Глава пятая. Тяжелые размышления

 Как счастлив я, когда могу покинуть

 Докучный шум столицы и двора

 И убежать в пустынные дубравы

 На берега сих молчаливых вод.

"Как счастлив я..."

Осенью 1835 года Пушкин приехал в Михайловское. Размышления о пережитом охватили его, и в эти размышления о прошлом вплетались мысли о горестном настоящем.

"Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму",- писал он Вяземскому 9 ноября 1826 года, когда вскоре после ссылки снова оказался в Михайловском.

Как все изменилось здесь с тех пор!

Уже не было няни, в "опальном домике" не слышно было больше "шагов ее тяжелых, ни кропотливого ее дозора". Глубоких размышлений полно было написанное им в 1835 году стихотворение "...Вновь я посетил..."

 Уж десять лет ушло с тех пор - и много

 Переменилось в жизни для меня,

 И сам, покорный общему закону,

 Переменился я...

Пушкин писал жене:

"...делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел"...

На границе владений дедовских стояли тогда три сосны: две - друг к дружке близко, и Пушкин писал:

 ...около корней их устарелых

 (Где некогда все было пусто, голо)

 Теперь младая роща разрослась,

 Зеленая семья; кусты теснятся

 Под сенью их, как дети. А вдали

 Стоит один угрюмый их товарищ,

 Как старый холостяк, и вкруг него

 По-прежнему все пусто.

Эти лирически выраженные размышления о жизни и смерти, о вечной и непрерывной смене бытия, о могучем росте новой жизни Пушкин выразил и в письме к своему близкому другу, П. В. Нащокину.

"Мое семейство,- писал он,- умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую..."

* * *

Осень всегда была любимым временем года Пушкина. "Бес стихотворства" овладевал им в осенние месяцы. "Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?" - эти державинские строки Пушкин поставил эпиграфом к стихотворению "Осень":

 Унылая пора! очей очарованье!

 Приятна мне твоя прощальная краса -

 Люблю я пышное природы увяданье,

 В багрец и в золото одетые леса,

 В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

 И мглой волнистою покрыты небеса,

 И редкий солнца луч, и первые морозы,

 И отдаленные седой зимы угрозы.

 

 И с каждой осенью я расцветаю вновь...

Но в эту последнюю проведенную в Михайловском осень 1835 года Пушкина слишком многое волновало, и вдохновенье не приходило.

"Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение,- писал он жене из Михайловского,- когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет?.. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне да на тетке (Е. И. Загряжской). Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Покамест грустно..."

Вид на реку Сороть. Справа - роща Михайловского. Фотография

П. А. Плетнев писал, что туманов, сереньких тучек, продолжительных дождей Пушкин ждал всегда, как своего вдохновения, а приближение весны, сияние солнца всегда наводило на него тоску.

"Со вчерашнего дня начал я писать (чтоб не сглазить только). Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь",- пишет Пушкин жене 2 октября, и в середине октября: "Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен..."

* * *

Это был уже не тот Пушкин, каким он был в 1827 году, когда художник В. А. Тропинин писал с него в Москве, в своей студии на Волхонке, широко известный портрет поэта. Он только что вернулся перед тем в Москву после шестнадцатилетнего отсутствия, после шестилетнего изгнания и скитаний по России. Из Москвы Пушкин уехал в лицей двенадцатилетним мальчиком, в Москву возвратился прославленным поэтом. Он приехал тогда, 8 сентября 1826 года, по вызову царя, не зная еще, что ждет его, и настроение у него было приподнятое...

В Москву Пушкин вез с собою "Бориса Годунова", гениальную трагедию, о которой писал 13 июля 1825 года Вяземскому из Михайловской ссылки:

"Покамест, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию! - смотри, молчи же: об этом знают весьма немногие...

Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтобы не выписать ее заглавия: " Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин, в лето 7333, на городище Воронине ". Каково?"

И 7 ноября того же 1825 года писал Вяземскому:

"Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедией, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я прочел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын! - Юродивый мой малый презабавный...

Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!"

Свою новую трагедию Пушкин любил больше всех своих творений.

* * *

Приехав в Москву впервые после пятнадцатилетнего отсутствия, Пушкин встретился со своими друзьями. Почти все они служили в архиве Коллегии Министерства иностранных дел, увлекались литературой и философией.

Это были те "архивные юноши", которых поэт упоминает в "Евгении Онегине". Они образовали кружок "любомудров", готовились издавать свой журнал - "Московский вестник".

В их кругу Пушкин семь раз читал "Бориса Годунова": у С. А. Соболевского - на Собачьей площадке, 12, у Е. А. Баратынского - в Столешниковом переулке, 14, у П. А. Вяземского - в Б. Чернышевском переулке, 9...

Большое впечатление произвело на собравшихся писателей и поэтов чтение Пушкиным "Бориса Годунова" 12 октября 1826 года, у поэта Д. В. Веневитинова, в Кривоколенном переулке, 4. Мемориальная доска на фасаде этого сохранившегося до наших дней дома напоминает сегодня об этом чтении.

Вспоминая через сорок лет этот вечер, историк М. П. Погодин рассказывал, как потряс тогда Пушкин слушателей...

Слухи об этих чтениях дошли до шефа жандармов Бенкендорфа. Он поставил это Пушкину на вид, подчеркнув, что "Борис Годунов" еще не прошел царской цензуры.

Через столетие, 12 октября 1936 года, в том же доме, в Кривоколенном переулке, 4, "Бориса Годунова" читали В. И. Качалов и другие замечательные артисты Московского Художественного театра.

* * *

Москва восторженно встретила опального поэта. Когда он 12 сентября 1826 года вошел в партер Большого театра и стоял между рядами кресел, окруженный большой толпой, бинокли всех зрителей обратились на любимого поэта...

С тех пор прошло десять лет. Один из друзей Пушкина, близкий декабристам генерал П. Х. Граббе, писал в своих воспоминаниях, что какая-то грусть лежала тогда на лице поэта. А сестра Пушкина, Ольга Сергеевна, рассказывала, что при свидании с братом в июне 1836 года поражена была худобой, желтизной лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки.

Это был все тот же гордый, страстный, порывистый, вспыльчивый, любимый Россией Пушкин, но Пушкин, уставший в постоянной борьбе с враждебными ему придворными и светскими кругами.

- Если бы ты знала, милая сестра, как мое существование мне тягостно,- говорил Пушкин сестре,- надеюсь, оно не будет продолжительно. Скажу тебе лучше: я это чувствую...

Многое волновало тогда Пушкина. Волновало оскорбительное в его годы камер-юнкерство, волновал неусыпный полицейский надзор Бенкендорфа, волновала невозможность оставить Петербург и уехать в деревню, чтобы там, в Михайловском и Тригорском, отдаться любимой работе.

Волновали и взаимоотношения со светским и официальным Петербургом.

Биограф Пушкина, П. В. Анненков, пишет, что в последние годы жизни Пушкин является в высшем, аристократическом свете уже как писатель.

Он ясно чувствует, что находится в стане врагов, что надвигается катастрофа, тяжелая и неизбежная катастрофа. Это сквозит в его стихотворениях последних лет, в письмах, в разговорах с друзьями.

Не переставали волновать Пушкина на протяжении всего 1836 года и запутанные денежные дела. В личной своей жизни поэт был исключительно скромен и нетребователен. Об этом красноречиво говорят выведенные рукой Пушкина на листке из приходо-расходной книжки цифры его ежедневных мелких расходов: извозчик 15 коп., булка 6 коп., письмо 10 коп., яблоко 5 коп., чай и сахар 2 руб. 25 коп., свечи 25 коп. и т. д. На этом же листке Пушкин подводил и ежемесячные итоги таких расходов: январь-29 руб. 52 коп., февраль - 24 руб. 96 коп., март - 39 руб. 30 коп., апрель - 42 руб. 19 ко"п., май - 51 руб. 20 коп. и т. д.

