом цикле максимальное использование стереотипа приводит к отрицанию стереотипа».

Предельное отрицание стереотипов происходит в издевательских вопросах, которые венчают двустишия. Сама строфика стихотворения полемична: ритм текста постоянно выходит за пределы собственной схемы: «Томики, поставив в шкафчик –// Посмешаете ж его,// Беженство свое смешавши// С белым бешенством его!// Белокровье мозга, морга// Синь – с оскалом негра, горло//Кажущим…»

В этом случае строфа не заканчивается вопросом, за пределы строфы выходит А.С. Пушкин уже не отрицательно определенный – «не русопят», «не гувернер» - но определенно положительно: хохочущий негр.

В «Стихах к Пушкину» поэт отвергается как застывший, мертвый образец «меры», «золотой середины». Он – живой, замечательный автор. В третьем стихотворении цикла «Станок» А.С. Пушкин утверждается как равный собеседник.

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов» опровергает образ Пушкина как «русского бога». Если А.С. Пушкина воспринимать как «русского бога», то образ его становится знаком вневременной «золотой середины», застывает, становится вершиной. Но Пушкин не общерусский, не бог, а живой человек. Будучи живым человеком, он не может быть критерием меры.

А.С. Пушкин в стихотворениях цикла — самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком — из меры, из границ (у него не «чувство меры», а «чувство моря») — и потому «всех живучей и живее»:
 «Уши лопнули от вопля:// «Перед Пушкиным во фрунт!»// А куда девали пекло// Губ – куда девали бунт?// Пушкинский? уст окаянство?// Пушкин – в меру Пушкиньянца!»

Отношение Цветаевой к Пушкину — кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны ремесла Пушкина — каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова. Литературные аристархи, арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей в крайне запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой сложности, затрудненности ее стихотворной речи, видели в ее якобы «косноязычии» вопиющее нарушение узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии.

Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «пушкиньянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь, что сами — хлам!»), и брала А.С. Пушкина себе в союзники: «Пушкиным не бейте!// Ибо бью вас – им!»

В «Стихах к Пушкину» речь идет о поэтическом творчестве, а не о нравах и состоянии общества. К поэтическому творчеству критерии внешней логичности неприемлемы.

«По мне, в стихах все должно быть некстати, не так, как у людей», - писала А.А. Ахматова в 1940 году в цикле «Тайны ремесла». Надо учитывать и собственное бунтарство Цветаевой, ее представления о месте поэта в обществе. Поэт – изгой, он неуместен по своей природе: «В сем христианнейшем из миров Поэты – жиды» («Поэма Конца», 1924).

Поэзия – есть бунт живого человека против косного порядка, застоя во имя живого и меняющегося роста. В цикле «Стихи к Пушкину» отношение Цветаевой к поэту напоминает отношение Маяковского в 20-е годы.

Однако М. И. Цветаева более революционна и менее пессимистична, чем Маяковский в стихотворении «Юбилейное», где «я» - персонаж подсаживает Пушкина обратно на пьедестал. У Марины Цветаевой А.С. Пушкин на пьедестал не возвращается. У Марины Цветаевой скрытого обожествления А.С. Пушкина нет. Превращение поэта в идола приводит к застою, к ориентации на прошлое, к фальсификации Пушкина.

Отношение к России в «Стихах к А.С. Пушкину» полемично: «…Беженство свой смешавши// С белым бешенством его!// … Поскакал бы,// Всадник Медный,// Он со всех копыт назад».

Бешенство А.С. Пушкина – белое, оно соотносимо с белым движением.
Эмигрантские «пушкиньянцы» - «беженцы», они сдались без боя, не только
физически, став эмигрантами, но и метафизически, сдавшись диктату «золотой середины», подведя А.С. Пушкина под свою меру.

Отождествление А.С. Пушкина с Медным всадником парадоксально, но оно развивается в следующем стихотворении цикла – «Петр и Пушкин». Петр, в отличие от Александра I и Николая I, отпустил бы А.С. Пушкина за границу, «на побывку в свою африканскую дичь!». Петр – также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант, ненавидящий «робость мужскую». За что и убил сына «сробевшего». Его истинный сын – Ганнибал, истинный правнук – А.С. Пушкин. В образе Петра-сыноубийцы и А.Пушкина-Медного всадника акцентируются непредсказуемость, властность, свобода, готовность пересечь границы. В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы, как разговор поэта с другим поэтом на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все времена.

