III. Радость в том, что школа страданий готовит к вечности

Детей лучше всего можно узнать, когда наблюдаешь за их игрой, юношей же – когда слышишь об их желаниях, о том, кем они хотели бы стать в мире или чего они желали бы от мира. Ведь в выборе есть жизненная серьезность, и даже дурацкий выбор, над которым почти невозможно не посмеяться, все же серьезен, серьезен прискорбным образом; но желать – это забава, так же как отгадывать, и все же юношу лучше всего можно узнать по тому, чего он желает. Выбор, поскольку он сам есть нечто действительное, встречает многообразные ограничения со стороны действительности; условия выбора могут быть ограничены, действительная ситуация выбора во многих отношениях утесняет выбирающего, но также во многих отношениях служит ему подспорьем. В желании, напротив, все подчиняется юноше, мираж возможного ему совершенно послушен и этим как раз завлекает его выдать свою внутреннюю жизнь; в желании юноша полностью является сам собой, и желание передает самым точным образом, чем юноша внутренне живет. И в том, что в желании юноша выдает свою внутреннюю жизнь, нет никакой вины, и это даже может быть ему во благо, поскольку может помочь ему узнать самого себя и свою незрелость. Опаснее, если уже в более зрелом возрасте сокрытое внутри желание станет его предателем; ведь, будучи поистине открытым, желание не может принести никакого вреда, но, будучи сокрытым, оно легко способно сделаться предателем.

Если теперь вообразить группу юношей, каждый из которых чего‑то желает, тогда в их желаниях обнаружится, в какой мере нечто глубокое обитает в душе каждого из них; ведь нет зеркала точнее, чем желание, и если зеркало порой льстит тому, кто в него смотрится, показывает его не совсем таким, каков он на самом деле, то о желании можно сказать, что оно с помощью возможного лестью завлекает юношу обнаружить в точности, каков он есть, завлекает его к тому, чтобы он стал в точности похож на себя самого. Мы не будем теперь развивать эти мысли дальше, предположим только, что среди этих юношей найдется один, который скажет: «Нет, я не желаю ни богатства, ни власти, ни чести, ни любовного счастья, – единственное, чего я желаю, – это борьба и опасности, тяготы и страдания: только это наполняет мою душу вдохновением». Так он сказал бы, и можно с уверенностью сказать, что в словах неиспорченного юноши содержится мудрость, если только понимать их не прямо, но немного иначе.

Итак, это юноша, который желал бы страдать в мире. Но разве он, говоря так, точно выразил, чего он желал бы, ведь он явно желал не только страдать, но, конечно, напротив – сражаться. Мы не будем ему отказывать в том, что в его душе есть глубина. Он не желает ни проспать свою жизнь в наслаждениях, ни блистать неким призрачным превосходством, ни трусливо и изнеженно прозябать в тени покровителей, он и сражаться желает не ради почестей, не ради наград, не ради власти: он желает сражаться ради сражения как такового. Но желать сражаться ради сражения как такового – это ведь вовсе не то же самое, что желать страдать, но, напротив, прямая противоположность этому, однако, стоит заметить, противоположность, наиболее этому подобная. В то время как кто‑то другой желает знать, что он самый сильный, и желает подтверждения этому, которое состоит в почестях, в преимуществах, во власти, которые он приобрел бы, сражаясь; так желает наш юноша вновь и вновь чувствовать себя сильнейшим в сражении, в этом намеренном сражении ради сражения как такового. Он не желает успокоения, для этого его душа желает слишком многого; он не хотел бы услышать, что сражение теперь уже позади. Нет, так же, как тетива одного только жаждет – в бою быть туго натянутой и упруго посылать стрелы, и лишь одно ее печалит – сколько бы побед ни одержала она прежде, ее печалит, когда ее расслабленной вешают на стену; так и наш юноша желает жить и умереть в сражении, умереть в день битвы, от начала и до конца пребывая в напряженном усилии, в вихре боя.