И это при огромных суммах, которые Пушкин вынужден был, ведя светский образ жизни, ежегодно расходовать на содержание своего дома!

А. С. Пушкин с женою на придворном балу. С картины Н. Ульянова

Ненавистное камер-юнкерство и старые дворянские традиции вынуждали Пушкина жить не по средствам. Знакомясь с договором Пушкина на наем у Волконской его последней квартиры, мы видим, что он снимал весь нижний этаж от одних ворот до других, состоявший из одиннадцати комнат со службами, кухней и при ней комнатой в подвальном этаже, конюшней на шесть стойл, сараем, сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом. Сверх того, в подвальном этаже были еще две комнаты и прачечная.

Все это требовалось, чтобы было где разместить огромную дворню, держать лошадей и выезд. А дворню эту, доходившую иногда до сорока человек, нужно было кормить и одевать. Такой патриархальный уклад жизни был унаследован в доме Пушкина от матери, Надежды Осиповны, которая еще полностью находилась во власти крепостнического уклада жизни.

И при всем том нельзя сказать, чтобы Пушкину при таких огромных расходах жилось свободно в его одиннадцатикомнатной квартире: четверо детей жили с нянями в одной комнате, а кабинет находился рядом с детской, что, конечно, мешало ему работать.

Пушкин получал пять тысяч рублей в год жалованья, а за прошедшие после женитьбы четыре года вынужден был наделать долгов на шестьдесят тысяч рублей. Эти занятые деньги почти целиком ушли на уплату особо срочных долгов - долгов чести, как называл их Пушкин,- а жалованье удерживалось на погашение полученной ссуды.

Литературные заработки Пушкина были в то время совсем ничтожны. Достаточно сказать, что за весь 1836 год он получил лишь тысячу пятьсот рублей за "Евгения Онегина".

Между тем у Пушкина была уже большая семья: вместе с ним жили сестры жены, к нему часто обращались за помощью брат Лев и сестра Ольга.

Жене Пушкин писал из Москвы: "Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги,- Параша, повар, извозчик, аптекарь, m-meZichler, у тебя не хватает денег..."

Денег не хватало. 1 февраля Пушкин занял у полковника Шишкина тысячу двести рублей под залог разных вещей, в марте, под залог золотых часов и кофейника, еще шестьсот пятьдесят рублей. Все эти деньги ушли на хозяйство.

А кредиторы продолжали беспокоить Пушкина. 24 марта прислал письмо владелец французского книжного магазина Ф. Беллизар. Письмо было неприятное. Он сетовал на то, что не раз уже обращался к Пушкину с просьбой уплатить следуемые с него за взятые книги деньги, но просьбы эти оставались без результата. К письму приложен был счет, из которого было видно, что Пушкин должен тысячу сто рублей еще за поставки 1834 года и приблизительно такую же сумму за 1835 год, всего две тысячи сто семьдесят два рубля девяносто копеек. Беллизар просил поэта уплатить их...

Листок из приходо-расходной книжки А. С. Пушкина

Такие письма поступали и от других кредиторов. Счетов было много: за наряды Н. Н. Пушкиной 411 рублей; заборная книжка из лавки за январь 1837 года, долг 204 рубля 30 копеек; счет от мужского портного от 5 октября 1836 года на 1065 рублей, в том числе старого долга 530 рублей; извещение Английского клуба о том, что на 1 января 1837 года за Пушкиным значилось 534 рубля 20 копеек.

Некоторые из этих счетов, как и денежные подсчеты долгов и расходов, сделанные рукою Пушкина, можно видеть в последней квартире поэта.

* * *

Все эти листки с пушкинскими записями крупных и мелких расходов невольно заставляют вспомнить строки, написанные самим Пушкиным о Вольтере.