Не реальность, а нереальность является обычно у Марины Цветаевой поводом к творчеству. Белкина М. И. заметила, что в отношении Марины Цветаевой этот закон работал непреложно: «Главное в жизни М. И. Цветаевой было творчество, стихи, но стихи рождались от столкновения ее с людьми, а людей этих и отношения с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко мстила…». Эта «месть жизни» была, вероятно, следствием того, что Марина Цветаева предпочитала творчество любви. Она отказывалась принимать людей такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и подобию», более того – она, разочаровавшись, неистово презирала свое «творение».

«Тайна» А.С. Пушкина волновала Марину Цветаеву ничуть не меньше
Достоевского и его последователей. Многих нравственных вопросов касается
Марина Цветаева, трактуя их в соответствии со своим личным опытом, своими взглядами на судьбу А.С. Пушкина. Ее волнуют вопросы обусловленности судьбы какими-то скрытыми причинами, поэтому в очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева осуществляет вскрытие подтекста некоторых произведений поэта, вскрывает слои художественных смыслов. В очерке об А.С. Пушкине Марина Цветаева опирается на действительность своего собственного жизненного опыта.

Метод анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением.

Марина Цветаева утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От этой «кровной истины» недалеко и до кровного родства, о чем Марина Цветаева и «проговаривается» в очерке «Мой Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне началась сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно обнаружить «скрытые претензии» едва ли не на кровное родство с А.С. Пушкиным, на происхождение от одного предка. Естественно, что эти «претензии» казались современникам необоснованными, «незаконными». В довершение всего свою работу Марина Цветаева назвала «Мой Пушкин». «Мой» в этом названии явно превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин» был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на единственно верное толкование. Наблюдается некоторое несоответствие заглавия и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В заглавии – А.С. Пушкин, в содержании – собственная биография автора. Валерий Брюсов много раньше Марины Цветаевой назвал одну из своих работ «Мой Пушкин», эта работа дала название целой книге статей об А.С. Пушкине, изданной уже после смерти Валерия Брюсова. Но в статьях Валерия Брюсова речь и шла об А.С. Пушкине, как было заявлено в заглавии, о его произведениях с привлечением лишь малой доли автобиографии. У Валерия Брюсова преобладающим моментом становится все же «повествование» об А.С. Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, настолько ее личный, неотторжимый от ее судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая очерком.

Метод чтения А.С. Пушкина Мариной Цветаевой можно обозначить как вынесение содержания за пределы реальной видимости, за пределы контекста произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, только видимость, за которой прячется настоящее – стихийное – «я» поэта. Очевидно, это жестокое противостояние Цветаевой попытке канонизировать поэта, защита его стихийности, «несрединности» являлась защитой собственного идейно-художественного мира.

Чтобы проникнуть в глубинные пласты творчества А.С. Пушкина, Марина Цветаева должна была чувствовать в себе психологическое родство с поэтом, опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из котла чудес творчества А.С. Пушкина она вылавливает то, чего другие по каким – либо причинам не замечают.

Неповторимое прочтение А.С. Пушкина «глазами и сердцем ребенка», когда «взрослая» Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта очерка «Мой Пушкин». Замысел «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П. Балакшину: «Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, — юношеский — мой Пушкин — через всю жизнь».

Детское впечатление от стихии, как от стихов, оказалось взрослым прозрением Цветаевой. И стихия стихов, в начале которой стоит Пушкин, как
Поэт черной чары искусства, предопределила его судьбу. Пушкин, каким-то неведомым образом, возможно, именно как черная чара, сотворил душу
Цветаевой. Благодаря Пушкину, хотя это был даже не сам Пушкин, а миф, мечта о нем, в жизнь Цветаевой вошло ощущение трагичности бытия поэта. Первое, что она узнает о Пушкине, это то, что его убили, значит, поэтов в этом мире убивают, должны убить. И она как поэт, тоже обречена. Ожидая каких-то известий, она всегда предполагала негатив, в ее тетрадях есть запись реплики сына: “Мама! Почему Вы всегда надеетесь только на неприятные вещи?? (“Вот придем, а их не будет”, “вот дождь пойдет – и ты простудишься” и т. д.)” [ 36;  456].