Тем самым лишь в силу непонимания, заблуждения, обмана чувств юноша употребил это мудрое слово: «страдать», «желать страданий». Если кто‑то захочет вернуть ему его слово обратно, сказав: да, ты сделал правильный выбор, – и затем объяснив, что значит выбрать страдания, тогда, возможно, этот воинственный юноша, который весь мир желал вызвать на бой, лишился бы мужества и, возможно, вместо того, чтобы пасть в бою, изнемог бы под бременем страданий. Ах, ведь желать страдать, желать выбрать страдание – это желание, которое никогда не приходило на сердце человеку; тот, кто мнит здесь себя исключением, лишь обманывает сам себя. Для того чтобы постичь идею страдания и радостную весть о нем, чтобы выдержать страдание и чтобы оно действительно было тебе во благо, чтобы выбрать страдание и чтобы верить, что это действительно мудрость, ведущая к блаженству, человек нуждается в божественном руководстве. Естественному человеку никогда не придет в голову этого пожелать. С человеком сперва должно произойти глубочайшее изменение, прежде чем он сподобится верою быть посвященным в эту тайну страдания; он должен сперва быть захвачен врасплох и тогда соизволить пожелать учиться у Того Единственного, Кто вышел в мир, имея намерение и желание пострадать, выбрав и требуя Себе страдание. Он вышел в мир, но вышел не так, как выходит юноша из отцовского дома, Он вышел от Небесного Отца, Он оставил это величие, и к этому Он был уготован прежде сложения мира, да, в Своем выборе Он был вечно свободен, и Он пришел в мир – уготовав Себя на страдания.

О Нем, о Господе Иисусе Христе, сказано, что хотя Он и Сын, однако страданиями научился [90]  послушанию. Евр. 5, 8. И именно на этом слове мы остановимся, размышляя над тем, что, даже если никакой человек по природе не может желать страданий, все же радостно, что

школа страданий готовит к вечности.

Когда о каком‑нибудь человеке говорят, что его многому научили страдания, то в этом высказывании есть нечто привлекательное и нечто отталкивающее. Привлекательно то, что он многому научился. Ведь людям не свойственно не желать учиться, они, напротив, весьма желают учиться, а особенно уже иметь нечто изученным. Больше всего они желают изучить все как можно скорее, но если в процессе учебы от них потребуется усилие, они готовы приложить и некоторое усилие. Однако когда дело идет о том, чтобы долго учиться малому, и притом учиться ему основательно, тогда уже они становятся нетерпеливы; и если такая учеба длится долго, они становятся, как это весьма едко зовется в языке, порядочно нетерпеливы. Когда же страдание должно стать учителем, должно стать учебой, тогда они совершенно теряют охоту к такому учению, тогда они полагают себя уже достаточно умными, и достаточно умными для того, чтобы понимать, что за мудрость тоже возможно переплатить, – ведь они не способны сразу же составить разумную смету, не способны наперед просчитать страдание и оценить выгоды, которые оно обещает принести. И как раз когда страдание не настолько велико, не настолько серьезно, не настолько тяжко и трудно, чтобы рассудок не был способен сразу же увидеть его выгодность, тогда не страдание здесь является обучением, но есть обучение, в котором есть свои трудности, свои страдания, – а это ведь нечто совсем иное. – Люди весьма желают учиться, и когда они слышат о некоем великом учителе, они быстро возгораются желанием учиться, они охотно готовы купить обучение у него, платя за это деньгами и своим восхищением, они даже спорят друг с другом за право поучиться у него, ведь это так льстит тщеславию: учиться у этой великой знаменитости, которой они платят деньгами и восхищением, притом что они одновременно платят ему деньгами и самим себе тем, что они поучились – у знаменитости. Но если учитель не желает обманывать их, если он не желает от них получать ни денег, ни восхищения, если он знает только единую истину и желает знать лишь одно, знать то, что далеко не он сам изобрел, в чем он сам является лишь учащимся: то, что человек в страданиях, страдая сам, с Божией помощью должен научиться самому высокому, – тогда они становятся нетерпеливы и чуть ли не ожесточаются на такого учителя. Тот же самый юноша, который желает лишь одного: восхищаться учителем; который жаждет лишь одного: став его первым последователем, возвещать всему миру хвалу тому, кем он так восхищается: этот юноша ожесточается, когда слышит о том, что страдания должны быть учителем, к которому направляют всякого человека. Как удивительно, ведь этот юноша столь охотно желал бы в восхищении прилепиться к учителю и быть им обманутым; напротив, он злится, если ему предлагают суметь обойтись без учителя и быть в истине с помощью страданий. Удивительно и то, что люди в мире жаждут независимости больше всех прочих благ, но при этом нет почти никого, кто жаждал бы того единственного пути, который поистине ведет к ней: страданий. – Люди весьма желают что‑нибудь изучать, они охотно изучат что‑то, что поможет им чем‑то стать, изучат что‑то, от чего они получат пользу, или изучат нечто такое, зная что они смогут сказать, что, зная это, они многое знают. Но когда дело идет о том, чтобы узнать самого себя с помощью страданий, тогда они теряют мужество или способность воспринимать, тогда они, как они полагают, легко видят, что затруднительность этого дела несравненно больше, чем тот доход, который оно способно им принести. – Ах, пожалуй, стоит сказать, что прежде, чем что‑нибудь изучать, всякому человеку нужно перво‑наперво выяснить, что является главным, чему стоит учиться. И таким первейшим, фундаментальным, лежащим в основе всего прочего образованием является образование, которое приобретается с помощью страданий, – образование, которое люди в последнюю очередь желают приобрести.

