О том, как Кандзюбо вызвали в Камакуру

 

Когда об этом проведали в Рокухаре, наместник Ходзё весьма удивился и с чрезвычайным гонцом известил Камакурского Правителя. Господин Ёритомо призвал к себе Кадзивару Кагэтоки и сказал:

– Сдаётся мне, что Кандзюбо из Южной Столицы, стакнувшись с Ёсицунэ, учинил смуту и перебито множество монахов. Надлежит тебе принять меры, пока к Ёсицунэ не вздумали присоединиться войска провинций Идзуми и Кавати.

Кадзивара сказал на это:

– Событие весьма серьёзное. И странно мне, что к такой постыдной затее примкнул монах. Нам должно заручиться высочайшим повелением, а также рескриптом государя-монаха, дабы препроводить этого Кандзюбо сюда в Камакуру. Мы его допросим и, согласно его показаниям, либо казним, либо отправим в ссылку.

Тут же отдали приказ Хори-но Тодзи Тикаиэ.

Во главе пяти десятков всадников он поскакал в столицу, явился в Рокухару и обо всём рассказал. Господин Ходзё вместе с ним отправился во дворец государя-монаха. Когда они почтительно изложили обстоятельства, им было объявлено:

– В подобных делах мы что-либо решать бессильны. Названный вами Кандзюбо – отец-молитвенник за ныне царствующего государя; возвышая и прославляя слово Будды, достиг он чудотворной мощи; он – наставник Закона, исполненный воистину великого милосердия. Поэтому, дабы дело решилось, надлежит вам подробно рассказать обо всём в высочайшем присутствии.

Господин Ходзё и Хори Тикаиэ представили всеподданнейший доклад во дворец государю, и государю благоугодно было ответствовать им так:

– Кандзюбо возвысил и прославил слово Будды, чудотворная мощь его несомненна, однако же проступка его я, государь, не одобряю. Гнев Ёритомо основателен. Поскольку Ёсицунэ есть враг династии нашей, надлежит вам немедля схватить Кандзюбо.

С тем Ходзё Токимаса, весьма довольный, поскакал во главе трех сотен всадников в Нару и объявил Кандзюбо высочайшую волю. Выслушав его, настоятель молвил:

– Говорят, что наше время есть время Конца Закона, и всё же сколь прискорбно видеть, как идёт к концу и Закон Государя. Скудеет власть! В древности государь повелевал – и плодоносили засохшие растения, а птицы сами падали с неба, ныне же мир сделался таков, что о грядущем страшно и помыслить!

И он задохнулся слезами. Затем он сказал:

– Невзирая на высочайший указ, мог бы я остаться в Наре мёртвым телом, но сие не приличествует лицу духовного звания. Впрочем, я даже рад, что Ёритомо приказывает мне явиться: он не признаёт установлений Будды, и если получится возможность, то по прибытии в Камакуру я верну его на истинный путь.

И с тем он тут же стал готовиться к отъезду.

Отпрыски благородных семей, коих он наставлял в науках, печалились предстоящей разлуке с учителем и вызвались проводить его в Камакуру, однако он их отговорил, сказавши:

– Это никак, никак невозможно. Меня вызывают затем, что считают преступником. Вас признают соучастниками, и тогда как вы спасётесь?

Обливаясь слезами, они согласились остаться. Он же сказал им на прощанье:

– Если дойдёт до вас весть, что меня нет больше, свершите заупокойную службу. Но если узнаете, что я жив, навестите меня непременно, где бы я ни прозябал – в дикой ли пустыне или в горных дебрях.

Плача и рыдая, они обменялись клятвами, и он отъехал. С чем сравнить их скорбь? Была она, верно, сильнее, нежели скорбь шестнадцати святых архатов, пятиста учеников и пятидесяти двух видов существ в день успенья Сакья-Муни.

