Глава I. Мотивация рыцарей участников Четвёртого крестового похода.

§ 1. Принятие креста.

Любой человек, вне зависимости от происхождения и социального статуса становится крестоносцем с момента принятия креста, т.е. принесение крестоносного обета и нашивания креста на плечо или грудь. Став крестоносцем, человек отдаёт свою собственность под защиту церкви, а сам получает отпущение грехов: «… Всем тем, кто возьмёт крест и прослужит Богу в войске один год, будут прощены все грехи, которые они содеяли и в которых исповедовались»[29].

Сразу же сталкиваемся с потребностью человека в очищении души от совершенных грехов. Оно возможно в ходе акта прощения, который лежит вне субъекта, т.к. осуществляется не им самим, а Богом, посредством священнослужителей. Это самое действо и является предметом потребности, а, следовательно, мотивом, побуждающим деятельность субъекта. В свою очередь цель деятельности, удовлетворяющая потребность, – это выполнение требований, которые поставил Римский папа, имея наивысший непререкаемый авторитет среди верующих, за счёт осуществления действий принятия креста, службы в крестоносном войске один год и исповедовании в грехах.

Это не значит, что они (потребность, мотив, цель, действия) являются единственными, определяющими деятельность рыцаря принявшего крест. В его личностном смысле эти явления могут иметь совершенно различную природу. Могут быть свои мотивы, побуждающие другие действия для достижения иных целей.

Для конца XII – начала XIII вв. вооружённые столкновения были довольно обычным явлением, и люди представляли себе, что такое войско и служба в нём. К тому же, становясь крестоносцем, человек понимал, что отправляется в Святую землю, а это огромное расстояние, преодоление которого занимает много времени, сам же путь полон опасностей и лишений: «Иду туда, где претерплю мученья, / В ту землю, где сносил мученья Бог»[30]. Фактически это серьёзный риск, цена которому – жизнь. Тем не менее, находились желающие, оставить свой дом, своё хозяйство, свои семьи и отправиться в путь: «Все край родной слезами обольют, / Друзей сердечных оставляя тут»[31]. В частности, к данным людям относятся рыцари, о которых пишут Робер де Клари[32], Гуйо де Берзе[33], Жоффруа де Виллардуэн[34] или Гюон д’Аррас[35].

Рассматривая данную ситуацию с психологической точки зрения, налицо, казалось бы, 4 действия, как минимум, с двумя мотивами: 1) оба мотива положительные, т.е. рыцарь беспрепятственно отправляется в поход; 2) оба мотива отрицательные – к крестоносцам он не присоединяется естественным образом; 3) положительный и отрицательный мотивы – рыцарь принимает крест; 4) отрицательный и положительный мотивы – остаётся дома. Но действиями являются только два последних, т.к. действия, по своей природе, всегда полимотивированы[36] и поступок совершается только в двух последних случаях. Влияние одного из двух мотивов оказывается сильнее второго, что приводит к участию в походе либо отказе от него.

Организация Четвёртого крестового похода началась в августе – сентябре 1198 г. с рассылкой Римским папой Иннокентием III посланий с призывом к оному. Затем, по поручению апостолика, проповедь крестового похода начал вести в ноябре 1198 г. приходской священник из Нейи-на-Марне по имени Фульк. Для укрепления и развития движения, он направил принявшего крест кардинала Петра Капуанского во Францию 14 августа 1198 г., через которого папа отпускал грехи крестоносцам. «Так как это отпущение было весьма великим, сердца людей сильно растрогались, и многие приняли крест потому, что отпущение было столь великим»[37]. Помимо других, приняли крест вассалы французского короля Симон IV де Монфор и Рено де Монмирай. Данное событие было столь значимым, что «великая слава прошла по всем землям, когда эти два знатных мужа взяли крест»[38]. О серьёзном отношении к крестоносному обету пишет Гуйо де Берзе: «Я принял крест – мне ль не идти в поход? / Когда б я сам не осуждал столь строго/ Отказ …»[39].

Т.о. принятие креста для большинства людей является серьёзным и ответственным поступком с далеко идущими последствиями. Они серьёзно и обдуманно подходили к вопросу участия.