«Он страданиями научился послушанию». Если ты, мой слушатель, вообразишь себе совершенно ничем не выдающегося человека, который живет себе на окраине, чьи способности весьма ограниченны, – не правда ли, мир о нем скажет: чему, мол, он способен научиться? И все же, все же есть одно, чему он способен научиться, он способен научиться послушанию; и даже если бы он был еще более ограниченным, чем он есть, все же, все же есть одно, чему он способен научиться, он способен научиться послушанию. Но почему же так трудно научиться послушанию? Пожалуй, потому, что для этого сперва необходимо понять, что послушание поистине достойно того, чтобы ему учиться; что послушание, вовсе не будучи тем, чем его поспешно полагают: потерей времени, – как раз является залогом вечности. Почему в это так трудно верить? «Потому что так трудно слушаться». Но почему же так трудно научиться слушаться? Потому что сперва необходимо понять, что послушание всегда достойно того, чтобы ему учиться. Все те познания, которые выступают в союзе с любопытством, с любознательностью, с природной одаренностью, с эгоистичной страстью, – все эти познания, которые естественный человек сразу же находит достойными того, чтобы им учиться, они в то же время в основе своей и по существу удобно приспособлены к тому, чтобы им учиться, и к тому же они от начала и до конца отвечают человеческой обучаемости. Итак, люди выказывают готовность, когда дело идет о том, чтобы учиться для чего‑то, но когда дело идет о том, чтобы учиться чему‑то с помощью страданий, тогда это оказывается так тяжело, тогда не помогает и обучаемость, но, с другой стороны, это не заказано никому, даже тем, кто испытывает весьма большой недостаток обучаемости. Самому малому, самому простому, самому неспособному человеку, которому отказывают все прочие учителя, Небо отнюдь не дает отказа, он может учиться страданию в той же полноте, как всякий другой. Ты, мой слушатель, начал с того, что вообразил себе самого простого, самого ничем не выдающегося человека; а теперь подумай о том, что Тот, о Ком Священное Писание говорит, что Он страданиями научился послушанию, – это был Тот, Кто был от вечности у Отца, это был Тот, Кто пришел в полноте времен, это был Тот, Кем свершилось начатое Отцом, Кто завершил сотворение мира и обновил его образ. И Священное Писание говорит здесь о Нем словно о самом ничего не значащем человеке, оно ничего не говорит о том, Кто Он был, о том, каков Он был, о том, что Он мог, о том, что Он исполнил, здесь не говорится ничего о Его деле, превышающем всякую человеческую мысль, говорится только: Он страданиями научился послушанию! Ах, Он, Кто знал все, Чья мысль все обнимает, Он, Кто поэтому не нуждался в том, чтобы что‑то узнать, потому что не существует ничего такого, чего бы Он не знал: Он страданиями научился послушанию.