Итак, Кандзюбо в сопровождении господина Ходзё отправился в столицу. Его поместили в молельном зале Рокухары и окружили всяческими заботами. Ёситоки сказал ему:

– Если чего-либо желаете, то просите. Мы тут же дадим знать в Нару.

– Чего мне желать? – отозвался Кандзюбо. – Есть некто в здешних краях, кто бы мог меня навестить, но он всё не приходит, ибо, как я полагаю, сторонится суетного мира. Так вот, если только это возможно, пригласите его ко мне.

– Как его зовут? – спросил Ёситоки.

– Прежде он жил в Чёрной долине Куротани, а ныне обитает на Восточной горе Хигасияма, зовут же его Хонэн.

– Так это святой, что живёт неподалёку! – воскликнул Ёситоки и немедля отрядил гонца.

Великой радостью обрадовался Хонэн и тотчас явился к Кандзюбо. Два премудрых наставника свиделись и оросили друг друга слезами. Кандзюбо сказал:

– Хоть и рад я, что вы явились со мной повидаться, всё же стыдно глядеть вам в лицо. Ведь я священнослужитель, а на меня возвели обвинение в мятеже. Ныне отправят меня на восток, и я уж не знаю, доведётся ли мне возвратиться. Помнится, в давнюю пору мы дали друг другу обет: «Если я буду первым, молись за меня. Если ты будешь первым, помолюсь за тебя». И вот я ухожу первым, и как это благодатно, что свершите вы молитву о моём возрожденье в Счастливой Земле Дзёдо! Вот возьмите это и возложите у входа в вашу молельню и всякий раз, как ваш взгляд на неё упадёт, вспомните обо мне и помолитесь за меня, пребывающего в мире ином.

С этими словами он вручил Хонэну своё оплечье кэса, и святой принял его со слезами, а затем извлёк из голубой парчовой сумы свиток «Лотосовой сутры» и преподнёс Кандзюбо. Так они обменялись дарами, после чего святой Хонэн возвратился к себе, а Кандзюбо остался в Рокухаре, обливаясь слезами.

Кандзюбо был потомком Трех Домов, настоятелем Великого Восточного храма Тодайдзи – первейшей в нашей стране обители буддийских монахов, наставников государя. Посещая государя-монаха, он следовал в паланкине или в карете, влекомой быками, и чреда нарядных юных послушников и толпы самых прославленных монахов сопровождали его. Видя это, даже сам государь проникался к нему почтением, а министры, как правый, так и левый, с жадностью внимали каждому его слову. Теперь же, когда сменил он привычные шёлковые ризы на пеньковое рубище, с небритой головой и с лицом, покрытым копотью от ритуальных возжиганий, вызывал он ещё большее благоговение.

При выступлении из Рокухары вверили его попечению Хори-но Тодзи Тикаиэ. Печально взглянул Кандзюбо на непривычную его взгляду охрану, и тут подвели ему жалкую клячу, и он тронулся в путь, лишь о том помышляя, чтобы удержаться в седле и избежать насмешек. Миновали Аватагути, перешли через холм Мацудзака, в стороне оставили Содэкурабэ, берег реки Синомия, где некогда жил Аусака-но Сэмимару, четвёртый сын государя Энги, и прошли заставу Встреч Аусака-но сэки. Поклонились храму Сэкидэра, где нашла себе пристанище Оно-но Комати, оставили по левую руку храм Священного Колодца Миидэра, продвигаясь мимо Оцу и берега Утидэ, прогремели копытами коней по Китайскому мосту у Сэта и приблизились к Нодзи и Синохаре. Кандзюбо всё хотел и никак не мог забыть столицу, он то и дело оглядывался, но вот уже гора Сэкияма встала за спиной, и столица скрылась далеко позади. А впереди вырастала гора Оно-но Сурихари, и всё ближе было до окутанных весенней дымкой горы Зеркала Кагами и горы Ветров Ибуки, прославленных в стихах. Только слышать об этих местах ему приходилось, но видел он их впервые. В тот день Хори-но Тодзи Тикаиэ остановился на почтовой станции Кагами.

