Террор как способ революционного управления

«Большой Энциклопедический словарь» определяет террор как «насильственные действия (преследования, разрушения, захват заложников, убийства и др.) с целью устрашения, подавления политических противников, конкурентов, навязывания определенной линии поведения» [Террор]. Иными словами, политика террора имеет рациональный и целенаправленный характер. Ее средство — насильственные действия, способные вызвать страх у тех людей, в отношении которых она проводится. Ее цель — навязать этим людям определенную линию поведения. Иначе говоря, террор — это отнюдь не любое насилие, вызывающее страх у тех, кто оказался его свидетелем, а лишь то, которое осознанно используется для принуждения людей к определенному поведению путем их запугивания. Этим террор отличается, скажем, от военных действий, где насилие, бесспорно, пугающее очевидцев, имеет, однако, целью уничтожение неприятеля.

Разумеется, примеры политики террора можно найти и в истории разных стран, предшествующей Французской революции. Однако собственно понятием «террора» политическая культура современности обязана именно Французской революции. На определенном этапе революционных преобразований во Франции террор был официально провозглашен государственной политикой и получил в таком качестве не только широчайшее применение, но и теоретическое обоснование. Напомню, к примеру, знаменитую формулировку Робеспьера: «Если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор — добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна» [Робеспьер, т. 3, с. 112].

Террор — это отнюдь не синоним чрезвычайных мер как таковых. Разницу между тем и другим хорошо показал член Конвента Жан-Ламбер Тальен, выступая перед коллегами-депутатами 28 августа 1794 г., т. е. ровно месяц спустя после переворота 9 термидора. Считая, что революционное правительство должно внушать страх своим недругам, Тальен, однако, полагал, что страх страху рознь:

Правительство имеет два способа заставить себя бояться. Один состоит в том, чтобы ограничиваться выявлением дурных действий и выносить за них пропорциональные наказания. Другой состоит в том, чтобы угрожать лицам всегда и за все что угодно — угрожать такими жестокостями, какие только может подсказать воображение. Эти два способа оказывают разное воздействие: один пробуждает страх в определенных случаях, другой — терзает страхом постоянно; один вызывает предчувствие того ужаса, который последует за совершением преступления, другой собственно и ведет к тому, чтобы душа наполнилась ужасом (terreur), независимо от ощущения своей невиновности; один предполагает разумный страх перед законом, другой — безумный страх перед людьми [Archives Parlementaires…, p. 56].

Тальен хорошо знал, о чем говорит. Монтаньяр и якобинец, он в течение одиннадцати месяцев 1793–1794 гг., вошедших в историю как «эпоха Террора», успел побывать и среди тех, кого боялись, и среди тех, кто боялся. В качестве представителя Конвента он был направлен в мятежный Бордо для проведения репрессий [Зайцева, 2018а; 2018б]. Однако там он вскоре стал проявлять неуместную для революционера снисходительность, чем навлек на себя подозрения робеспьеристского «триумвирата». Его отозвали в Париж, и там уже над ним самим в течение нескольких месяцев висела угроза ареста. Не удивительно, что его описание психологического воздействия террора на людей выглядит глубоко прочувствованным:

Террор — это всеобщий, ставший привычным страх; страх, который приходит извне и проникает в самые глубокие фибры души, ведет личность к деградации и низводит на уровень животного; это — истощение всех физических сил человека и его моральное опустошение, расстройство всех его мыслей, полная перемена всех его привязанностей, настоящее смятение души, которое оставляет в ней лишь способность страдать и отнимает у нее в несчастьях как сладость надежды, так и те ресурсы, что дает отчаяние. Вызываемый террором ужас — это экстремальное чувство, которое не может стать ни больше, ни меньше [Archives Parlementaires…, p. 56].

Со знанием дела Тальен описывал и те методы, которыми вызывается у людей подобное чувство всепоглощающего страха:

Правительство не может вызвать ужас (terreur) иначе, как угрожая смертными карами, угрожая без конца, угрожая всем, угрожая различными эксцессами, постоянно обновляемыми и возрастающими, угрожая за всякое действие и даже за бездействие, угрожая на основе любого доказательства и даже без тени какого-либо доказательства, пугая устрашающей картиной неограниченной власти и беспредельной жестокости.