Христос научился послушанию; ведь хотя Его воля от вечности была в согласии с волей Отца, хотя Его свободное решение было и волей Отца, но когда Он пришел в полноте времен, тогда Он страданиями научился послушанию; ведь Он страдал, когда Он пришел к своим, и свои Его не приняли[91], когда Он принял смиренный образ раба и нес вечный замысел Божий, тогда как Его речь была как будто бы тщетной; когда Он, Единственный, в Ком есть спасение, был словно лишним в мире; когда Он ничего, ничего не исполнил в угоду миру, когда никто Его не ценил или даже, что еще тяжелее, когда Он был предметом жалкого любопытства, которое заигрывало с Ним. О, даже когда зло поднялось против Него в диком возмущении, терзая Его, Святого, вплоть до Его смерти: разве не жутко то, что и тогда Он был предметом любопытства, что тогда Спаситель мира ничего не в силах был сделать в заблудшем мире, кроме того, чтобы собирать вокруг Себя праздных зевак, так что ремесленник оставлял свою работу, чтобы посмотреть на Него, и купец выбегал из своей лавки, и даже спешащий человек с любопытствующим видом следил за Ним мимоходом. Разве же уксус был для Святого более кислым питьем, чем бездумное внимание зевак и отвратительный интерес любопытных, – и это при том, что Он – Истина! Дерзость греха против Святого не была столь горька, как то, что Он был предметом праздного любопытства! – Да, Он страданиями научился послушанию; Он страдал, когда Он, Благословенный, был словно проклятым для каждого, кто приближался к Нему, и для каждого, кто Его избегал; когда Он был пыткой для современности и пыткой для тех немногих, которые любили Его, ведь им пришлось быть с Ним в Его самом страшном решении; когда Он должен был для Матери стать оружием, прошедшим ее душу[92], а для учеников стать распятой Любовью; пыткой для нерешительных, которые, возможно, внутренне, в сокровенных желаниях понимали истину Его слов, но не отваживались присоединиться к Нему, и потому в их душе оставалось жало, в их внутреннем был раздор – мучительный знак того, что они были Его современниками; пыткой для злых, потому что Он Своей чистотой и святостью неизбежно делал явными помышления их сердец, делал их виновнее, чем когда бы то ни было. О, тяжкое страдание: для того, чтобы быть Спасителем мира, Ему пришлось быть камнем преткновения! – Он страданиями научился послушанию; Он страдал, когда Он, хотя Он сам искал этого, но как будто вынужден был искать презренного всеми общества мытарей и грешников, когда никто не смел признаться, что Его знает, когда любопытный критически качал головой, высокомерный говорил: глупец, а сострадающий, жалея Его, пожимал плечами; когда, видя Его, гордый смотрел на Него с осуждением, а трусливый уползал в сторонку; когда знатный избегал Его, чтобы о нем не подумали дурно, и даже в отношении лучших к Нему было двоедушие, ведь они боялись подвергнуться слишком сильным лишениям; когда тот, кто вовремя отошел от Него, полагал, что ему повезло, и никто не думал иметь какой‑либо долг перед Ним, но все полагали, что все позволено в качестве самозащиты против Него; когда даже любимый Им ученик отрекся от Него[93]. – Он страданиями научился послушанию; Он страдал, когда Пилат сказал: «Се, Человек!»[94] Не дико возмущенная, не ослепленная в своем неистовстве толпа с ненавистью кричит ему это; нет, здесь облаченный в пурпур знатный человек говорит так, сострадая Ему. Иуда продал Его за тридцать сребреников, но Пилат хотел продать Его еще дешевле, выдав Его за убогого человека, сделав Его в глазах неистовой толпы лишь жалким предметом для сострадания.

И так вся Его жизнь была тяжелейшим страданием. С тяжестью этого страдания не сравнится страдание ни одного из людей, тяжесть его не в силах представить ни один человек, и никакой язык не в силах выразить ее. Но потому как раз это страдание было в высочайшем смысле таким, что оно могло научить послушанию. Ведь если страдает тот, кто виновен, тогда это страдание не только не лишено основания, которое в этом случае всегда налицо, но в нем нет, очевидно, и основания для того, чтобы перестать верить Богу; равно как нет никакой особой заслуги, если такой человек терпеливо переносит полученное наказание. Если, напротив, некто страдает невинно, тогда здесь есть чему поучиться; есть чему поучиться, однако вовсе не обязательно послушанию. Но Христос страданиями научился послушанию. Он говорил: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты»[95]. Послушанием было, во‑первых, то, что Он сказал это, во‑вторых же то, что Он испил эту горькую чашу. Если бы Он без этих слов испил Свою горькую чашу, тогда Его послушание не было бы совершенным. Ведь к послушанию относится также, и перво‑наперво относится, этот молитвенный вопрос и вопрошающая молитва: такова ли воля Отца, не может ли быть иначе. И так была Его жизнь послушанием, послушанием до смерти и смерти крестной. Он, Кто был Путь, и Истина, и Жизнь[96], Он, Кто не нуждался в том, чтобы чему‑либо учиться, Он все же научился одному: Он научился послушанию. В столь близком отношении стоит послушание к вечной истине, что Тот, Кто есть Истина, учится послушанию.