Касаясь в "Современнике" изданной в 1836 году в Париже переписки Вольтера с президентом местечка Турне в Швейцарии, де Броссом, о покупке у него земли, Пушкин писал:

"Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записки к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов. Но, кажется, одному Вольтеру предоставлено было составить из деловой переписки о покупке земли книгу, на каждой странице заставляющую вас смеяться, и передать сделкам и купчиям всю заманчивость остроумного памфлета. Судьба на столь забавного покупщика послала продавца не менее забавного".

И как бы иллюстрацией этих строк является лежащий перед нами, рядом с выведенными рукою Пушкина цифрами крупных и мелких расходов, автограф одного из последних прекрасных стихотворений поэта: "Была пора: наш праздник молодой..."

Вольтера, "предводителя умов современного мнения", Пушкин читал еще в лицее. Поэт Языков считал его наследником мудрости Вольтера. И в последней квартире Пушкина мы видим миниатюрную бронзовую статуэтку Вольтера - копию с находящейся в Эрмитаже скульптуры Гудона, пушкинскую зарисовку портрета Вольтера и автограф статьи о нем Пушкина.

Было нечто общее в их судьбе. Пушкина царь пожаловал званием камер-юнкера, Вольтер носил камергерский ключ и прусский орден. И оба они, два величайших писателя своего времени, всецело зависели от своих повелителей, которые не стеснялись унижать их.

Пушкин высоко ценил Вольтера и внимательно изучал находившуюся в Зимнем дворце приобретенную Екатериной II библиотеку французского мыслителя. Библиотека эта привезена была в Петербург в августе 1779 года. В ней насчитывалось свыше семи тысяч томов, и сопровождал ее в Петербург секретарь Вольтера, Ваньер. Он же разбирал ее и разместил в нижних залах Эрмитажа. В 1862 году ее передали Петербургской публичной библиотеке, где она находится и сегодня. В 1961 году вышел в свет каталог библиотеки Вольтера.

Многое интересовало в ней Пушкина и прежде всего материалы по истории России при Петре I, над которой работал Вольтер.

Как и Пушкин, Вольтер имел обыкновение читать книгу с пером в руке, и многие книги библиотеки испещрены его пометками. На полях книг Вольтер вел иногда полемику с их авторами, высказывал свои замечания по поводу стиля. И если Пушкин писал на полях книги Бибикова о Пугачеве: "Вздор!", то на полях прочитанной Вольтером книги можно найти, например, такое замечание по адресу автора: "Убирайся, ты мне надоел!"

В своей посвященной Вольтеру статье Пушкин писал, имея в виду их зависимое придворное положение, что "настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что наконец независимость и самоуважение одни могут возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы".

 

Глава шестая. "Современник"

 Тяжело, нечего сказать, и с одною ценсу-

 рою напляшешься: каково же зависеть от

 целых четырех?

А. С. Пушкин - Д. В. Давыдову.

Пушкина уже давно занимала мысль об издании собственного журнала. Такой журнал был нужен для объединения всех наиболее талантливых и передовых писателей того времени, для борьбы за культуру и чистоту русского языка. Журнал был нужен для борьбы с литературными недругами, с бесчестными и бездарными литераторами, с реакционными писателями Булгариным и Гречем, редакторами "Северной пчелы", которым, как писал Пушкин Плетневу, русская словесность была головой выдана.

Субботнее собрание у В. А. Жуковского. С картины А. Мокрицкого, Г. Михайлова и др

"Пора нам отделаться от ярыжников литераторов и составить свое общество, в котором бы не пахло ни пуншем, ни ерофеичем",- писал по этому поводу Вяземскому большой приятель Пушкина, поэт Денис Давыдов.

Вопрос о журнале стал на одном из субботних собраний у Жуковского. Пушкин, баснописец Крылов, В. Одоевский, Вяземский и Плетнев приняли участие в этой беседе. Вяземский прочитал восхитившее Пушкина письмо от его друга, Александра Тургенева, из Парижа, о крупнейших культурных и политических событиях дня.

- Жаль, что нет журнала, куда бы выливать весь этот кипяток! - раздались голоса.