 Конечно, были те, кого ни что не держало в его краю, а, скажем, грехов для искупления было достаточно, чтобы отправиться в Святую землю. Здесь поступка нет. Такой человек, имея два положительных мотива, отправляется в поход. Были и те, кому дома хорошо и грехов не так уж много, чтобы из-за них принимать крестоносный обет. Тогда он не участвует. Оба мотива – отрицательные.

Об одних из тех, кому не следует принимать обет пишет Гуйо де Берзе[40]: «Влюбленный станет мукою терзаться: / Идти в поход или остаться здесь, / Ведь тот, кто в плен любви отдался весь, / Не должен за такое дело браться. / Столь многим господам служить не след. / Чье сердце Даме приняло обет, / Без срама тот не мог бы тут остаться. / Засим не должно гневу предаваться»[41]. Здесь налицо полимотивированный поступок. На это указывает ситуация мучительного выбора: «Идти в поход или остаться здесь»[42]. Фактически, наличествуют два разнонаправленных мотива, обет Даме и обет Господу, конкурирующие между собой. Они являются мотивами исходя из своей общественно-культурной сути. Будучи важными элементами среды, рыцарь торжественным обязательством включает их в свой личностный смысл как предмет потребности. И т.о. сам создаёт себе мотив. Т.к. он осознан, то по терминологии А. Н. Леонтьева становится мотивом-целью[43], сам же мотив не осознаётся.

Гуйо де Берзе признаёт, что невозможно руководствоваться обоими мотивами, так следуя за первым и одновременно приняв крестоносный обет, он будет нарушен, а это приведёт к позору: «Столь многим господам служить не след. / Чье сердце Даме приняло обет, / Без срама тот не мог бы тут остаться»[44]. Позор, в смысле бесчестия, наступает тогда, когда приняв крест, рыцарь остаётся дома. Здесь наблюдается его система ценностей, где честь рыцаря имеет ведущее значение, связанное за счёт личностного смысла с «… реальностью самой его жизни в этом мире, с ее мотивами»[45]. Сохранение чести носит тройственную природу: с одной стороны, м.б. потребностью; с другой, является мотивом; с третьей, целью. В данном случае, учитывая индикатор отрицательной эмоции гнева: «Без срама тот не мог бы тут остаться. / Засим не должно гневу предаваться»[46], честь выступает в роли мотива побуждающего к исполнению крестоносного обязательства.

С точки зрения Гуйо де Берзе, когда существует конкуренция мотивов, совершать выбор между Дамой и принятием креста (который ещё не нашит) нужно в пользу первой: «Ведь тот, кто в плен любви отдался весь, / Не должен за такое дело браться»[47]. Эту же мысль, но уже post factum, выражает Гюон д’Аррас: «Без сердца в Сирию иду с досадой, / Ведь ваша близость сердцу так мила»[48]. В данных двух строках наблюдается негативное эмоциональное переживание крестоносца идущего в Святую землю, выраженное в досаде. Учитывая важность эмоциональной окраски действий[49], становится ясно, что для него Дама гораздо важнее и ценнее чем Бог. Эта отрицательная эмоция сильнее, чем радость от службы Господу в крестовом походе. В то же время, Гюон д’Аррас выражает радость и, не единожды, по отношению к Даме: «Я помню, как-то Дама мне рекла: / “О, как я буду возвращенью рада, / И радости вам будут без числа! / Но будьте мне верны, чураясь зла!” / Ах, Дама, в этой речи всё – услада! / И жизнь, о Боже, стала весела! / Без сердца в Сирию иду с досадой, / Ведь ваша близость сердцу так мила. / О, если б плоть без сердца жить могла! / О, если б ваше сердце без преграды / За мною шло в поход, душа б цвела / И с вашим сердцем стала бы смела!»[50]. В данном отрывке можно насчитать пять эпитетов радости, связанных с Дамой: а) в её прощальных словах всё радует рыцаря: «… в этой речи всё – услада»[51]; б) повседневность наполнилась красками: «… жизнь … стала весела!»[52]; в) удовольствие от близости с Дамой: «… ваша близость сердцу так мила»[53]; г) наслаждение от того, что сакральная часть женщины могла бы сопровождать рыцаря в крестовом походе: «… если б ваше сердце … за мною шло в поход, душа б цвела»[54]; д) блаженство души, проявляющееся в храбрости (женщина вдохновляет на храбрость): «… душа … с вашим сердцем стала бы смела!»[55]. Очевидно, для данного трувера, Дама наполнена большим и значимым положительным эмоциональным значением, чем Господь, т.к. какие-либо положительные эмоции по отношению к Нему вообще не встречаются во всём произведении.