Если бы из страдания напрямую следовало бы послушание, тогда, вероятно, нашелся бы кто‑то, кому хватило бы мужества выбрать страдание, и кто‑то, кто посчитал бы себя счастливцем, когда к нему пришло бы страдание. Но, увы, это вовсе не так, так легко послушанию не научишься. Само страдание, по‑человечески рассуждая, – это первая опасность, но другая опасность, еще более страшная, – это опасность, что ты не научился послушанию! Страдание – это учеба, исполненная опасности; ведь если ты, страдая, не научишься послушанию, тогда это так же страшно, как когда самое сильное лекарство оказывается лишь во вред. В этой опасности человек нуждается в помощи, нуждается в Боге, иначе он не научится послушанию. А если он не научится послушанию, он может научиться самому гибельному, научиться малодушному унынию, научиться угашать дух, угашать в своей душе всякое благородное горение, научиться упрямству и отчаянию. Однако именно потому, что эта учеба в такой мере исполнена опасности, мы говорим по праву, что школа страданий готовит к вечности; ведь ни в какой другой школе нет таких опасностей, но нет и того, что можно приобрести в школе страданий: нет ни высочайшей опасности, ни высочайшего обретения; но вечное и есть как раз высочайшее, что можно обрести.

Человек способен научиться весьма многому, не вступая в отношение с вечным. Так, если человек в своем обучении обращен вовне, он может узнать весьма многое, но, приобретя все эти знания, он может быть и оставаться сам для себя загадкой, незнакомцем. Как ветер движет могучий корабль, но ветер не понимает самого себя; как река движет мельничное колесо, но река не понимает саму себя, так может и человек совершать удивительное, приобретать многообразные знания и, однако, при этом не понимать самого себя. Страдание, напротив, обращает человека вовнутрь. Если это удается, если человек не отчаивается, не сопротивляется, не ищет утопить свою беду и забыться в мирских развлечениях, в удивительном деле, во всеохватном безразличном знании, – если это удается, тогда во внутреннем человека начинается обучение. И как обычно говорят о школьной жизни, что она должна быть удалена от соприкосновения с миром, огорожена крепкой стеною, должна тихо течь в стороне, так поистине обстоит и с этой школой страданий, ведь эта школа – во внутреннем, где учитель – страдание, где Сам Бог – слушатель, где послушание – экзамен, который должен быть сдан. Конечно, часто страдание приходит извне, но только когда страдание воспринято во внутреннее, только тогда начинается обучение. На человека может обрушится множество страданий, но при этом он может, отразив их, что называется, удержаться на плаву, так что ему удастся избежать этой школы страданий. Также и умный мирским умом знает много лекарств от страданий, однако все эти лекарства имеют одно печально свойство: они, исцеляя плоть, убивают душу; также умный мирским умом знает и много средств для того, чтобы ободрить страдающего, но все эти средства имеют одно печальное свойство: они укрепляют плоть, но омрачают дух; также умный мирским умом знает, как можно в страдании придать человеку отчаянную жизнерадостность, – но только глубокий человек в страдании обретает вечное.