Дабы заставить дрожать всех, надо не только сделать так, чтобы каждое действие могло стать наказуемым, каждое слово несло в себе опасность, а молчание навлекало подозрение; надо также расставить ловушки на каждом шагу, поместить в каждый дом шпиона, в каждую семью — предателя, а в трибунал посадить убийц. Одним словом, надо суметь сделать так, чтобы наказание некоторых становилось пыткой для всех, чтобы прерывая жизнь одних, накладывать узы (abréger) на жизнь остальных, — в этом состоит искусство сеять ужас (terreur) [Archives Parlementaires…, p. 56–57].

Таким образом, по весьма квалифицированному мнению Тальена, неотъемлемым атрибутом террора является произвол. Понимание каждым человеком того, что на него в любой момент, вне зависимости от его действия или бездействия, может обрушиться карающая десница государства, и наполняло людей тем тотальным страхом, который собственно и составлял сущность террора. Именно такой эффект, в частности, имели наиболее известные террористические законы периода революционного правления — декрет о подозрительных от 17 сентября 1793 г. и декрет о революционном трибунале от 22 прериаля II года (10 июня 1794 г.). Растяжимость и неопределенность их формулировок, под которые можно было подвести любого человека, и создавала то всепроникающее чувство страха, которое испытывали даже те, кто не знал за собой никакой реальной вины [подробнее см.: Генифе].

И, наконец, Тальен выявил еще одну важную особенность террора, заметив, что тот «может быть полезен только меньшинству, которое стремится угнетать большинство» [Archives Parlementaires…, p. 57]. Действительно, период Террора во Французской революции — это время наиболее сомнительной легитимности институтов власти за все революционное десятилетие. Принудительная «чистка» Конвента 2 июня 1793 г. существенно подорвала его законность в глазах избирателей. Принятая же им Конституция 1793 г. так и не была введена в действие. Не удивительно, что при отсутствии у правящего режима прочной правовой основы террор являлся для находившегося у власти радикального меньшинства наиболее эффективным способом ее сохранения.

На примере этой концептуально насыщенной речи Тальена можно убедиться, что участники Французской революции прекрасно понимали специфику такого феномена, как террор, и сумели дать ему развернутое теоретическое объяснение.

«Школа» террора

Впрочем, даже те, кто не поднялся до теоретического осмысления террора, имели более чем достаточно возможностей пройти его «школу» на практике. Особенно интенсивным такое «обучение» было в Париже и в тех регионах, население которых пыталось оказать действенное сопротивление революционной диктатуре, прежде всего в Вандее.

Карательные акции в Вандее развернулись уже после подавления там антиправительственного крестьянского восстания и осуществлялись летучими отрядами, получившими название «адских колонн». Репрессии были направлены не против конкретных участников движения, а против населения региона в целом и преследовали цель посеять всеобщий страх, который предотвратил бы рецидивы сопротивления. Член Комитета общественного спасения Лазар Карно так объяснял это руководителям армии Запада в письме от 23 июля 1794 г.:

Женщины, дети и старики, а также силой втянутые во всё это люди, без сомнения, не заслуживают такой же участи, как те изверги, что устроили восстание и по собственной воле участвовали в нем, а потому по отношению к первым можно было бы применить менее суровые меры обеспечения безопасности, но это означало бы подвергнуть регион ужасам новой войны и оставить патриотов на милость разбойников — вот к чему бы привело неразумное и гибельное снисхождение к таковым [Savary, p. 43].

Иначе говоря, речь шла о произвольных, неизбирательных репрессиях, призванных карать не за конкретные проступки, а за саму принадлежность к данной категории населения. Причем такие репрессии преследовали однуединственную цель — повергнуть жителей региона в страх и лишить их воли к сопротивлению властям.

Переворот 9 термидора запустил процесс демонтажа репрессивного механизма революционного правления и положил конец политике террора. Правда, отдельные рецидивы террора имели место и в последующие годы революционного десятилетия, к примеру, расправа над роялистами на полуострове Киберон, происшедшая при участии все того же Тальена [cм.: Зайцева, 2019]. Однако подобные рецидивы носили спорадический, ситуативный характер, далекий от систематической государственной политики террора, проводившейся диктатурой монтаньяров. Хотя сама такая политика, казалось бы, ушла в прошлое с падением Робеспьера, полученный за время ее проведения опыт — у кого-то опыт наблюдателя, но у многих опыт соучастника — останется с современниками тех событий на всю жизнь.