На следующий день, вероятно из сочувствия к пленнику, он занял у хозяйки паланкин и, усадивши в него Кандзюбо, сказал:

– Прилично было бы вам следовать в паланкине от самой столицы, но я опасался, что узнают об этом в Камакуре, вот и дал лошадь. А как будем подъезжать к Косигоэ, вы снова пересядете на лошадь.

– От души радуюсь, что вы заботитесь обо мне в дороге, – таков был печальный ответ.

День сменялся ночью, ночь сменялась днём, и вот четырнадцатого числа они прибыли в Камакуру. Хори-но Тодзи поселил Кандзюбо в своём жилище и несколько дней не докладывал Камакурскому Правителю о прибытии. Но вот однажды он сказал Кандзюбо:

– Я всё не докладывал Камакурскому Правителю, чтобы дать вам отдохнуть с дороги, однако дольше откладывать не смею. Иду сейчас же к нему и полагаю, что вам придётся предстать перед ним сегодня же.

Кандзюбо отозвался на это:

– Не знать, что тебя ожидает, куда как труднее. Я и сам хотел бы скорее предстать перед Правителем, ответить на его вопросы и изложить свои мысли.

Когда Хори-но Тодзи явился к Камакурскому Правителю и обо всём доложил, тот призвал к себе Кадзивару.

– Намерен допросить Кандзюбо сегодня же, – объявил он. – Созови моих самураев.

Кадзивара повиновался. Кто же из самураев был зван? Самые храбрые, самые опытные, самые мудрые. Вада-но Кодзиро Ёсимори, Савара-но Дзюро Ёсицугу, Тиба-но скэ Цунэтанэ, Касаи-но хёэ Киёсигэ, Тоёта-но Таро Моротанэ, Уцуномия-но Ясабуро Томоцунэ, Унагами-но Дзиро Сигэтанэ, Ояма-но Сиро Томомаса, Наганума-но Горо Мунэмаса, Онодэра-но дзэндзи Таро Митицуна, Кавагоэ-но Таро Сигэёри, Кавагоэ-но Кодзиро Сигэёси, Хатакэяма-но Дзиро Сигэтада, Инагоэ-но Сабуро Сигэнари и Кадзивара Хэйдзо Кагэтоки с сыном.

Камакурский Правитель спросил:

– Где нам лучше допрашивать Кандзюбо?

– Удобнее всего у тыльного входа Средних Ворот, – предложил Кадзивара.

Но Хатакэяма, почтительно склонившись перед Камакурским Правителем, сказал:

– Кадзивара предлагает местом допроса Кандзюбо тыльный вход Средних Ворот. Полагаю, это потому, что Кандзюбо – сообщник господина Судьи Ёсицунэ. Надлежит, однако, помнить, что Кандзюбо, о коем идёт речь, происходит из весьма знатного рода, он – наставник государя и настоятель Великого Восточного храма Тодайдзи. И прибыл он сюда по своей охоте. Мы здесь далеко от столицы, однако пойдёт о нас дурная молва, коль не сумеем мы соблюсти приличий. На допросе у тыльного входа он и слова не скажет в ответ. Благоволите принять его прямо здесь, в этом зале.

– Пусть будет так, – согласился Камакурский Правитель.

Он повелел закатить выше обычного шторы и настелить циновки с пурпурной каймой и в лёгком охотничьем кафтане и высокой шапке татээбоси стал ждать, когда Хори-но Тодзи представит в зал Кандзюбо. «Всё-таки это монах, и пытки здесь неуместны, – рассудил он. – Довольно будет и слов моих, чтобы припереть его к стене!»