Выше было сказано, что до принятия креста в ситуации выбора как поступить, для Гуйо де Берзе, любовь к Даме является ведущим мотивом. Здесь тоже наблюдается взгляд в ретроспективе, т.е. автор дал крестоносный обет, не понимая в полной мере, насколько сильно расставание будет терзать его сердце. Тем не менее, когда крест принят и надо расставаться, говоря о Боге, которому дал клятву, слова наполнены возмущением: «Но это он [Бог – А. Н.] от вас меня ведет - / С упреком горьким обращаюсь к Богу»[56]. Здесь наблюдается отрицательное эмоциональное отношение к Богу, что снова приводит к важности Дамы, по сравнению с Господом.

Видимо, совет трувера исходит из собственного горького опыта, когда уже невозможно отказаться от креста. Тем не менее, несмотря на, в какой-то мере, обиду на Бога, Гуйо де Берзе благодарит Его за принятие и взаимность своим чувствам со стороны Дамы: «Знай перед тем я, как в поход собраться, / Что в миг прощанья так измаюсь днесь, - / Всю душу вам отдав, отбросив спесь, / В молитвах Богу стал бы я стараться / За то, что был отрадою согрет - / На страсть мою не клали вы запрет»[57]. Снова положительных эмоций больше испытывается к Даме, чем к Богу.

Судя по всему, автор предостерегает от легкомысленного отношения к крестоносному движению и говорит, что нет ничего плохого в непринятии креста. Но если рыцарь всё-таки взял его и расстроен тем, что покидает объект нежных чувств, то данной строкой: «Засим не должно гневу предаваться»[58], Гуйо де Берзе говорит, что в случае нарушения обета Богу и, следовательно, собственного бесчестия не надо сердиться, как и в случае вступления в крестоносное войско злость из-за расставания с Дамой неуместна.

Итак, Дама является смыслообразующим мотивом, чтобы не идти в крестовый поход и остаться дома, но и в походе она предстаёт ведущим мотивом, по сравнению с Богом и службой Ему. Тем не менее, рыцари принимали крест и оставляли её, столь обожаемую и желанную: «Свиданье дух безумьем опалило - / Мне к милой путь был долго прегражден»[59], ради Святой земли.

Значительной побуждающей силой обладает честь Дамы (как ни странно она выше Бога, т.к. не Он, Его Истина или иное феноменологическое явление божественной природы озаряет дорогу в Святую землю), так и рыцаря, которую он всячески будет беречь: «Но ваша честь осветит мне дорогу, / И друг ваш для хулы не даст предлога»[60].

Неотъемлемым элементом любой войны является грабёж[61], но деньги сами по себе не являются мотивом, таковым они становятся из-за различных потребностей субъекта[62].

 «Великая слава прошла по всем землям, когда эти два знатных мужа [Симон де Монфор и Рено де Монмирай – А. Н.]взяли крест»[63]. Здесь слава в качестве почётной известности как свидетельство всеобщего уважения и признания заслуг выступает в роли мотива честолюбия (жажда известности, почестей, стремление к почетному положению). Потребностями являются всеобщее уважение и признание.

 

4-й Крестовый поход. §2. Сбор в Венеции.

Когда собралось достаточное число воинов для участия в крестовом походе, осенью 1200 г. произошло совещание в Компьене, в результате которого было решено отправить шесть послов в Венецию для заключения договора о перевозке крестоносцев «за море». «Господин папа указал, что отплыть следует из Венеции»[64], а Генуя и Пиза отказали им в транспортных услугах[65]. При этом власть послов, в сфере заключения договоров, приравнивалась к аналогичной их сеньоров: «… предоставить им все полномочия предпринимать любые действия как сюзеренам»[66] и «… [бароны – А. Н.] полностью поручили заботу о своем деле, выдав им добрые висячие грамоты, которые удостоверяли, что они твердо выполнят те условия, которые заключат эти шестеро в каких либо морских портах, в любом месте, куда ни явятся»[67].