В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает большое значение своей детской встрече с сыном А.С. Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В рассказе об этом событии она передает свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не знала, что Пушкин — Пушкин» и отождествляла его с памятником в Москве, для нее он был «Памятник-Пушкина». Из этого следовало, что в дом ее родителей «в гости приходил сын Памятник-Пушкина». Но скоро и неопределенная принадлежность сына стерлась: сын Памятник-Пушкина превратился в сам Памятник-Пушкина.

«К нам в гости приходил сам Памятник-Пушкина». В «Моем Пушкине» зрелая Марина Цветаева вписывает себя и в действительно увековеченную историей биографию отца русской поэзии, и в жизнь обыкновенного смертного — его сына. Этот визит «двойного памятника его [А.С. Пушкина] славы и его крови», «живого памятника», представляется Цветаевой «целую жизнь спустя» не более и не менее как посещением ее собственного Командора до того, как она узнала о А.С. Пушкине и о Дон Жуане. Она пишет: «Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор». Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в том родовом сообществе русских поэтов, которое она сама создала. Ее Командор делает ее сопоставимой с Дон Жуаном.

Кто же такой А.С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений «уводимый — Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин-поэт»; «Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России»; «Пушкин- негр» (а «какой поэт из бывших и сущих не негр?»); «Пушкин – Памятник- Пушкина»; «Пушкин — Пушкин»; «Пушкин — символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию». И то, что некоторые из этих определений А.Пушкина противоречат друг другу, только подчеркивает Пушкинское величие, указывая на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога, может быть и смертным человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом; всегда оставаться самим собой, даже когда он «другой».

На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени А.С. Пушкина парадоксом выглядит тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она использует его как прикрытие для изложения своей личной, окутанной загадочностью истории: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей — "Jane Eyre" — Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф».

Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя, заинтриговать его, поскольку Марина Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты». Потом, спустя несколько страниц, она добирается и до ее пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой Муси с «Памятник-Пушкиным», «черным человеком выше всех и чернее всех — с наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник-Пушкина» дает ей много «первых уроков» — уроки числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и — главное — предоставляет «наглядное подтверждение всего ее последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь А.С. Пушкина».

Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский мир своего детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А.Пушкина».

А.С. Пушкин Марины Цветаевой был тайным, потому что он ее «заразил любовью. Словом — любовь», а именно — трагической любовью Татьяны и Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь». Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ своего А.С. Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.

 

 

Главная заслуга Ахматовой в том, что она рассматривала творчество поэта без отрыва от биографии и считала, что все происходящее вокруг Пушкина и в нем самом обязательно находило отражение в его произведениях.

2.3  Общие мотивы в поэзии А.С. Пушкина и А.А. Ахматовой на примере стихотворений «Храни меня, мой талисман» и «Сказка о черном кольце».

Имя Ахматовой не раз ставили рядом с именем Пушкина.

Об Ахматовой заговорили как о продолжательнице пушкинской традиции буквально после ее первых поэтических шагов. Но в то же время ее имя всегда произносилось как имя совершенно самостоятельного, неповторимо оригинального поэта.

Сама Ахматова, преклонявшаяся перед именем Пушкина, черпавшая душевные силы в изучении его творчества и внесшая в пушкинистику весомый вклад, с некоторой настороженностью относилась к настойчивым попыткам слишком категоричного сближения их имен. "Приглушите, - сказала она как-то Льву Озерову. - Если говорить об этом, то только как о далеком-далеком отблеске..."

Она была воспитана на преклонении перед оригинальностью, охватившем в начале ХХ века все виды искусства; всякое подражание или заимствование казалось ей недопустимым и лишь в редких случаях - извинительным. Ахматова жаловалась, что "Евгений Онегин", "как шлагбаум", перегородил дорогу русской поэме и что успеха удалось достичь лишь тем, кто умел найти собственный путь. Это произведение впитало в себя множество различных жанров, причем один из них плавно перетекает в другой. Жанры переплетаются, образовывая замысловатое наилегчайшее кружево. Так, в «Евгении Онегине» мы находим элементы жанра романа путешествия («Отрывки из путешествия Онегина») и романа воспитания. Кроме того, есть здесь элементы семейственного романа, исторического, романа готического.

