Мир состоит из событий, а не из вещей

 

 

Друзья мои, короток жизни срок!

[…]

Коль будем жить, так свергнем королей[72].

 

Шекспир, Генрих IV

 

Когда Робеспьер освобождал Францию от монархии, вся Европа Старого режима со страхом ожидала конца цивилизации. Когда молодые люди хотят освободиться от старого порядка вещей, старики боятся, что все на свете идет ко дну. Но Европа смогла чудесно прожить и без короля Франции. И мир может прекрасно прожить без короля Времени.

Но все же есть один аспект времени, переживший его изгнание из физики XIX и XX веков. Лишившись мишуры, в которую его обрядила ньютоновская теория и к которой мы все так привыкли, оно сияет теперь еще ослепительнее: мир – это само изменение.

Ничто из утраченного (единственность, направление, независимость, настоящее, непрерывность…) не ставит под сомнение, что мир – это сеть событий. Одно дело – время, как его ни определяй, но совсем другое – вещи, которые не “есть”, а становятся.

Отсутствие численной переменной, соответствующей “времени”, в фундаментальных уравнениях не означает, что мир застыл в неподвижности. Напротив, оно означает, что изменение в мире вездесуще, не подчиняется срокам, назначаемым Его Святейшеством Временем, не располагает бесчисленные события в необходимой последовательности ни вдоль единственной прямой, предписанной времени Ньютоном, ни в элегантной геометрии Эйнштейна. События в мире не выстраиваются друг за другом в очередь, словно англичане, они хаотически толпятся, как итальянцы.

Это – события: им случаться, чему-то меняться. Меняться то тут, то там, беспорядочно, диффузно, но меняться, не стоять на месте. Часам, идущим с разными скоростями, не показать одного и того же времени, положение стрелок на одних постоянно меняется по отношению к положению стрелок на других. Фундаментальные уравнения не содержат переменной, обозначающей время, но они содержат переменные, изменяющиеся по отношению друг к другу. Время, по определению Аристотеля, – это мера изменения; различные переменные могут быть выбраны для того, чтобы измерить изменение, но ни одна из них не обладает всеми характеристиками времени в соответствии с нашим опытом. Однако это не перечеркивает того факта, что мир непрерывно меняется.

Вся эволюция науки показывает нам, что лучшей грамматикой для языка, описывающего мир, служит изменение, а не постоянство. Грамматика случая, а не грамматика бытия.

Можно думать о мире, состоящем из вещей. Или субстанций. Или сущностей. Чего-то такого, что существует, есть. Пребывает. А можно думать, что мир состоит из событий. Происшествий. Процессов. Чего-то такого, что случается. Не длится, а постоянно трансформируется. Не пребывает во времени. Изъятие времени из современной физики было вызвано крахом первой из двух перспектив, а не второй: признанием того, что нигде нет ничего пребывающего, а не того, что все статично в недвижимом времени.

Думать о мире как о совокупности событий, процессов – это способ, позволяющий нам лучше постичь его, понять и описать. Это единственный способ, совместимый с принципом относительности. Мир – это не совокупность вещей, это совокупность событий.

Разница между вещами и событиями в том, что вещи пребывают во времени. У всякого события ограниченная длительность. Прообраз вещи – камень: мы всегда можем спросить, где этот камень окажется завтра. А поцелуй – это событие. И нет смысла спрашивать, где окажется завтра сегодняшний поцелуй. Мир представляет собой сеть из поцелуев, а не сеть из камней.

Простейшие единицы, в терминах которых понимается мир, не находятся в какой-то точке пространства. Они – если вообще они есть – не только где-то, но и когда-то. Они ограничены и в пространственном, и во временнóм отношении. Они представляют собой события.