Тут же решено было начать хлопотать о журнале. 31 декабря 1835 года Пушкин послал Бенкендорфу заявление с просьбой разрешить ему выпустить в 1836 году четыре тома литературных статей, наподобие английских трехмесячных обозрений.

Ответ последовал быстро. Уже через две недели Бенкендорф сообщил министру народного просвещения Уварову, что Пушкину разрешено издать в 1836 году четыре тома чисто литературных, исторических и ученых статей, а также критических разборов русской и иностранной словесности.

Уваров известил об этом Пушкина и одновременно предложил председателю петербургского цензурного комитета Дондукову-Корсакову должным образом наблюдать за "Современником".

Вслед за тем начальник штаба шефа жандармов Дубельт сообщил Пушкину, что ему поручено и начертание истории Петра Великого.

Мысль написать историю Петра I возникла у Пушкина еще в 1831 году. На протяжении ряда лет эта мысль не покидала его, и в 1835 году он приступил к работе.

Он стал, таким образом, редактором и издателем "Современника" и одновременно историком Петра I. Ему предстояло выехать в связи с этим "по делам службы" в Москву для работы в архивах министерства иностранных дел.

Владевшие им творческие замыслы ждали своего осуществления...

* * *

На столе у Пушкина уже несколько дней лежало разрешение на издание "Современника". Но в это время произошла история, которая несколько отвлекла его от работы по изданию журнала.

17 января 1836 года в дневнике цензора А. В. Никитенко появилась запись:

"Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их... Пасквиль Пушкина называется "Выздоровление Лукулла": он напечатан в "Московском наблюдателе"... Пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова".

С Уваровым у Пушкина были особые взаимоотношения. Когда-то Уваров был членом "Арзамаса", и Пушкин читал ему свои стихи; позднее Уваров перевел на французский язык стихотворение Пушкина "Клеветникам России".

27 сентября 1832 года Пушкин вместе с Уваровым, тогда товарищем министра народного просвещения, посетил Московский университет. Шла лекция профессора русской словесности И. И. Давыдова. Студенты тесной толпой окружили любимого поэта.

- Вот вам теория искусства,- сказал Уваров, обращаясь к студентам и указывая на Давыдова,- а вот и само искусство! - отчеканил он, указывая на Пушкина.

Но шли годы, и Уваров, уже крупный сановник и член Государственного совета, перешел в лагерь врагов Пушкина. Царь, Бенкендорф и Уваров всячески теснили поэта.

Полицмейстером от литературы называли Уварова. И в феврале 1835 года Пушкин записал в своем "Дневнике":

"В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже - не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати об Уварове; это большой негодяй и шарлатан... Низость до того доходит, что он у детей Канкрина был на посылках... Он крал казенные дрова и до сих пор на нем есть счеты (у него 11000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу... Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: "Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!"

В начале января 1836 года известный богач Д. Н. Шереметев заболел скарлатиной. С этой болезнью медицина не умела тогда бороться. Находясь с ним в близком родстве и упреждая других наследников, Уваров поспешил принять меры для охраны громадного шереметевского имущества.

Его и заклеймил Пушкин в своем нашумевшем памфлете:

 Ты угасал, богач младой!

 Ты слышал плач друзей печальных.

 Уж смерть являлась за тобой

 В дверях сеней твоих хрустальных.

 Она, как втершийся с утра

 Заимодавец терпеливый,

 Торча в передней молчаливой,

  Не трогалась с ковра...

 

 А между тем наследник твой,

 Как ворон к мертвечине падкий,

 Бледнел и трясся над тобой,

Знобим стяжанья лихорадкой.

 Уже скупой его сургуч

 Пятнал замки твоей конторы;

 И мнил загресть он златы горы

  В пыли бумажных куч.

 

 Он мнил: "Теперь уж у вельмож

 Не стану нянчить ребятишек;

 Я сам вельможа буду тож,

 В подвалах, благо, есть излишек.

 Теперь мне честность - трын-трава!

 Жену обсчитывать не буду

 И воровать уже забуду

  Казенные дрова!"