Когда человек страдает и в страдании готов учиться, он постоянно узнает нечто лишь о себе самом и своем отношении к Богу, откуда становится ясно, что учат его для вечности. Ах, человек, страдая, пожалуй узнает многое и о мире, о том, сколь он лжив и неверен, и много тому подобного, но все эти знания остаются за рамками того, чему он должен научиться в школе страдания. Нет, так же, как говорят, что ребенка следует отучать от груди, когда он уже подрос и не должен оставаться одним целым с матерью, так и человек в глубочайшем смысле должен быть с помощью страданий отучен от мира и от того, что в мире, отучен это любить и из‑за этого огорчаться, для того чтобы проходить эту учебу для вечности. Поэтому в школе страдания учат умиранию, в ней дают тихие уроки умирания, – в этой школе во время урока всегда царит тишина и внимание не перескакивает с предмета на предмет, ведь здесь изучают лишь единое на потребу; внимание не отвлекают другие ученики, ведь здесь ученик один перед Богом. Квалификация учителя несомненна, ведь здесь учитель – Бог. Здесь учатся лишь одному: послушанию. Без страдания нельзя научиться послушанию, ведь только страдание гарантирует, что покорность не является своеволием; но тот, кто научается послушанию, тот научается всему. Ведь мы говорим, что нужно научиться слушаться, чтобы научиться управлять, и это тоже верно, однако, учась послушанию в школе страдания, человек научается также и тому, что прекраснее этого: дать Богу управлять, дать Богу царствовать. Но что есть вся вечная истина, если не то, что: Бог царствует; и что есть послушание, если не давание царствования Богу; и как возможны связь и союз между временным и вечным, если не так, что: Бог царствует, и человек дает Богу царствовать! И где учатся этому, если не в школе страданий, в которой, когда ученик отучается от мира, когда умирает в нем своеволие и страдающему сперва тяжело учиться, то как раз‑таки царствует Бог, а ученик учится до тех пор, пока он не научится в радостном послушании дать Богу царствовать! Все основное, что знает о вечном человек, – это по сути то, что во всем царствует именно Бог; ведь все прочее, что он об этом знает, касается того, как Бог царствовал, или царствует, или же будет царствовать. Но на языке послушания эта вечная истина выражается так: дать Богу царствовать. Это одно и то же, разве что в послушании слышится смиренное утверждение преданности, доверчивое «да». Если страх Божий – это начало премудрости[97], то научиться послушанию – это исполнение премудрости. Обучение послушанию – это образование, которое дается для вечности, и кто получает это образование, совершенствуется в премудрости. Да, если когда‑нибудь ты, будучи воспитан страданиями, покоришь себя совершенному, безусловному послушанию, ты почувствуешь тогда, что в тебе присутствует вечное, и в присутствии вечного обрящешь отдохновение и покой. Ведь там, где вечное, там покой; беспокойство же там, где вечного нет. Беспокойство присутствует в мире, но прежде всего беспокойство присутствует в человеческой душе, когда в ней нет вечного, и человек может «питаться беспокойством»[98]. Но если развлечение кажущимся образом прогоняет беспокойство, а на деле лишь увеличивает его, то страдание кажущимся образом увеличивает беспокойство, а на деле прогоняет его. Строгая серьезность страдания сначала кажется наказанием, которое увеличивает беспокойство, но если страдающий пожелает учиться, он будет как раз учиться ради обретения вечного.

Ведь найти отдохновение – это и есть учиться ради обретения вечного. По существу есть лишь одно, в чем можно найти отдохновение: дать Богу царствовать во всем; все, что помимо этого может узнать человек, касается того, как Бог пожелал нечто управить. В мысли об искуплении есть отдохновение для смятенного человека, но он может не найти отдохновения в этой вечной мысли, если прежде не навыкнет мысли послушания: что Бог должен царить во всем, – ведь искупление – это именно Божий совет о том, как спасти человека. В мысли о том, что Господь искупил нашу вину, есть отдохновение для кающегося, но он может не найти отдохновения в этой вечной мысли, если прежде не навыкнет мысли послушания: дать Богу царить во всем, ведь искупление вины – это именно предвечный Божий совет. Бог желает даровать тебе милость, в которой есть отдохновение, но ты можешь не найти отдохновения в вечной мысли об этом, если ты не навык в мысли о том, что: Бог должен царить во всем. Ведь иначе Божия милость оказалась бы твоей заслугой, тогда как, напротив, именно Бог производит и хотение и действие[99], дарует рост и дарует совершенство, дарует то, чего ты при всем своем старании не в силах сделать: ты не в силах увеличить свой рост ни на локоть, ни даже на дюйм; дарует то, чего ты не можешь сделать при всей своей заботе о себе: ты можешь только омрачить свой дух и задержать рост. Но вера и послушание веры в страдании помогает тебе духовно расти, потому что все делание веры состоит в том, чтобы убрать все свое, эгоистичное, чтобы Бог действительно мог прийти и чтобы, когда Он придет, дать Ему царствовать во всем. Чем больше ты терпишь страдание, учась при этом в страдании, тем более убирается все эгоистическое, оно искореняется, и на его место заступает послушание, как добрая земля, в которой может пустить корни вечное. Ты не можешь присвоить себе это вечное, ты можешь лишь посвятить себя ему, – ведь невозможно посвятить себя тому, чем ты владеешь, но только тому, что принадлежит кому‑то другому, да и этому ты не можешь дозволенным образом посвятить себя, если ты не хочешь отдать себя этому; если же другой, напротив, захочет тебе это подарить, то твое посвящение себя станет установлением глубоких отношений с ним. Но в отношении к Богу и к вечному всякое посвящение себя есть послушание, а в послушании есть отдохновение. В вечном есть отдохновение, это вечная истина, но вечное может обретаться лишь в послушании, это вечная истина для тебя.