При внимательном рассмотрении и “вещи”, которые кажутся нам “вещами”, оказываются лишь длительными событиями. Самый твердый из камней, проливающий свет на сложнейшие из наук – химию, физику, минералогию, геологию, психологию, – в действительности оказывается не более чем вибрирующим агломератом квантовых полей, преходящим равновесием сил, процессом, которому на какое-то краткое время удается сохранять свою тождественность самому себе, прежде чем снова рассыпаться в пыль, мимолетной главой в истории взаимодействий между элементами планеты, следом, оставленным неолитическим человечеством, армией мальчишек с улицы Пала, фрагментом в книге о времени, онтологической метафорой, деталью в делении мира на части, в большей степени зависящей от способностей нашего тела что-то воспринимать, чем от свойств объекта восприятия, и так далее и так далее, запутанным узлом в той космической игре зеркал, которая и есть наша реальность. Мир состоит из камней в ничуть не большей степени, чем состоит он из истаивающих звуков или волн, бегущих по поверхности моря.

Но если бы мир состоял из вещей, то, с другой стороны, чем могли бы эти вещи быть? Атомами, которые, как мы выяснили, состоят, в свою очередь, из более мелких частиц? Элементарными частицами, которые, как мы выяснили, представляют собой не что иное, как эфемерные элементарные возбуждения какого-то поля? Квантованными полями, которые, как мы выяснили, представляют собой не что иное, как строки программного кода, написанного на языке взаимодействий и событий? У нас не получается думать о физическом мире как о состоящем из вещей, или сущностей. Так не выходит.

Напротив, все складывается, если думать о мире как о состоящем из событий. Простые события и сложные события, которые могут быть разложены на более простые. Вот некоторые примеры. Война – это не вещь, это совокупность событий. Буря – это не вещь, это последовательность случайностей. Облако, лежащее на горе, – это не вещь, а конденсат из влажного воздуха, постепенно выдутый на гору ветром. Волна – это не вещь, это движущаяся вода, а вода, из которой она сформирована, всегда выглядит по-новому. Семья – это не вещь, это совокупность отношений, происшествий, чувств. А человеческое существо? Конечно, это совсем не вещь: это сложный процесс, в который, как в облако на горé, то входят, то выходят – воздух, еда, информация, свет, слова, да и мало ли что еще… Узел из узлов – в сети общественных взаимоотношений, в сети химических процессов, в сети эмоциональной коммуникации с себе подобными.

Долгое время мы пытались понять наш мир в терминах какой-то первичной субстанции. Наверное, больше, чем любая другая дисциплина, физика охотилась за этой первичной субстанцией. Но чем больше мы о ней узнавали, тем меньше мир казался познаваемым в ее терминах, каковой бы она ни была. Он казался гораздо лучше понимаемым в терминах отношений между случайными происшествиями.

Слова Анаксимандра, процитированные в первой главе, приглашают нас подумать о мире согласно “назначенному сроку времени”. Если мы не предположим изначально, каков этот срок времени, то есть если не станем априорно исходить из его линейности и универсальности, как мы привыкли это делать, увещание Анаксимандра окажется уместным: мы поймем мир, изучая изменения, а не вещи.

 

Забывшие этот ценный совет заплатили высокую цену. Двое великих, попавших в эту ловушку, – Платон и Кеплер. Любопытно, что обоих увлекла одна и та же математика.

В своем “Тимее” Платон реализует отличную идею – перевести на язык математики физические представления атомистов вроде Демокрита. Но способ для этого выбирает ошибочный: он пытается математически описать форму атомов, вместо того чтобы поступить так с их движениями. Его очаровывала математическая теорема, утверждающая, что есть ровно пять правильных многогранников, вот они:

 

 

Он пытался проверить смелую гипотезу, что именно эти пять различных форм атомов соответствуют различным субстанциям, количество которых, как думали в Античности, тоже равняется пяти – земля, вода, воздух, огонь и пятый элемент (квинтэссенция), из которого состоят небеса. Прекрасная идея, но в корне ошибочная. Ошибка заключается в стремлении понять мир в терминах вещей, а не в терминах событий, ошибка в пренебрежении изменениями. Функционирующие физические и астрономические теории – от Птолемея до Галилея и от Ньютона до Шрёдингера – математически описывали то, как вещи изменяются, а не то, что они собой представляют. События, а не предметы. Формы атомов были в конце концов правильно поняты с помощью решений уравнения Шрёдингера, описывавших, как внутри атомов движутся электроны – опять-таки как события, а не как вещи.