Командующий Восточной армией Наполеон Бонапарт и пришедшие с ним в Египет офицеры и генералы тоже прошли эту «школу» террора в том или ином качестве. Некоторые лично участвовали в подавлении Вандейского восстания, как, например, генералы Луи-Александр Бертье, Жан-Батист Клебер, Жак-Франсуа Мену, Франсуа-Этьен Дама, Томас Александр Дюма, а также многие старшие и младшие офицеры. Другие могли видеть, как работает машина террора, на примере своих друзей, близких, а кто-то и сам едва не стал ее жертвой. То же касалось и гражданских служащих оккупационной администрации Египта, в числе которых, кстати, был и Тальен. Одним словом, все прибывшие на берега Нила французы прекрасно знали, что такое всеобщий страх, как он действует на людей и каким образом его можно вызвать.

Неудавшийся обман

Нельзя, правда, сказать, что подчинение себе Египта посредством именно террора изначально входило в планы Бонапарта. Ученик философии Просвещения с ее упрощенными представлениями о роли религии как «обмана», он полагал, что ему удастся обойтись без чрезмерного насилия и завоевать симпатии мусульман, просто одурачив их, а именно — прикинувшись сторонником ислама [Laurens, 2004, p. 147–157]. Именно таковым он объявил себя в первом своем обращении к жителям Египта: «Народ Египта, вам скажут, что я пришел погубить вашу религию, не верьте этому! Ответьте, что я пришел восстановить вас в ваших правах, наказать узурпаторов, что я больше, чем мамлюки, чту Аллаха, его пророка Мухаммеда и славный Коран!» [La Jonquière, t. 2, p. 62]. Соответственно, его инструкция военнослужащим Восточной армии, зачитанная личному составу еще на кораблях по пути в Египет, призывала к установлению взаимопонимания и сотрудничества с местным населением:

Народы, с которыми вы будете жить, мусульмане. Первая заповедь их веры гласит: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его». Не спорьте с ними. Поступайте с ними так, как мы поступали с евреями и с итальянцами. Уважайте их муфтиев и имамов так, как вы это делали по отношению к раввинам и епископам. Проявляйте к церемониям, предписанным Кораном, и мечетям ту же толерантность, что вы проявляли к религиям Моисея и Иисуса Христа [Ibid., p. 22].

Реальность, однако, обманула надежды завоевателя. Арабское население Египта не поверило Бонапарту [подробнее см.: Прусская, 2016a, с. 128] и не только не приняло французов с распростертыми объятиями как «освободителей от гнета мамлюков», на что рассчитывали инициаторы экспедиции, но и, сплотившись вокруг этих самых мамлюков, оказало пришельцам ожесточенное сопротивление [см.: Чудинов, 2016, с. 22–26]. В результате тридцать тысяч французов оказались во враждебном окружении многочисленного мусульманского населения, люто их ненавидевшего. В подобных условиях взаимопонимание и сотрудничество давались с трудом.

Это хорошо видно на примере деятельности в Александрии генерала Клебера [подробнее см.: Чудинов, 2019, с. 43–56]. Получив ранение при штурме этого города, он был оставлен там комендантом гарнизона. Армия ушла дальше, на Каир. Сталкиваясь с постоянной недоброжелательностью, а время от времени и с актами насилия со стороны мусульман по отношению к французам, Клебер, тем не менее, строго соблюдал инструкции Бонапарта и активно пытался налаживать сотрудничество с местным населением. Впрочем, результаты подобных усилий оптимизма у него не вызывали, о чем он честно писал главнокомандующему:

Эти люди воспринимают любое проявление мною к ним доброты как признак слабости. А с другой стороны, едва лишь я выказываю в отношении их хотя бы немного даже не строгости, но твердости, они уже у моих ног. Они согнутся еще ниже, генерал, когда узнают, что вы вступили в Каир. До тех же пор, пока они все время колеблются между страхом и надеждой, я не слишком полагаюсь на их клятвы [Kléber, t. 1, p. 141–142].

Между тем, не имея на протяжении уже нескольких недель вестей от Бонапарта, Клебер не знал, что тот после взятия Каира кардинальным образом поменял свою политику.