Приехав в Венецию и после проверки их грамот, послы держали речь перед дожем и его советом, в которой просят корабли для похода в Святую землю. Обращает на себя момент, в котором Энрико Дандоло спрашивает об условиях оказания помощи. «“На любых условиях, - сказали послы, - какие бы вы им ни предложили или ни присоветовали, лишь бы они смогли их исполнить”»[68]. Такая формулировка свидетельствует о сильном желании крестоносцев идти за море, а послов добиться успешного выполнения возложенной на них задачи. Ими движет мотив чести. Первых – сделать всё возможное, чтобы не запятнать свою репутацию, а вторых – сохранить доброе имя, не подведя своих сюзеренов.

Вполне ожидаемо, что договор был заключён, причём довольно обременительный для крестоносцев[69]. Мало того, в соглашении было указано, что поход направляется в Каир, о чём знали только послы, совет Венеции и дож. Всем остальным (венецианцам и крестоносцам)  «было объявлено, что они отправляются за море»[70], т.е.  в Палестину. Т.о. подавляющее большинство не знало о конечной цели плавания. Они были уверены, что идут отвоёвывать Гроб Господень. Видимо, мотивированные честолюбием, что прекрасно исполнили свои обязательства, послы не придают значения конечной цели предприятия. Главное для них заключение фрахта.

О значимости организации переправки морским путём в Святую землю свидетельствуют положительные эмоциональные переживания принявших крест. Когда Жоффруа де Виллардуэн на обратном пути из Венеции рассказал встреченным им крестоносцам о договоре «… те выразили весьма бурную радость и вполне одобрили этот успех»[71]. Показательно, что он получил признание со стороны рыцарей.

Прибыв в Труа в Шампани «Маршал Жоффруа … нашел своего сеньора графа Тибо больным и в печали … И когда он ему рассказал, что они содеяли, он выказал такую радость, что сказал, что оседлает коня, чего уже давно не делал, и он сел на коня»[72]. Здесь двойственная природа радости. Во-первых, это гарантированное отплытие за море. Во-вторых, принятие и одобрение сеньором и другими крестоносцами его вклада в крестоносное движение, что в свою очередь укрепляет его в честолюбии. Он, как и пятеро других послов, добросовестно исполнили свой долг, возложенный на них баронами, которые им «полностью поручили заботу о своем деле»[73]. Послы не подвели и, фактически, тяжкий договор в их психике и тех, кто отправился в Венецию, не воспринимается таковым, а наоборот, предстаёт важным достижением крестоносного движения. Оно подчёркивается отрицательными эмоциями по отношению к крестоносцам, не воспользовавшихся услугами Венеции и самостоятельно отправившихся в Святую землю. Так, встреченные выше рыцари впоследствии не присоединились к основной армии, и Жоффруа де Виллардуэн пишет о них: «… им не представилось больше никакой возможности присоединиться к войску. Это было большое несчастье, ибо они были весьма отважны и доблестны»[74]. Как видно, автор сожалеет, что достойные рыцари пренебрегли его достижением и самостоятельно направились за море.

О значимости клятвы и принятии креста свидетельствуют такие слова маршала Шампани, описывающие заботу графа Тибо III Шампанского  о походе в преддверии смерти и исполнении своего обещания, переданного через де Виллардуэна: «И он разделил деньги, которые должен был взять с собой, между своими людьми и спутниками … И он распорядился, чтобы каждый, получив свои деньги, поклялся на святых мощах, что отправится с войском Венеции, как он ей обещал … Остальную часть своих денег граф распорядился сохранить на нужды войска и израсходовать ее там, где, как это будет видно, пойдут на пользу дела деньги»[75]. Далее маршал Шампани описывает негативное отношение к нарушителям обета: «И нашлось много таких, которые плохо сдержали свою клятву и были за это сильно порицаемы»[76].Это иллюстрирует, что крестоносный обет не для всех стал ведущим мотивом либо мотивом совершенно не является, что больше соответствует действительности, раз они отказались от него зная серьёзные последствия данного шага в виде отлучения. Они его приняли по каким-то иным причинам, к сожалению, о которых источники умалчивают.

Налицо разделение принявших крест на тех, кто отправился в Четвёртый крестовый поход и тех, кто отказался от обета. В свою очередь, первые делятся на две группы: воспользовавшиеся услугами Венеции и отправившиеся своим путём: «... прочие отправились в другие гавани»[77]. Видимо это было вызвано либо недоверием венецианцам, либо невыгодностью в денежных расходах, или неудобством отплытия из Венеции, или чем-то ещё. Источники данному вопросу не уделяют внимания.