Проблема, вызывавшая разноречивые мнения у исследователей, усложнилась под влиянием исторических обстоятельств.

Постановление 1946 года ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", полное площадной брани по адресу Зощенко и Ахматовой, на долгие годы сделало невозможным серьезное исследование этой проблемы.

Насмерть перепуганным литературоведам само сопоставление имен
Ахматовой ("барыньки, мечущейся между будуаром и молельной") и Пушкина - святыни русской культуры - стало казаться недопустимым кощунством. Такой точки зрения придерживались, например, историк советской литературы А.И. Метченко и надзиравший за состоянием советской поэзии П. Выходцев. Эта официальная точка зрения держалась довольно долго - Выходцев утверждал ее и в 60-е годы в своей книге "Поэты и время", и в статьях 70-х годов.

Поэтому даже в 1987 году никого не удивляло высказывание, например, некоего В. Сахарова: стихи Ахматовой - "поэзия шепота", ближе всего стоящая к "холодновато- правильным конструкциям акмеистов", "несопоставимая по масштабу с поэтическим миром Пушкина".

Вплоть до 20 октября 1988 года, когда решением ЦК КПСС было официально отменено постановление 1946 года, поэзия Ахматовой, говоря словами А.Тарковского, оставалась "полупризнанной, как ересь". И всякий, кто писал о ее творчестве как о настоящем искусстве, волей или неволей должен был занимать оборонительную позицию, каждый раз заново доказывая право этой поэзии на существование.

Конечно, борьба за возвращение имени Ахматовой началась гораздо раньше - сразу после ХХ съезда КПС Книга А. И. Павловского "Анна Ахматова", написанная именно с этой благородной целью, вышла в 1966 -м, в год ее смерти, и имела отчасти характер победной реляции: поэтесса достойно завершила свой творческий путь, ее имя невозможно вычеркнуть из истории советской литературы.

Для окончательного закрепления этого тезиса А. И. Павловский нашел эффектный ход: он заговорил о любви Ахматовой к Пушкину - более как о влюбленности, "женской пристрастности", "даже ревности".

Живую Ахматову это могло бы покоробить. Но после ее смерти такой подход был вполне в духе мифологизированного сознания эпохи. Цитаты из книги Павловского стали кочевать из одной популярной публикации в другую, любовь ее к Пушкину приобрела символический характер, стала знаком чудесного спасения грешницы от ереси модернистов.

Вошло в обычай отмечать любые черты сходства Ахматовой и Пушкина, не вдаваясь в смысл этого сходства: "Когда же речь идет о пушкинских реминисценциях в творчестве Ахматовой, <...> то их необходимость и естественность так очевидны, что любое их истолкование в конечном счете кажется маловажным..."

История создания ахматовского стихотворения известна хотя и не столь давно, однако не менее достоверно. Здесь не понадобились кропотливые изыскания биографов - один из участников любовной драмы сам поведал о ней.
Художник Борис Анреп - один из наиболее известных адресатов ахматовской любовной лирики. Именно ему подарила она свой черный перстень. Общей чертой, сближающей обе истории, является мотив разлуки. В обоих случаях разлука была не литературной, а настоящей. Борис Анреп уехал в Англию и большую часть своей жизни провел там. С Ахматовой они вновь увиделись спустя полвека после расставания - срок, отличающийся от того, что мы находим в пушкинском стихотворении «Храни меня, мой талисман», но не имеющий принципиального значения. В обоих случаях совместное счастье было невозможным и разлука имела окончательный характер. Есть трогательный штрих, подчеркивающий различие: в 1964 году Анреп, встретившись с Ахматовой, чувствовал себя полумертвым, скованным от смущения, потому что перстень у него пропал во время войны, и Анреп с ужасом ждал, что Ахматова спросит о судьбе подарка, а он не сможет ничего ответить. Различие позволяет увидеть сходство: подаренный перстень воспринимался более чем всерьез.

Существенно, что и Пушкин, и Ахматова выступают как лирики, в основе произведений которых лежат глубоко личные переживания, известные биографам и литературоведам - роман с Е. К. Воронцовой у Пушкина, отношения Ахматовой с Б. Анрепом. В обеих историях фигурировало кольцо, подаренное перед разлукой: Воронцовой - Пушкину, Ахматовой - Анрепу.