«Повиноваться — для них значит бояться»

Поняв, что ни реверансы в отношении ислама, ни антимамлюкский дискурс не могут обмануть мусульман Египта и не обеспечивают французам их симпатий, Бонапарт пустил в ход уже испытанное во Франции средство — террор. Сразу же после вступления в Каир он в письме генералу Мену так очертил эту новую линию поведения:

Турками (так французы в Египте называли всех мусульман. — А. Ч.) можно управлять только с величайшей суровостью; каждый день я приказываю отрубить пять или шесть голов на улицах Каира. До сих пор нам приходилось с ними церемониться, чтобы опровергнуть ту пугающую репутацию, что предшествовала нашему появлению; сегодня же, напротив, мы должны взять такой тон, который позволит держать эти народы в повиновении; а повиноваться — для них значит бояться [Napoléon Bonaparte, p. 224–225].

В течение первого года оккупации, когда Восточной армией командовал Бонапарт, политика запугивания населения оккупационными властями носила систематический характер, хотя при этом и сочеталась с различного рода показными жестами главнокомандующего, рассчитанными на завоевание симпатий мусульманской элиты. Происходило своего рода разделение обязанностей: Бонапарт пытался обаять влиятельных шейхов мечети аль-Азхар, устраивал для них обеды, вел ученые беседы об исламе и одаривал подарками [Laurens, 1997, p. 155–172], а полиция из местных христиан и магрибских наемников, служившая оккупационной администрации, изо дня в день терроризировала жителей Каира и его окрестностей. Особенно печальную славу снискал себе заместитель начальника полиции Бартелеми Грек, хладнокровный палач и садист. Французские участники экспедиции так вспоминали о нем:

Бартелеми Грек, по прозвищу Зерно Граната, казалось, вышел из того племени атлетов, чья легендарная мощь осталась сегодня лишь в преданиях. Со своим гигантским ростом, могучими плечами, поджарой и мускулистой фигурой он принадлежал к тому типу людей, который был прославлен античными скульпторами, ваявшими статуи Геракла. Если к телосложению колосса добавить огненный взгляд, бронзовый цвет кожи, сардоническую и жестокую усмешку на губах, то можно получить достаточно точное представление об этом египетском «Тристане»^[1]. Под его командованием находилась сотня греков, магрибинцев и берберов, крепких мерзавцев, столь же безжалостных, как их предводитель. Когда их ужасная банда выезжала из Каира через ворота Баб-эль-Футух, даже самые смелые цепенели от ужаса при виде этого. <…> Отдельной задачей сего отряда было защищать окрестности Каира от неожиданных нападений со стороны целых племен или отдельных групп бедуинов, но Бартелеми по-своему понимал собственные обязанности и считал своим долгом, чтобы каждый выезд имел реальные результаты. <…> Всякий раз при возвращении ему предшествовали пять-шесть голов, насаженных на длинные пики. <…> Нередко случалось так, что в своих дальних вылазках Бартелеми Грек не встречал бедуинов.

Тогда, чтобы его триумфальные пики не остались без своих обычных трофеев, он приказывал своим людям нападать на бедных феллахов и рубить головы им. <…> Иной раз, когда охота оказывалась удачной и добычи было в изобилии, Бартелеми ссыпал отрубленные головы в мешок и так предъявлял их потом французским властям [Histoire scientifique…, p. 129–130].

Подобные систематические убийства местных жителей производились с ведома французского командования и поощрялись им. Они не диктовались военной необходимостью, поскольку жертвами Бартелеми становились не какиелибо реальные враги французов, а совершенно случайные люди, которым просто не повезло оказаться у него на пути. Таким образом, его действия диктовались исключительно стремлением посеять страх среди местного населения, т. е. представляли собой террор чистой воды.

Точно такой же террористический характер носили казни людей без объявления их вины, проводимые в Каире самими французами. Подобные факты неоднократно фиксировались шейхом Абдурахманом ал-Джабарти в его хронике периода французской оккупации [подробнее см.: Прусская, 2016б, с. 29–63]. Так, не прошло и недели после вступления Восточной армии в город, как ее командование предприняло акцию устрашения, дабы принудить местных жителей к возвращению ранее похищенного ими имущества из дворцов сбежавших мамлюкских беев:

…Французы арестовали шайх ал-джу’илыйа ^[2]и с ним другого человека и расстреляли их около озера ал-Азбакийи, а других лиц — на площади ар-Румайла. Люди были охвачены страхом и доносили друг на друга, и потому многое из награбленного имущества было возвращено [Абд ар-Рахман ал-Джабарти, с. 73].