Веками позже, задолго до получения своих грандиозных результатов, юный Кеплер совершил ту же ошибку. Он задался вопросом, что определяет размеры орбит у планет, и был восхищен той же теоремой, что восхитила Платона (это и в самом деле очень красивая теорема). По его гипотезе размеры орбит определяются правильными многогранниками: если мы будем описывать их друг вокруг друга, перемежая сферами между любыми двумя многогранниками, то радиусы этих сфер – согласно гипотезе Кеплера – окажутся в тех же пропорциях, что и радиусы орбит.

 

 

 

Красивая идея, хотя и совершенно нелепая. И в ней снова отсутствует динамика. Когда Кеплер много позже стал изучать, как планеты движутся, небесные врата ему открылись.

 

Мы теперь описываем мир, каким он становится, а не каков он есть. Ньютонова механика, уравнения Максвелла, квантовая механика, другие современные теории говорят нам, как происходят события, а не как устроены вещи. Мы понимаем биологию, изучая, как эволюционируют и как живут живые существа. Мы понимаем психологию (не очень-то понимаем, пока еще только совсем чуть-чуть), изучая, как мы взаимодействуем друг с другом, как думаем… Мы понимаем мир в его становлении, а не в его бытии.

Сами вещи – тоже события, только ставшие на какое-то время монотонными[73]. Прежде чем превратиться снова в пыль. Потому что рано или поздно все, очевидно, должно снова превратиться в пыль.

Отсутствие времени поэтому не означает, что все застыло в неизменности. Оно означает, что непрекращающееся становление, охватившее мир, не связано никакими сроками линейно упорядоченного времени, не отмеряется никаким гигантским тиканьем. И даже не укладывается в четырехмерную геометрию. Это неопределимая и неупорядоченная сеть квантовых событий. Мир скорее как Неаполь, а не как Сингапур.

И если мы под “временем” понимаем не что иное, как становление, то всякая вещь в мире и есть время: существует только то, что находится во времени.

 

Глава 7

Неадекватность грамматики

 

 

Ныне со снежной белизною

мы простились.

Зелень явилась

травой на поле

и листвой на деревьях;

и опять весны грациозная легкость

к нам возвращается.

Вот так и кружится время:

каждый час у нас света частицу

уносит, напоминая,

что невозможно бессмертье для нас.

Мороз пересилит эти теплые ветры

 

(iv 7)

 

Обычно мы называем “реальными” лишь те вещи, которые существуют сейчас. В настоящем. Не то, что существовало в прошлом или будет существовать в будущем. Мы говорим, что вещи в прошлом или в будущем “были” реальными или “будут” реальными, но они не реальны сейчас.

Философы называют “презентизмом” философское учение, утверждающее, что только настоящее реально, прошлое и будущее не таковы, а реальность эволюционирует в другую, последующую.

Думать так больше не получится, если настоящее окажется неопределимо глобально, если выяснится, что мы можем определить его лишь вблизи себя и неточно. Если мы не можем определить настоящее вдали от себя, то что тогда реально во Вселенной? Что существует во Вселенной сейчас?

Диаграммы вроде тех, что мы видели в предыдущей главе, описывают полную эволюцию пространства-времени на одном рисунке: на нем представлено не какое-то одно время, а все времена вместе. Они как последовательность фотографий бегущего человека или как книга, в которой рассказ разворачивается на протяжении лет. Это схематическое изображение какой-то одной возможной истории мира, а вовсе не одно моментальное его состояние.

 

 

 

Первый рисунок изображает, как мы думали о временнóй структуре мира до Эйнштейна. Совокупность реальных событий сейчас, в данный момент времени, выделена широкой полосой:

 

 

Но второй рисунок лучше показывает временнýю структуру мира, и на нем нет ничего похожего на настоящее. Настоящего нет. И тогда что же реально сейчас?

Физика ХХ века, на мой взгляд, совершенно недвусмысленно показывает, что наш реальный мир не описывается презентизмом: не существует глобального объективного настоящего. Самое большее, что у нас есть, – это относительное настоящее, определенное для движущегося наблюдателя, но тогда реальное для меня отличается от реального для вас, а мы-то хотим пользоваться словом “реальный” насколько это возможно объективно. Стало быть, мы не можем думать о мире в терминах сменяющихся презентаций реального[74].