Весь город был занят "Выздоровлением Лукулла", и Бенкендорф, желая выяснить, действительно ли стихотворение написано на Уварова, задал Пушкину в личной беседе вопрос, на кого оно написано.

- На вас! - ответил Пушкин. Бенкендорф недоуменно усмехнулся.

- Вы не верите? - заметил Пушкин.- Отчего же другой уверен, что это на него?

Стихотворение "На выздоровление Лукулла" было написано Пушкиным в минуту дурного расположения духа, он жалел об этом и считал, что оно "падет в забвенье, которого заслуживает".

Но стихотворение не пало в забвенье. Не забыл его и сам Уваров: он вспомнил о нем через год, в те дни, когда Пушкин лежал на смертном одре...

* * *

Приступая к изданию журнала, Пушкин посещает и привлекает к участию в нем своих литературных друзей. В его обхождении с людьми, писал биограф Пушкина П. В. Анненков, была какая-то удивительная простота, с первого раза устанавливавшая самые благородные отношения между собеседниками...

На вечере у П. А. Плетнева 10 января 1836 года Пушкин впервые встретился с А. В. Кольцовым. Юный поэт только что приехал тогда из Воронежа. Сын торговца, он вышел совсем из другой социальной среды,, и, оказавшись в среде знаменитых петербургских литераторов, был поражен простым и дружелюбным к нему отношением Пушкина.

С робостью подошел он к знаменитому поэту и не встретил с его стороны ни величавого благоволения, ни покровительственного тона. Пушкин крепко пожал Кольцову руку и заговорил с ним, как с давним знакомым, как с равным себе.

Кольцова попросили прочесть его "Думу". Но он стеснялся и не стал читать.

На этом вечере присутствовал и молодой тогда И. С. Тургенев. Возвращаясь от Плетнева вместе с Кольцовым, он спросил его:

- Почему вы не захотели прочесть свою "Думу"?

- Что же это я стал бы читать-с? - ответил скромный Кольцов.- Тут Александр Сергеич только что вышел, а я бы читать стал. Помилуйте-с...

Но Пушкин был прост и обходителен, когда встречался с талантливым человеком. Если же видел перед собою претендующую на первенство посредственность, мог быть злым, острым и беспощадным. На том же вечере у Плетнева зашла речь об известном тогда драматурге Кукольнике.

Грызя яблоко, Пушкин заметил:

- А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли...

Через несколько дней Пушкин был на другом вечере. За столом много толковали об обитаемости луны. Пушкин доказывал нелепость этой выдумки и подшучивал над легковерием тех, кто падок принимать за наличную монету всякую выдумку.

Поэт мало ел за обедом, все время клал в рот виноградинки из стоявшей перед ним вазы, а когда речь зашла о том же Кукольнике, иронически заметил:

- В Кукольнике жар не поэзии, а лихорадки...

Пушкин часто встречался в то время со своими друзьями, будущими сотрудниками "Современника" - Жуковским, Вяземским, Баратынским, Одоевским, Языковым, Гоголем.

Гоголь стал одним из деятельнейших сотрудников журнала. Его творчеством Пушкин особенно интересовался.

* * *

Пушкин приступил к работе над "Современником". Характер, тип, политическое и литературное звучание журнала были ясны. Пушкину не разрешено было касаться политических тем, но он не мог пройти мимо них. И первый же номер "Современника" Пушкин открыл стихотворением "Пир Петра Первого", в котором сделал попытку напомнить Николаю I о декабристах.

Еще за десять лет перед тем, 22 декабря 1826 года, Пушкин написал в квартире декабриста Зубкова свои "Стансы". Вспоминая "начало славных дней Петра", Пушкин обращался тогда к Николаю I с призывом:

 Семейным сходством будь же горд;

 Во всем будь пращуру подобен:

 Как он, неутомим и тверд,

 И памятью, как он, незлобен.