Так что если ты впадаешь в беспокойство, то это оттого, что ты не хочешь слушаться; но слушаться поможет тебе страдание. И потому, когда ты страдаешь, но при этом послушен в страдании, тогда ты учишься для вечности; тогда в твоей душе нет никаких порывов нетерпения, нет никакого беспокойства – ни от грехов, ни от забот. Как у входа в рай стоял херувим с огненным мечом[100], препятствуя Адаму вернуться обратно, так страдание – это ангел‑хранитель, который желает воспрепятствовать тебе ускользнуть снова в мир; страдание – это школа, которая к тому же желает удержать тебя в школе, чтобы ты смог действительно стать подготовленным к вечности. И так же, как, по слову одного из древних пророков[101], идолопоклонники носят своих богов, но истинный Бог Сам носит верующих в Него, так и делание послушания: дать Богу царствовать во всем – это именно истинное ве́дение единого истинного Бога, но что еще кроме этого готовит к вечности! В то время как идолопоклонник, сколь бы ни было тяжело его божество, в непослушании, в своеволии надрывается, желая нести своего бога, того, кто научился послушанию, носит Тот, Кто его ведет, его легко носит Бог, легко, так легко, как будто один только он получает подготовку к вечности.

Школа страданий готовит к вечности. Обычно, когда мы беседуем о школьном обучении, мы говорим, что одна школа готовит к занятиям наукой, другая к занятиям искусством, третья к тому, чтобы человек мог занять определенное положение в обществе, и так далее; и вместе с тем мы говорим, что есть время школы, но затем приходит, опять же, время, когда то, чему человек научился в школе, должно принести ему пользу. И вот, когда школьные годы страданий затягиваются для страдающего, тогда он, быть может, вздыхает: ведь эдак эти школьные годы никогда не закончатся; и он полагает, вероятно, что в этом вздохе заключено тягчайшее страдание.

Но действительно ли это так? Ведь ученые полагают, что продолжительность времени развития стоит в прямом отношении к благородству твари. Животные низших видов рождаются в некий момент и в тот же момент умирают. Низшие животные развиваются очень быстро. Человек развивается дольше всех тварей, и из этого ученые напрямую выводят, что он – благороднейшее из всех творений. И точно так же мы говорим ведь об обучении в школе. Тот, кто определен лишь к тому, чтобы занять невысокое место в обществе, – он ходит в школу недолго; но тому, кто определен к более высоким занятиям, приходится долго ходить в школу. Тем самым продолжительность обучения стоит в прямом отношении к тому, чем ты должен стать. Так что если обучение в школе страданий длится целую жизнь, то ведь это как раз говорит о том, что эта школа, вероятно, готовит к чему‑то самому высокому, говорит о том, что она – единственная школа, которая готовит к вечности, ведь обучение ни в какой другой школе не продолжается столь долго. Наверное, если мудрость века сего станет мнить, будто к ней в школу надлежит ходить целую жизнь, то учащийся по праву потеряет терпение и скажет: когда же я получу пользу от изученного в этой школе! Только вечность способна отвечать за саму себя и за учащегося в том, что она обращает всю его жизнь в школьные годы. Но если вечности надлежит содержать школу, то это может быть только самая благородная школа, но самая благородная школа как раз такова, что в ней обучение самое долгое. Так же как обычно учитель говорит учащемуся юноше, который прежде времени находит хождение в школу слишком долгим: «Не будь нетерпелив, ведь впереди тебя ждет долгая жизнь», – так и вечность говорит с еще большим правом и еще большей уверенностью страдающему: «Не будь нетерпелив, ведь времени достаточно, ведь дело идет о вечности». И когда говорит вечность, в ее устах нет никакой неправды в отличие от хорошо знакомой нам речи учителя, ведь как может учитель поручиться за то время, что отпущено юноше. Но вечность может знать с уверенностью, что она есть, а раз она есть, значит, времени достаточно.

Самая долгая школа готовит к самому высокому; школа, которая длится всю человеческую жизнь, может готовить только к вечности; подготовка к чему‑либо в жизни обнаруживает со временем свою полезность, но жизненная школа страданий готовит к вечности. Она готовит к вечности; это также видно из того, что если обычно, посещая школу, становятся старше, и именно так надлежит сему быть, то в школе вечности становятся моложе, и именно так надлежит сему быть. Вечная жизнь есть обновление молодости. Разве при этом для учащегося не должно оказаться достаточно времени для того, чтобы получить пользу и радость от того, что он изучил? Ведь отчего возникает нетерпение, когда хождение в школу слишком затягивается, если не оттого, что человек с каждым годом становится старше и потому по праву боится, что школьные годы окажутся слишком уж долгими. Но что, если человек с каждым годом становится моложе! Может ли быть дана более успокоительная мысль; ведь ей по силам заставить самое долгое время учебы обернуться самым коротким. Ведь когда самое короткое время учебы длится пусть даже всего лишь год, то все же учащийся за это время становится на год старше; но когда самое долгое время учебы длится семьдесят лет, и учащийся с каждым годом становится моложе, тогда такое время учебы, конечно, короче самого краткого.