Каков же выбор?

Философы называют “этернализмом” учение о том, что всякое изменение с течением времени иллюзорно: настоящее, прошлое и будущее в равной мере реальны и в равной мере существуют. Этернализм подразумевает, что все пространство-время целиком, изображенное на рисунках выше, существует как одно целое, в котором ничто не меняется. Ничто на самом деле не течет[75].

 

Те, кто защищает этот взгляд на реальность, этернализм, часто цитируют Эйнштейна, который писал в одном из своих последних писем:

 

Для людей вроде нас, тех, кто верит в физику, различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь неизжитая иллюзия[76].

 

Эта идея получила распространение под названием “блок-вселенная” (block-universe по-английски), суть которой в следующем: обо всей истории Вселенной с необходимостью надо думать как о едином блоке, целиком одинаково реальном, и переход от одного момента времени к последующему – нечто совершенно иллюзорное.

И что же, вот это – этернализм, теория блок-вселенной – единственный оставшийся нам способ думать о мире? Мы должны думать о мире, с его прошлым, настоящим и будущим, как о едином настоящем, все части которого существуют в одном и том же смысле? Ничто не меняется и все неподвижно? Всякое изменение – всего лишь иллюзия?

Нет. Я так не думаю.

Тот факт, что мы не можем упорядочить Вселенную в единую последовательность по срокам времени, не означает, что ничто в ней не меняется. Это означает лишь, что эти изменения не могут быть упорядочены в единую последовательность: временнáя структура мира сложнее, чем простое линейное расположение мгновений. Не поэтому оно не существует, не поэтому оно иллюзорно[77].

Различие между прошлым, настоящим и будущим не иллюзорно. Такова временнáя структура мира. Но временнáя структура мира – это не структура презентизма. Временны́е отношения между событиями сложнее, чем мы думали раньше, но это вовсе не значит, что теперь они совсем отменены. Отношения “ребенок – родитель” не устанавливают глобального порядка, но не потому, что они иллюзорны. Если нас всех невозможно выстроить в одну линейку, то вовсе не потому, что между нами нет никаких отношений. Изменения, случайности вовсе не иллюзорны. Обнаруженное нами заключается в том, что они не выстраиваются в глобальный порядок[78].

 

Вернемся теперь к исходному вопросу. Что “реально”? Что “существует”?

Ответ заключается в том, что данный вопрос плохо поставлен: это может быть и все, и ничего. Прилагательное “реальный” амбивалентно, у него могут быть тысячи значений. У глагола “существовать” и того больше. На вопрос “Существует ли деревянная кукла[79], у которой растет нос, когда она врет?” можно ответить “Ну конечно! Это же Пиноккио!”, а можно и так: “Нет, не существует. Это все выдумки Коллоди”. Оба ответа в равной степени корректны, поскольку используют слово “существовать” в различных значениях.

Имеется великое разнообразие смыслов, которые могут подразумеваться, когда мы говорим, что нечто существует: закон, камень, нация, война, герой комедии, бог нашей религии, бог не нашей религии, великая любовь, число… каждая из этих сущностей в каком-то смысле “реальна”, то есть “существует”, но в каждом случае в своем смысле, отличном от прочих. Мы можем каждый раз спрашивать, в каком смысле нечто существует, а в каком – нет (Пиноккио существует как литературный персонаж, но не существует как зарегистрированный гражданин Италии) или существует ли оно в каком-то строго определенном смысле (существует ли правило, запрещающее рокировку после хода ладьей?). Спрашивать вообще, “что существует” или “что реально”, можно только тогда, когда мы хотим уточнить, в каких случаях будет правильно употребить этот глагол или это прилагательное[80]. Это вопрос о грамматике, а не о природе.

Природа, со своей стороны, такова, какова она есть, и мы ее мало-помалу познаем. Если наша грамматика и наша интуиция не соответствуют познанному, ничего страшного: нам надо постараться привести их в соответствие.