Когда Кандзюбо уселся в почтительной позе, Камакурский Правитель для начала, ни о чём его не спрашивая, разразился язвительным смехом и гневно уставился на него вытаращенными глазами. «Душа сего мужа пылает, должно быть, неистовой злобой», – подумал Кандзюбо. Он упёрся кулаками в колени и в свой черёд стал пристально смотреть на Камакурского Правителя. Все вокруг напряглись и затаили дыхание, решивши: «Сомнений нет, в этой беседе обоим придётся туго». Камакурский Правитель, обратившись к Хори-но Тодзи, спросил:

– Это и есть Кандзюбо?

Хори-но Тодзи почтительно подтвердил.

Помолчав некоторое время, Камакурский Правитель произнёс наконец такие слова:

– Лицу духовного звания, после того как оно в келье наставника своего усвоит учение Сакья-Муни, надлежит идти стезёю добродетели: выкрасивши в чёрный цвет три своих одеяния, возвышать и прославлять Слово Будды, прилежно уставлять взор в свитки сутр и поучения мудрецов, молиться о тех, кто отошёл в иной мир простецом, не приобщённым к истинному пути, и наставлять тех, кто уже ступил на правильный путь. Таков закон жизни священнослужителя. Вместо этого ты вступаешь в сговор с мятежником, стремишься повергнуть мир в смуту. Этот замысел известен всем! Ты укрыл у себя Ёсицунэ, источник великих бедствий, человека, вознамерившегося поднять в стране возмущение! Ты сговаривал всех монахов в Паре присоединиться к нему, а тех, кто не согласился, ты послал к нему на убой! Уже это одно есть верх неразумия! Но это бы ещё ничего. А не ты ли ему предлагал: «Объедини войска Кюсю и Сикоку, призови людей из Тюгоку и Киная, а если кто не придёт, покарай их, наслав на них свирепых воинов вроде Катаоки и Бэнкэя, и тогда остальные тебе покорятся»? И ещё: «Подниму я воинство храмов Тодайдзи и Кобукудзи, и ежели не одолеем, то падём в бою»! Ты, и никто другой, послал с ним людей до столицы, и тебе, дрянной ты монашек, должно быть известно, где находится он! Не смей говорить неправду, говори честно! Если будешь запираться, я кликну самых здоровенных дружинников, и тебя будут пытать, и никто в мире не скажет, что Ёритомо учинил произвол!

Услышав эти свирепые угрозы, Кандзюбо поначалу был не в силах что-либо ответить, только слёзы градом посыпались из его глаз. Затем он вновь упёрся кулаками в колени и молвил:

– Успокойтесь, люди, и выслушайте меня. Хотя речи мои будут вам непривычны. Меня здесь обозвали дрянным монашком. Как же так? Ведь даже отцом-провидцем зовут меня только невежественные глупцы! И звать меня дрянным монашком никому не прибавит чести. В столице толкуют, будто стал ты великим правителем всей страны потому, что такова судьба твоя в этом рождении и таково благородство твоих чувств. Действительно, судьба твоя определилась при рождении. Но что до благородства чувств, то в этом твой младший брат куда как тебя превосходит! Прости, что я чуть отвлекусь от сути нашей беседы, но вот благородный отец твой, императорский конюший из Симоцукэ, в союзе с сиятельным Фудзиварой Нобуёри, начальником воротной стражи, поднял в годы Хэйдзи мятеж, был разгромлен в столице и бежал на восток. Его сын Ёсихира был казнён. Его сын Томонага умер от раны. Сам он был убит в начале месяца муцуки в следующем году. Ты же, спасая жизнь, блуждал вокруг горы Ветров Ибуки провинции Мино, пока местные жители не взяли тебя в плен. Ты был доставлен в столицу, тебя уже готовы были казнить, дабы усугубить позор имени Минамото, но по глубокому состраданию к тебе Госпожи Пруда вместо казни приговорён ты был к ссылке. Под охраной Тайры Мунэкиё тебя сослали – кажется мне, весной первого года Эйряку – в место, именуемое Нагоя-но-хиругасима, что в пределах уезда Ходзё провинции Идзу. Двадцать один год ты прозябал там. Полагал я, и не ошибся нисколько, что за этот срок ты стал совершенной деревенщиной и душа твоя очерствела. Ара, жалкий ты человек! Недаром столь ненавистен тебе Судья Ёсицунэ! Судья же Ёсицунэ благороден, сердцем храбр и милосерден. В осень четвёртого года Дзисё вылетел он из края Осю, не щадя конских хребтов, и нагнал тебя на равнине Укисима в Суруге. Там повелел ты ему быть военачальником, и вот он с луком в руке и с мечом на поясе бросался в волны западного моря, ночевал в горных дебрях, не щадил жизни, жертвовал собою, чтобы повергнуть в прах дом Тайра. И хотя это ради тебя он год или два истязал свою плоть, приводя страну тебе в подчиненье, клеветы людские не нами начались и не нами кончатся. Ты забыл его верность тебе, ты братскую любовь обратил во вражду! Какая ужасная глупость! Полагают, что узы с родителями длятся одну только жизнь, а узы с господином связывают в течение трех жизней. Я не знаю, в первой, второй или в третьей жизни связан ты с Ёсицунэ. Но утверждаю, что узы между братьями простираются до будущего существования. А ты эту связь порвал и тем покрыл себя в мире позором как неслыханный отступник. А теперь слушай. Глубокой ночью четвёртого числа двенадцатого месяца прошлого года он явился ко мне, скрывая свой лик под соломенной шляпой, и вверил мне свою жизнь. Он, когда-то водивший тысячи и десятки тысяч войска, не имел при себе ни единого самурая, а из доспехов и оружия были при нём только панцирь да меч. Давно я не видел его и совсем не знал, но мог ли я отказать ему в милосердии? Когда надлежит молиться? Когда надлежит убивать? Изволь принять во внимание, в сколь трудном положении я оказался. А о чём говорят меж собою люди, всё равно становится известным. В конце зимы прошлого года я всячески убеждал его принять постриг, но он отвечал, что принять постриг не может из-за негодяя Кадзивары. Тут на Судью напали, чтобы отнять у него меч, а он их всех перебил, и так поползли ложные слухи. И не подговаривал я никогда нарских монахов. Когда после этой бойни он решился оставить Нару, подумалось мне, что не знает он сам в глубине души, куда его путь проляжет, и тогда ему дал я совет: «Призови людей из Кюсю и Сикоку, а я возьму на себя воинство храмов Тодайдзи и Кобукудзи. Любит тебя государь, и благоволит к тебе государь-монах, и будешь ты владеть половиной Японии, а твой брат пусть владеет другой половиной». Но он заглянул в мою душу и ушёл, и я посрамлённым остался. Ты об этом не знаешь, Правитель, но я за тебя молился. Когда Ёсицунэ устремился на запад для истребления дома Тайра, то в Ватанабэ он осведомился, кто может вознести молитвы за род Минамото. Какой-то глупец указал ему на меня, и, когда я предстал перед ним, приказал он предать проклятью дом Тайра и помолиться за род Минамото. Грех проклятья не мог я взять на себя и не раз и не два ему отказывал, пока он не сказал: «Так ты заодно с домом Тайра?» В испуге я стал возносить моленья за род Минамото и вот тогда возгласил: «Нет в небе едином двух солнц и двух лун, и нет в единой стране двух правителей, но нашей страной пусть правят два брата!» Но Судья Ёсицунэ от рожденья несчастлив, и не суждено ему было стать властелином. Вся Япония без остатка под твоей рукою, Правитель. Так не по моей ли молитве сделалось это? А теперь ты можешь пытать меня, сколько тебе угодно, больше я ничего не скажу. Хотя что толку мучить того, кто постиг Истину? Кому ты отдашь приказ? Скажи ему, пусть он разом отсечёт мою голову и утолит гнев Камакурского Правителя!