 

4-й Крестовый поход. §3. Поход на Задар.

В течение июня и июля 1202 г. крестоносцы прибывают в Венецию, но размещаются не в ней самой, а на острове Лидо. Робер де Клари пишет, что они по собственной воле оставляют Венецию[78]. Совершенно иначе описывает ситуацию автор «Константинопольского опустошения»: «Когда они туда прибыли, то были изгнаны из городской черты и помещены на острове св. Николая [о. Лидо – А. Н.]»[79]. Думается, что второе описание события больше соответствует действительности, т.к. ломбардцы тоже выгоняли пилигримов из своих городов[80].

В июле и августе 1202 г. проявляется финансовая невозможность оплатить оговоренную сумму из-за того, что прибыло гораздо меньше воинов, чем было прописано: «… из 4 тыс. рыцарей пришло не более тысячи …»[81]. По договору, сложившаяся ситуация не уменьшала размера платы, которая была фиксированной. Тем не менее, оплата части денег была произведена в два этапа. Сначала все оплатили по условиям договора, но этого оказалось недостаточно: «И когда уплатили, то оказалось не только недостаточно для расплаты с долгом, но не внесли и половины суммы, что должны были»[82], «… осталось еще уплатить 50 тыс. марок»[83]. Тогда бароны сказали: «“Сеньоры, венецианцы превосходно выполнили свои обязательства, и даже сверх того… А посему, Бога ради, пусть каждый из нас выложит из своего имущества столько, сколько мы сумели бы уплатить из того, что обязались; ибо лучше уж истратить здесь всё наше достояние, нежели прослыть неисправными должниками и потерять все, что уже вложили в дело, так и не выполнив наших обязательств…”»[84]. Обращают на себя такие слова: «… венецианцы превосходно выполнили свои обязательства, и даже сверх того»[85]. В них выражается отношение баронов к венецианцам и их исполнение клятвы, скрепившей договор. Они оказались более верны своему слову, чем благородные рыцари. Эта фраза показывает, как личностный смысл баронов формирует субъективность их сознания[86], клятва, верность слову и исполнение обязательств превалируют над материальными интересами: «лучше уж истратить здесь всё наше достояние, нежели прослыть неисправными должниками»[87], честь не должна быть запятнана любой ценой.

Денежный вопрос привёл к расколу в войске крестоносцев на тех, кто считал, что добросовестно исполнил свои обязательства, отдав то, что причитается только с них за фрахт, а если венецианцы, получив эти деньги, не хотят перевозить их, то они поплывут на других кораблях, и на тех, кто предпочитает «… отдать все свое достояние и отправиться в поход бедняками, чем войско разошлось и пропало бы»[88]. Затем более богатые рыцари, кто захотел, заплатили, сколько смогли. И всё равно, в итоге крестоносцы остались должны от 34 тыс.[89] до 36 тыс.[90] марок. Далее, пишет Виллардуэн, те кто приберегли свои сбережения «… полагали, что таким образом войско распадется и сгинет. Но Бог, который подает надежду страждущим, не пожелал, чтобы они так страдали»[91]. Судя по всему, роспуск армии в Венеции, из-за невыплаты долга, воспринимается теми, кто отдаёт всё венецианцам как страдание крестоносцев, ведь в таком случае их потребности не буду удовлетворены, и они нарушат обязательства, взятые вместе с крестом.

Здесь рельефно проступает страх быть клятвопреступниками, которых осуждает маршал Шампани, страх запятнать своё имя в таком важном деле, как крестовый поход и быть причиной неудачи оного. Поэтому, хоть внешне крестоносцы и похожи на наёмников (за деньги идут на христианский город Задар), но, по сути, они ими не являются, т.к. не ради платы выполняют прихоть венецианцев, а ради сохранения собственной чести. Тут необходимо оговориться, конечно, не все, исходя из неё, так поступают. Были такие, кто шёл ради грабежа и не руководствовался высокими идеалами, а были те, кто от отчаянья согласны на всё, лишь бы удовлетворить элементарные жизненные потребности.