В грамматиках большинства современных языков глаголы спрягаются в “настоящем”, “прошедшем” и “будущем” временах. Это не приспособлено для того, чтобы говорить о реальной временнóй структуре мира, более сложной. Грамматика сложилась в соответствии с нашим ограниченным опытом, прежде, чем нам стало известно, что ее недостаточно для описания богатой структуры мира.

Все, что нас смущает, когда мы пытаемся разобраться с открытием, что не существует объективного глобального настоящего, сводится к единственному факту несоответствия нашей грамматики, организованной вокруг абсолютной дистинкции “прошлое – настоящее – будущее”, обнаруженной ее частичности, ее справедливости лишь в непосредственной близости к нам. Структура реальности – не та, что предполагается структурой грамматики. Мы говорим о некотором событии, что оно либо “случается”, либо “случилось”, либо “случится”. Но наша грамматика не позволяет нам сказать, что оно уже “случилось” по отношению ко мне, но все еще “случается” по отношению к вам.

Мы не можем продолжать жить с неадекватной грамматикой. Из античного мира у нас есть текст, в котором говорится, когда речь заходит о сферичности Земли:

 

Для тех, кто стоит внизу, вещи сверху находятся внизу, а вещи снизу – наверху […] и так для всей Земли[81].

 

При первом прочтении фраза кажется нагромождением бессмыслиц. Как может быть, чтобы “вещи сверху” находились внизу? Это ничего не значит! Как мрачное “Зло есть добро, добро есть зло”[82] в “Макбете” у Шекспира. Но если перечитать ее, думая при этом о форме Земли, фраза становится прозрачной: автор говорит об антиподах (жителях Австралии), для которых направление “сверху вниз” в точности совпадает с направлением “снизу вверх” для жителей Европы. Это означает, что направление “вверх” изменяется при переходе от одной точки земной поверхности к другой. Или что находящееся вверху по отношению к жителю Сиднея находится внизу по отношению к нам. Автор этого текста, написанного почти две тысячи лет назад, боролся за то, чтобы приспособить свой язык и свою интуицию к новому открытию: тому факту, что Земля – шар и у слов “верх” и “низ” значение меняется при перемещении отсюда туда, а не остается постоянным и универсальным, как думали раньше.

Мы находимся в том же положении. Мы боремся за то, чтобы адаптировать свой язык и свою интуицию к новым открытиям – тому факту, что у слов “прошлое” и “будущее” нет универсального значения, оно изменяется от места к месту. Ничего иного.

В мире есть место для изменения, в нем есть временнáя структура отношений между событиями, которая может быть чем угодно, но только не иллюзией. Происходящее не подчиняется глобальному упорядочению по срокам. Есть упорядочение местное и запутанное, и его нельзя описать в терминах единого и глобального срока.

 

А что же процитированная фраза Эйнштейна? Не кажется ли вам, что он думал нечто прямо противоположное? Такое тоже возможно, но без уверенности, поскольку что бы он ни писал, мы чувствуем себя обязанными воспринимать это как слова оракула. Эйнштейн же менял свое мнение по центральным вопросам неоднократно, и мы можем найти среди его высказываний и явные ошибки, и очевидные противоречия[83]. Но в этом случае все оказалось намного проще. Или намного глубже.

Эйнштейн написал эту фразу по случаю смерти Микеле Бессо. Микеле Бессо был его самым дорогим другом, товарищем по размышлениям и спорам со времен учебы в университете в Цюрихе. Письмо, где она появляется, адресовано не физикам или философам, оно адресовано семье, в частности сестре Микеле. Предыдущая фраза такова:

 

И вот сейчас Микеле покинул этот странный мир немного раньше меня. Это ничего не значит…

 

Это письмо было написано не для того, чтобы обсудить структуру мира; оно написано, чтобы утешить скорбящую сестру. Нежное письмо, подчеркивающее духовную близость Микеле и Альберта. В этом письме, где Эйнштейн говорит о собственном горе по поводу смерти друга всей своей жизни, он, очевидно, отдает себе отчет и в приближении своей собственной смерти. Письмо наполнено глубокими чувствами, в нем иллюзорность и эмоциональное неприятие времени не относятся к физическому времени. Речь о собственной жизни. Хрупкой, краткой, полной иллюзий. Эта фраза о вещах куда более глубоких, чем физическая природа времени.