Закончив так свою речь, Кандзюбо зарыдал, и самураи, у кого ещё не вовсе закаменело сердце, оросили рукава слезами. И сам Камакурский Правитель, опустив перед собой штору, погрузился в думы.

Затем он сказал:

– Кто-нибудь, ко мне!

Савара Ёсицугу, Вада Ёсимори и Хатакэяма Сигэтада, а всего трое, приблизились и почтительно поклонились, и Камакурский Правитель произнёс возвышенным голосом:

– Такого не ждал! Предполагалось выслушать его в Рокухаре, но по слову Кадзивары мы призвали сего монаха к себе, а он всячески нас разбранил. Сколь это ни прискорбно, ответить мне нечем. Как он нас отчитал! И хотя возвели здесь на нас напраслину, всё же это была отменная речь. Воистину он святой! Немудрено, что стал он настоятелем величайшего храма Японии! Немудрено, что призвали его в молитвенники государева дома!

Так восхищённо сказал он и продолжал:

– Что, если предложить ему остаться в Камакуре на три года и обратить её в землю процветания Закона Будды?

Вада Ёсимори и Савара Ёсицугу сказали, обращаясь к Кандзюбо:

– Ваш Великий Восточный храм Тодайдзи давно уже славен и озарил благодатью многие земли. А нынешней Камакуре Правитель положил начало всего лишь зимою четвёртого года Дзисё. Здесь ещё многие бесстыдно совершают Десять Грехов и нарушают Пять Запретов. Так останьтесь же среди нас на три года и обратите людей к истинной вере!

Кандзюбо на это сказал:

– Слова ваши разумны, но мне не хотелось бы оставаться в Камакуре даже и на два года или на год.

Но они настаивали:

– Ради возвышения и процветания Закона!

И он согласился:

– Коли так, остаюсь на три года.

Камакурский Правитель весьма возрадовался и спросил:

– Куда мы его определим?

– Есть для него прекрасная должность! – воскликнул Савара Ёсицугу. – Назначьте его настоятелем храма-омидо Сёдзёдзюин!

– Прекрасная мысль, – одобрил Камакурский Правитель.

И Савара Ёсицугу тут же получил повеление ведать строительством храма-омидо. Позади храма для Кандзюбо была возведена особая келья под крышей, крытой кипарисовой корой. Сам Камакурский Правитель навещал её ежедневно. За вратами всегда стояли осёдланные кони. Так началось в Камакуре процветание Закона Будды. При каждом удобном случае Кандзюбо умолял:

– Помирись с Судьёй Ёсицунэ!

– Ничего не может быть легче, – ответствовал Камакурский Правитель, но он так и не смог последовать движению души своей, ибо Кадзивара Кагэтоки был вторым человеком в самураидокоро Восьми Провинций и люди, подчинённые ему и сыну его Кагэсуэ, гнулись перед ним, словно травы и деревья под ветром.

Так и шло, пока жив был Фудзивара Хидэхира в далёком краю Осю. После ухода его в иной мир получилось известие, что его старший сын и наследник Ясухира учинил предательство и двадцать четвёртого дня повторного четвёртого месяца пятого года Бундзи убил Судью Ёсицунэ. Услышав об этом, Кандзюбо горько сказал себе: «Ради кого я до сего дня столь долго сидел в Камакуре? Нет, больше не стоит мне оставаться на этих постылых задворках ни дня, ни часа». И, даже не попрощавшись с Правителем, он тут же отбыл в столицу. По благосклонности государя-монаха он возвратился в свой Великий Восточный храм Тодайдзи. Там только начали чинить обветшавшие стены, но он отказался кого-либо принимать и затворился. В поминанье Судьи Ёсицунэ переписал он своей рукой сто тридцать шесть сутр и помолился о том, чтобы постиг Судья в мире ином Истинный Путь и возродился в Счастливой Земле. Затем Кандзюбо перестал вкушать воду и пищу и тихо отошёл в возрасте более семидесяти лет.