Судьба декабристов никогда не переставала волновать поэта. Там, "во глубине сибирских руд", продолжали томиться товарищи его юных лицейских лет, милые сердцу друзья Пущин и Кюхельбекер, там находились Муравьевы, Волконские, Лунин, Якушкин, А. Бестужев и с ними многие, кого он знал. Заочно приговоренный к смертной казни Николай Тургенев - брат его близкого друга, Александра Тургенева,- находился в невольном изгнании, вдали от родины, в Париже.

Работая одновременно над "Современником" и "Историей Петра", Пушкин изучил находившийся на полках его библиотеки десятитомный, изданный в 1788-1789 годах, труд И. И. Голикова: "Деяния Петра Великого, мудрого Преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам".

Между отдельными страницами второго и третьего томов этого труда оказались положенные Пушкиным закладки. В десятом томе он прочитал сообщение о том, что "Петр, простив многих знакомых преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбой праздновал с ними свое примирение".

Строки эти вдохновили Пушкина на создание "Пира Петра Первого". В дни, когда Пушкин работал над выпуском своего "Современника", исполнилось десять лет со дня восстания декабристов, и этим стихотворением он открыл первый номер своего "Современника".

Пушкин писал в нем:

Автограф А. С. Пушкина на обложке второго тома 'Современника' за 1836 год

 ...Он с подданным мирится;

 Виноватому вину

 Отпуская, веселится;

 Кружку пенит с ним одну;

 И в чело его целует,

 Светел сердцем и лицом;

 И прощенье торжествует,

 Как победу над врагом.

 

 Оттого-то шум и клики

 В Питербурге-городке,

 И пальба, и гром музыки,

 И эскадра на реке;

 Оттого-то в час веселый

 Чаша царская полна,

 И Нева пальбой тяжелой

 Далеко потрясена.

Николай I, самодержавный цензор произведений Пушкина, конечно, читал и "Стансы", и "Пир Петра Первого", бесспорно понял их, но не внял голосу поэта...

Вслед за "Пиром Петра Первого" Пушкин напечатал в "Современнике" стихотворение Жуковского "Ночной дозор".

В этом же томе Пушкин поместил свои произведения: "Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года" с вошедшим в него стихотворением "Стамбул гяуры нынче славят...", стихотворение "Из Шенье" ("Покров, упитанный язвительною кровью...") и одну из своих "маленьких трагедий"- "Скупой рыцарь".

В первом томе нашли свое место и три произведения Гоголя: "Коляска", "Утро делового человека" и большая статья "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.".

В этой статье Гоголь резко критиковал направление журналов той поры, особенно популярную тогда "Библиотеку для чтения". Отмечая важность журнальной литературы, голос которой "есть верный представитель мнений целой эпохи и века, мнений, без нее бы исчезнувших безгласно", Гоголь писал:

"О чем же говорили наши журналисты? Они говорили о ближайших и любимейших предметах: они говорили о себе, они хвалили в своих журналах собственные свои сочинения; они решительно были заняты только собою, на все другое они обращали какое-то холодное, бесстрастное внимание. Великое и замечательное было как будто невидимо. Их равнодушная критика обращена была на те предметы, которые почти не заслуживали внимания".

Руководителями и вдохновителями большинства журналов того времени были одни и те же лица, одна и та же беспринципная и продажная тройка: агенты III отделения Булгарин и Греч и рядом с ними Сенковский, писавший под псевдонимом "Барон Брамбеус".

С главенством в русской литературе этой бесчестной тройки и должен был бороться пушкинский "Современник".

Особого внимания заслуживает напечатанная в первом томе статья П. Б. Козловского "Разбор парижского математического ежегодника на 1836 год".

Счет А. С. Пушкину от фабрики Е. Н. Кайдановой

Автор статьи был очень культурный и интересный человек. Большой знаток римской поэзии, Козловский преклонялся перед Пушкиным, был близок с его друзьями - Чаадаевым, Вяземским, В. Одоевским. Он, к слову сказать, был организатором первой в России литографии...