Эйнштейн умер 18 апреля 1955 года, через месяц и три дня после смерти своего друга.

 

Глава 8

Динамика как отношения

 

 

Тот срок, что нам отведен,

истечет однажды, отмерен точно,

и окажемся в челне мы,

к берегам направляясь

еще горшим

 

(II 9)

 

Как же построить принципиальное описание мира, в котором все происходит, но в котором нет изменяющегося времени? В котором нет общего времени и нет привилегированного направления изменений?

Самым простым образом. Тем самым образом, которым мы думали о мире до того, как Ньютон сумел всех нас убедить в необходимости для времени единой общей переменной.

Переменная времени для описания мира вообще не нужна. Нужны переменные, которые можно наблюдать, воспринимать, при случае измерять. Длина дороги, высота дерева, температура лба, вес буханки хлеба, цвет неба, число звезд на небосклоне, эластичность бамбука, скорость поезда, давление ладони на плечо, скорбь утраты, положение стрелки, высота солнца над горизонтом… Таковы термины, в которых мы описываем мир. Количества и свойства, которые мы видим постоянно меняющимися. В этих изменениях мы видим определенную закономерность: камень падает быстрее, чем легкое перо. Луна и Солнце движутся по небу согласно, снова и снова встречаясь друг с другом по прошествии месяца… Среди этих изменяющихся количеств и свойств мы видим такие, что регулярно возвращаются к одним и тем же взаимным соотношениям: число дней, фазы луны, высота солнца над горизонтом, положение стрелок на циферблате. Их удобно использовать в качестве системы отсчета: мы увидимся снова через три дня после следующей луны, когда солнце достигнет высшего подъема над горизонтом. Встретимся завтра, когда на часах будет 4.35. Мы находим достаточное количество переменных, вполне согласованных друг с другом, и нам удобно их использовать при обсуждении вопроса “когда?”.

При этом нет никакой необходимости выбирать одну особую переменную, объявляя ее “временем”. Но если мы хотим строить науку, надо выработать какую-то теорию, которая говорила бы нам, как разные переменные изменяются по отношению друг к другу. То есть как изменяется одна, когда изменяются другие. Так должна быть построена фундаментальная теория мира; нам не нужно единой переменной для времени, нам нужно только уметь определять, как наблюдаемые нами вещи изменяются одна по отношению к другой. То есть – какие связи мы могли бы установить между этими переменными[84].

Фундаментальные уравнения квантовой гравитации, по сути, построены именно так: в них нет одной переменной времени, они описывают мир, указывая на возможные связи между переменными величинами[85].

Первый раз уравнение квантовой гравитации, не содержащее времени, было написано в 1967 году. Его вывели два американских физика – Брайс Девитт и Джон Уилер, сейчас оно называется уравнением Уилера – Девитта[86].

Сначала никто не понимал, что означает уравнение без переменной времени. Вероятно, даже сами Брайс и Джон. (Уилер: “Объяснить время? Невозможно, не объяснив существования. Объяснить существование? Невозможно, не объяснив времени. Вскрыть глубинную невидимую связь между временем и существованием […] вот задача на будущее”)[87]. Вопрос обсуждался долго и бурно. Проводились конференции, шли дебаты, проливались чернильные реки[88]. Но когда пыль улеглась, многое стало понятнее. Нет ничего удивительного в том, что в фундаментальных уравнениях квантовой гравитации отсутствует переменная времени. Это всего лишь следствие того, что на фундаментальном уровне не существует такой единой специальной переменной.

Теория не описывает, как эволюционируют вещи со временем. Она описывает, как изменяются вещи по отношению друг к другу [89], как образуются факты мира, объединенные связями с другими. Вот и все.