Как видим, ал-Джабарти ни словом не упоминает о конкретной вине убитых французами людей, хотя в других случаях всегда будет сообщать, за что казнен тот или иной человек. Однако на сей раз расстрелы были произведены не для наказания виновных в краже, а чтобы запугать жителей города в целом и добиться от них необходимой реакции — возвращения похищенного имущества, т. е. имел место откровенный акт террора.

После Первого Каирского восстания в октябре 1798 г. французское командование приказало арестовать предводителей и наиболее активных участников движения, которых затем тайком казнили [Там же, с. 111]. Это была классическая мера чрезвычайного правосудия, направленная против конкретных виновников происшедшего. Однако ее органично дополняли и откровенно террористические действия полиции, публично творившей произвол в отношении неопределенно широкого круга лица:

Бартелеми был уполномочен разыскивать тех, кто носил оружие или укрывал его. Он повсюду разослал своих помощников, которые шпионили на улицах и по своему собственному усмотрению или по указанию доносивших из ненависти христиан арестовывали жителей. Бартелеми судил арестованных, отнимал у них все, что хотел, и поступал с ними, как находил нужным. <…> Многие из жителей Каира были убиты и брошены в Нил. Только один бог может сосчитать, сколько людей погибло в эти два дня и в следующие дни. Неверные еще долго с большим упорством притесняли мусульман и добивались от них всего, чего хотели [Абд ар-Рахман ал-Джабарти, с. 106–107].

Впрочем, казни продолжались и месяцы спустя после подавления этого восстания. Так, 26 января 1799 г. «французы казнили в крепости около девяноста человек. В большинстве своем это были беглые мамлюки, которых разыскали зловредный Ага [начальник полиции], Бартелеми и полицейские в домах, где они скрывались» [Там же, c. 139]. Перечень подобных актов можно продолжать и далее. Все они в полной мере отвечали представлениям Бонапарта о том, каким способом французам следует удерживать миллионы египтян в повиновении:

«повиноваться — для них значит бояться».

В провинциях террор, как когда-то в Вандее, осуществлялся летучими колоннами французских войск, которые в случае любого сопротивления карали без разбора население целых деревень и даже городов, как это произошло с Даманхуром 9 мая 1799 г. Тремя неделями ранее пришлые повстанцы — магрибинцы и бедуины — вырезали здесь французский гарнизон. Накануне местные шейхи, не желая навлекать беду на город, предупреждали коменданта о близости неприятеля, но он пренебрег их словами и был захвачен со своими солдатами врасплох. Когда в город прибыла летучая колонна генерала Франсуа Ланюса, повстанцы ушли, как пришли, а платить за все пришлось жителям Даманхура. По завершении карательной операции Ланюс доложил командованию:

Были убиты всего лишь три или четыре магрибинца; арабы [бедуины] же бежали как трусы. Солдаты обрушили возмездие на Даманхур и его обитателей. Сначала в окрестностях города были убиты 200–300 бежавших оттуда жителей. Затем я подверг этот недостойный город всем ужасам резни и разграбления. Даманхура больше нет; от 1200 до 1500 его обитателей сожжены или расстреляны [La Jonquière, t. 5, p. 87].

Более кратко, но не менее выразительно о происшедшем высказался участвовавший в акции офицер Симон Лефевр: «Город Даманхур был окружен, разграблен, сожжен и разгромлен» [Ibid., p. 88]. О том, что действия французов в Даманхуре носили именно террористический характер, т. е. имели целью запугать местное население, свидетельствует донесение генерала Шарля Франсуа Жозефа Дюга вернувшемуся из Сирии Бонапарту: «Даманхур разрушен. Этот пример устрашил, наконец, [провинцию] Бухайру» [Ibid., p. 92].

Судьба Даманхура не была печальным исключением. И внутренняя документация Восточной армии, и опубликованные источники частного происхождения свидетельствуют о постоянной практике осуществления оккупационными войсками подобных карательных акций. Однако точный подсчет их количества не проводился ни во французской, ни в какой-либо другой историографии, а потому данный аспект еще ждет своего исследователя.