Необходимо отметить, что реальные подробности этих отношений не вошли в рассматриваемые произведения, они известны благодаря специальным разысканиям и публикациям. Сами поэты не пожелали раскрывать читателю ни реальные имена, ни реальные биографические обстоятельства. Более того, в обоих случаях эти обстоятельства были преображены мощным лирическим началом.

Конкретные истории, произошедшие в жизни Пушкина и Ахматовой, имеют очень мало общего вследствие колоссальной разницы между эпохами, обстоятельствами и характерами участников.

Можно сказать, что личные, политические и исторические факторы хоть и важны в предыстории обоих произведений, однако их разница остается читателю практически незаметной, потому что никак не проступает в содержании. Здесь Ахматова остается лириком ничуть не в меньшей мере, чем Пушкин.

Штрих, сближающий их произведения, относится к традициям романтической лирики. Это осмысление любовного подарка как волшебного предмета, превращающее древний архетипический мотив в устойчивый литературный прием.

В обоих случаях этот штрих потребовал от поэтов удаления от реальных обстоятельств любовной истории.

Мусульманский колорит в ахматовской "Сказке о черном кольце", как и в пушкинском стихотворении, лишь косвенным образом связан с реальными обстоятельствами.    

Действие поэмы происходит на берегу моря, естественно было бы предположить Крым. Ахматова неоднократно бывала в Крыму. Некоторые стихотворения связаны с Бельбеком - там она гостила на даче у Анрепов. Но
Бельбек находится не на берегу моря, а кольцо было подарено, судя по воспоминаниям Анрепа, в Петербурге. И уж, конечно, можно догадаться, что
Анреп отбыл в Англию не на парусной лодке, а на настоящем корабле.

Таким образом, слово "сказка" здесь вполне уместно хотя бы для обозначения степени достоверности данной истории. Но, конечно, сказочность здесь вполне определенно связана с мусульманским колоритом: именно для этого сообщается, будто бы бабушка "гневалась", что героиня сказки "крещена". (На самом деле служилый дворянский род Ахматовых давным-давно принял христианство, как и Чегодаевы, как и другие татарские роды, перешедшие на службу к русскому царю).

Итак, маленькая первая часть ахматовской сказки заметно сближает ее произведение с пушкинским стихотворением. Мусульманский колорит создает атмосферу таинственности и ожидание волшебства.

Первоначальный текст сказки предполагал большее акцентирование волшебных свойств перстня. Как и у Пушкина, они были связаны с любовью.
Правда, в отличие от пушкинского стихотворения, этот мотив у Ахматовой звучал проще и заземленнее (" Камень в перстне поцелую// И победу торжествую") - перстень оказывался чем-то вроде приворотного зелья. Однако в окончательный вариант этот мотив дарования удачи в любви не вошел.

Свойства перстня остаются загадочными: " Он по ней,// С ним ей будет веселей". Однако в таком виде перстень становится, благодаря неопределенности функций, более значительным и этим по-другому сближается с пушкинским образом. Хотя и нет у Ахматовой перечисления волшебных свойств, ни отрицательных, ни положительных, все же выражение "будет веселей" звучит как обещание таинственной способности подарка противостоять сердечным невзгодам.

Впрочем, здесь необходима оговорка. В целом дальнейшее чтение ахматовского текста приводит прежде всего к осознанию резкого отличия между двумя стихотворениями. Хотя у Ахматовой, как и у Пушкина, перстень дарит женщина мужчине, однако у Пушкина лирический герой - мужчина, получивший подарок, а в стихотворении Ахматовой - женщина, его отдавшая. В первом стихотворении речь идет о приобретении, во втором - об утрате.

Мужчина более свободен - и по отношению к другим женщинам, и в плане существования других жизненных интересов. Женщина традиционно ориентирована на любовь как на главную жизненную ценность, и ее поиск любимого - поиск единственного.

Пушкинское стихотворение начинается эпически спокойной интонацией, настраивающей читателя на восприятие истории, произошедшей в некотором отдалении – не только географическом ("Там, где море вечно плещет..."), но и эмоциональном. Само событие относится не просто к прошедшему времени, а, благодаря идиллическим чертам первой строфы, к условно-сказочному или давно прошедшему.

Дарительница перстня названа волшебницей, и это сразу создает вокруг нее ореол могущества и неуязвимости. Она "подарила","ласкаясь" и "говорила", "ласкаясь". Дважд