Брайс и Джон давно уже не с нами. Я знал их обоих, оба вызывают у меня глубокое уважение и восхищение. В Марселе, в моем университетском кабинете, на стене висит письмо, полученное мной от Джона Уилера после того, как он познакомился с моими первыми работами по квантовой гравитации. Я часто перечитываю его со смешанным чувством ностальгии и гордости. Мне хотелось во время наших немногочисленных встреч расспросить его о гораздо большем, чем удалось. В последний раз я видел его в Принстоне, мы с ним долго прогуливались. Он говорил старческим надтреснутым голосом, мешавшим мне понимать многое из сказанного, но я не решался переспрашивать. Теперь его нет. Я не могу его больше ни о чем спросить, не могу рассказать ему, о чем думаю. Я больше не могу сказать ему, что его идеи мне кажутся правильными, что они вели меня за собой на протяжении всей моей исследовательской жизни. Я не могу больше сказать ему о своей уверенности, что именно он первым приблизился к разгадке тайны времени в квантовой гравитации. Потому что его, здесь и сейчас, больше для нас нет. Это время для нас. Воспоминания и ностальгия. Горечь утраты.

Но не утрата вызывает горечь. Она возникает из любви и привязанности. Если бы не было любви, не было бы привязанности, то не было бы и горечи утраты. И поэтому и горечь утраты – это благо, и она даже, по сути, прекрасна, ведь ее питает то, что дает жизни смысл.

С Брайсом я познакомился в Лондоне, когда первый раз отправился туда на поиски группы, занимающейся квантовой гравитацией. Я был юношей, увлеченным этой таинственной материей, которой тогда в Италии не занимался никто; он же был гуру. Я поехал в Имперский колледж на встречу с Крисом Ишемом, и когда я туда добрался, мне сказали, что он на террасе последнего этажа. И действительно: за столом сидели Крис Ишем, Карел Кучар и Брайс Девитт, три основных автора, чьи работы я изучал последние годы. Я помню то сильное чувство, которое испытал, наблюдая через стекло террасы их безмятежную беседу. Я не осмеливался подойти и прервать их. Они казались мне тремя великими мастерами дзен, изрекающими непостижимые истины с загадочными улыбками на лицах. Наверное, они всего лишь решали, куда пойти ужинать. Я вспоминаю об этом и понимаю, что тогда все они были моложе меня сегодняшнего. И это тоже время. Странное обращение перспективы. Незадолго до смерти Брайс дал длинное интервью в Италии, которое потом вошло в его книгу[90], и только тогда мне стало ясно, что он следил за моими работами с гораздо большим вниманием и симпатией, чем я мог себе представить, судя по нашим беседам, содержавшим больше критики, чем похвал.

Джон и Брайс были для меня духовными отцами. Мучимый жаждой познания, я находил в их идеях утоляющую ее воду, чистую, новую, освежающую. Спасибо, Джон, спасибо, Брайс. Мы, человеческие существа, живем эмоциями и мыслью. Мы обмениваемся ими, когда оказываемся в одном месте и в одно время, разговаривая, глядя друг другу в глаза, соприкасаясь. Сеть таких контактов и встреч питает нас, да мы сами и есть эта сеть контактов и встреч. Но в действительности нам нет нужды оказываться для этого в одном месте в одно время. Мысли и чувства, которые нас связывают, легко переносятся через моря, проникают сквозь десятилетия, а иногда и века. Они ложатся на тонкие листы бумаги или танцуют между микрочипами компьютеров. Мы образуем часть сети, простирающейся далеко за пределы немногих дней наших жизней, немногих квадратных метров, что мы покрываем своими шагами. Даже эта книга – одна из ее нитей…

Но я отвлекся. Воспоминания о Джоне и Брайсе направили мою мысль в сторону. Все, что я хотел сказать в этой главе, – это то, что они нашли простейшую форму для уравнения, описывающего динамику мира. Динамику мира можно представить уравнением, устанавливающим, какие отношения связывают все описывающие его переменные. Все на равных. Оно описывает все, что может произойти, все возможные корреляции между переменными. Ничего больше.

Это элементарная форма мировой динамики, и нет необходимости говорить о “времени”. Мир без переменной времени – это не сложный мир.

Это сеть связанных друг с другом событий, где все задействованные переменные соблюдают вероятностные законы, большую часть которых, как это ни поразительно, мы можем выписать. Это прозрачный, продуваемый ветрами мир, полный красоты горной цепи или пересохших, потрескавшихся губ подростка.