Было странно печатать в "Современнике" статью, казалось, столь узкоспециального характера.

Между тем она была насыщена большим политическим содержанием: ссылаясь на пример Западной Европы, Козловский говорил в своей статье о необходимости приобщить к науке не только привилегированные, но и низшие слои населения.

Приводя в пример русских ученых, автор писал, что русская наука вправе занять свое высокое место в мировой культуре. Он осуждал преклонение русских перед западной наукой и критиковал политику царского правительства в этом вопросе.

Цензура, сверх ожидания, прошла мимо статьи Козловского. Сообщая об этом Вяземскому, Пушкин восторженно писал: "Ура! наша взяла. Статья Козловского прошла благополучно; сейчас начинаю ее печатать..."

В первом томе был напечатан еще очерк "Долина Ажитугай" за подписью Султана Газы-Гирея. Сегодня, когда так бурно расцвела национальная литература населяющих Советский Союз братских народов, написанное Пушкиным послесловие к этому очерку представляет особый интерес. Пушкин писал тогда:

"Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Газы-Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственности..."

Очень обширен был, наконец, в первом томе "Современника" отдел "Новые книги". В нем сообщалось о выходе в свет пятидесяти шести новых книг, и о многих из них давалась небольшая рецензия. Некоторые были написаны самим Пушкиным.

Поэт отметил в своей рецензии второе издание "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Гоголя.

"Как изумились мы русской книге,- писал он,- которая заставила нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!.. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале".

Еще в 1831 году Пушкин писал по поводу первого издания "Вечеров" в "Письме к издателю "Литературных приложений к Русскому инвалиду":

"Сейчас прочел Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались Вечера, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою..Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять lesprecieusesridicules^* нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского".

^* (Смешных жеманниц (франц.).)

Таково было содержание первого тома "Современника". Обзор его тем более интересен, что первые три месяца 1836 года Пушкин почти целиком посвятил журналу, и, знакомясь с ним, мы имеем возможность судить о том, что особенно останавливало на себе в ту пору внимание Пушкина - редактора и издателя. К тому же поднятые Пушкиным в первом томе "Современника" вопросы не утратили, своего значения и сегодня...

* * *

Пушкин закончил работу над первым томом "Современника". Надлежало приступить к его печатанию. Нужно было приобрести бумагу, договориться с типографией, открыть подписку, условиться с книгопродавцами.

Денег на бумагу не было. Пушкин сам поехал на бумажную фабрику Кайдановой и взял в долг необходимую для печатания журнала "цветную и библейную бумагу" Кайданова сразу же прислала Пушкину счет за нее.

Всеми этими чисто техническими издательскими делами Пушкин вынужден был заниматься сам. Друзья его выражали сомнение: надолго ли хватит Пушкина для такой работы.

Поэт Н. М. Языков в письме к соседу Пушкина по Михайловскому, А. Н. Вульфу, выражал сомнение: сладит ли Пушкин с трудом, требующим постоянного сидения за мелочами,- изданием журнала?

Критически относился к начинанию сына и отец, Сергей Львович: "А. Пушкин,- писал он,- решился издавать свой журнал, в коем он и прочие литераторы, одинаково с ним судившие о литературе, могли бы печатать свои труды. Он вовсе не полагал больших надежд на успех этого издания, он был слишком беспечен, слишком поэт в душе и в действиях своих..."

Об этом писал издателю "Отечественных записок" П. П. Свиньину и поэт И. И. Дмитриев, выражавший сомнение, хватит ли у Пушкина терпения на годичное издание "Современника" и борьбу с цензурой.

С цензорами действительно было трудно. С одной стороны нажимал Уваров, с другой сами цензоры боялись иметь дело с Пушкиным. Цензором нового журнала назначили А. Л. Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого. Хотели назначить А. В. Никитенко, но тот отказался: он писал, что после истории с "Выздоровлением Лукулла" боится иметь дело с Пушкиным.

Пушкин пожаловался на Крылова и просил дать ему другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили П. И. Гаевского. Пушкин пос<