Мысль о том, что вечная жизнь – это обновление молодости, вероятно, весьма прекрасна, обворожительна и назидательна. Однако я не хочу развивать ее дальше, ведь то, что в ней столь прекрасно, – именно это является едва ли не опасным и весьма легко может стать обманом как раз тогда, когда эта мысль предстает перед человеком во всей своей заманчивости и вместо того, чтобы придать ему ход и пробудить в нем искание, пленяет силу воображения и рисует в мечтах, будто бы молодость обновляется по мановению волшебной палочки, – как будто это омоложение не нуждается в другом смысле в долгом времени. Ведь в действительности человек должен уже весьма во многом поднатореть и весьма основательно поучиться в школе страданий, прежде чем он по праву сможет обращаться для своего назидания к такой возвышенной мысли. Так же как человек ползает, прежде чем он научится ходить, так и здесь человеку сперва приходится ходить, прежде чем он сможет начать летать, – а ведь эта мысль об обновлении молодости имеет высокий полет вечности. Поэтому лучше я буду всегда говорить о простейшем, о долгом и трудном хождении начинающего, ведь эта речь никого не сможет ввести в заблуждение; а, с другой стороны, тот, кто зашел так далеко, что способен поистине назидаться мыслью об обновлении молодости и получать от нее пользу и подкрепление, тот не нуждается ни в какой речи другого человека, и меньше всего в моей, напротив, это мне нужно было бы у него учиться.

Но если сам я теперь и не буду об этом говорить, то все же в конце этой беседы хочу, чтобы раскрыть ее тему: радость в том, что школа страданий готовит к вечности, – напомнить о том, что так прекрасно изобразил один из древнейших учителей Церкви, один из мужей апостольских[102]. В своей книге, в первой ее части, которая называется «Видения», он рассказывает о трех видениях, которых сподобил его Бог. Помимо многозначительного содержания в этих видениях есть один странный момент: женщина, которая показывала и изъясняла ему эти видения, в первый раз предстала пред ним старухой, во второй раз она была уже моложе и имела более радостный вид; но на третий раз она была юной, радостной, однако серьезной, как серьезна юность, даруемая вечностью. Он дает этому точное разъяснение и говорит среди прочего: «Те, кто чистосердечно каются, становятся моложе». Здесь он оказывается так поставлен перед этой могущественной мыслью, что она уже никак не способна стать высокопарным миражом, который не только не делает учащегося моложе, но – что еще хуже, чем если бы он просто делал его старше, – обманывает его. И здесь то, о чем мы уже говорили, снова остается в силе: подготовку к вечности дает одна только школа страдания. И если какой‑нибудь человек чего‑то такого сподобится, то это сможет произойти с ним только в школе страдания.

Однако от этого ведь все равно рождается радость, она рождается под конец, как и здесь говорится об этом в конце беседы: радость от того, что никакая школа не длится столь долго, как школа страданий, и что поэтому никакая школа, кроме нее, не готовит к вечности, и что учащемуся в школе вечности возможно становиться моложе. То, что ни искусство, ни знание, ничто, кроме страдания, если человек научается им послушанию, не готовит к вечности, – это столь же истинно, как то, что Тот, Кто был и есть Истина, Тот, Кто знал все, учился все же одному, и ничему другому – страданиями учился послушанию. Если бы для человека было возможно без страданий научиться быть послушным Богу, тогда Христос как человек не имел бы нужды учиться послушанию страданиями. Человеческое послушание было тем, чему Он научился, страдая; ведь вечное согласие Его воли с волей Отца не является послушанием. Его послушание связано с Его смирением, как сказано: смирил Себя, быв послушен[103], а это Его смирение состояло в том, что Он стал человеком, – так что человеку можно научиться быть послушным только через страдания: раз это имело силу для Чистого, то в сколь большей мере имеет силу для грешного человека! Только страдание готовит к вечности, ведь вечность обретается в вере, вера – в послушании, по