Крестоносцы стали заложниками аффективно-смыслового образования своей культуры – верность долгу, клятве, сеньору, обязательствам, Даме. Данные ценности декларировались в песнях труверов[92], трубадуров, например, Пьере Видаль: «Мне петь от тоски невмочь, / Ибо недужен мой граф»[93], Виллардуэна. Они либо принимались, либо игнорировались рыцарями. В случае принятия происходило активное их присвоение в совместной деятельности с другими людьми[94]. Эти идеальные формы стали, своего рода рельсами, с которых уже не мог сойти рыцарь без серьёзных для себя последствий.

Помимо этого, на о. Лидо крестоносцам жилось тяжело, они голодали, умирали и самовольно покидали войско[95]. Дело дошло до того, что 22 июля 1202 г. в Венецию из Рима прибыл кардинал Пётр Капуанский, который «… изумительным образом поднял моральный дух пилигримов своими горячими проповедями. Он отослал больных, нищих, женщин и всех слабых по домам с письмами [которые подтверждали освобождение людей от крестоносного обета, без данного подтверждения они подлежали отлучению – А. Н.] от своего имени»[96]. Помимо этого, кардинал был уполномочен апостоликом вывести из тупика сложившуюся ситуацию с невыплатой долга и обеспечить, как можно скорее, отплытие крестоносцев в Александрию. «И поелику он никак не мог заставить их [венецианцев - А. Н.] [сделать это], прежде чем наши не выполнят поставленное им [крестоносцам] условие, то порешили, что простительнее и менее позорно искупить малое зло великим благим деянием, нежели оставить обет крестового похода невыполненным и вернуться на родину, принеся с собой вместе с грехами [еще] и бесславие»[97]. Т.о. поход на Задар является поступком, где борются как минимум два разнонаправленных идеальных мотива (идеальных не в смысле совершенных, а соответствующих высокой идее): неприемлемость крестоносцем поднятия меча на единоверцев и совершение небольшого зла ради достижения цели за морем, ведь в предыдущих крестовых походах, по пути в Святую землю они грабили и убивали христиан, что не помешало отвоевать Иерусалим.

Находясь под таким двойным давлением, с одной стороны общества, с другой, лишившись всех сбережений, они обнищали и оголодали. Отдав все, что имели в уплату долга, немногим больше четырёх месяцев, с июня по 8 октября 1202 г., воины находились, своего рода, в концентрационном лагере (концентрационном в смысле сосредоточения крестоносцев в одном месте с ограничением их свободы венецианцами: «… они распоряжались пилигримами во всем, будто пленниками»[98]). К тому же, принявшие крест, были эмоционально истощены из-за территориального ограничения, голода, болезней и субъективного ощущения удлинённости времени, т.к. оно имело личностный смысл барьера, отделившего их от значимого события[99]. Крестоносцы были вынуждены согласиться с предложением дожа идти на Задар. Витальные потребности заняли ведущую роль. Это вполне естественно. Когда биологические нужды не удовлетворяются, то культурные достижения утрачивают свой смысл. Опять же, не все пилигримы согласились поступиться своими принципами ради еды и покидали войско.

Примечателен тот факт, что данный город был под властью венгерского короля Имре, принявшего крест по призыву Иннокентия III[100], но он не находился в войске. Оно было разнородным и делилось на руководителей-организаторов и рядовых участников. Первые, видимо устами Виллардуэна, осуждали тех, кто не присоединился к армии и тех, кто самовольно покинул её. Здесь проявляется представление о воинстве как творении самих организаторов, которое являясь их детищем должно полностью подчиняться их власти. В удержании и сохранении власти проявляется мотив честолюбия в ипостаси стремления к почётному положению. Действительно, очень соблазнительно быть не простым крестоносцем, а руководить ими, направлять воинство Христа туда, куда самим захочется, даже на христианский город, и т.о. честолюбиво бросать вызов самому апостолику (ведь король Венгрии, «… взяв крест, тем самым, согласно обыкновению, препоручил себя и свое достояние покровительству верховного понтифика»[101]) в его верховенстве над крестоносной ратью, запретивший поднимать меч на христиан[102].

При этом чтобы руководить крестоносной армией и не только осуждать других носителей креста (например: «Этьен Першский остался больным в Венеции, а также Матье де Монморанси. А когда они выздоровели, то Матье де Монморанси отправился к войску в Задаре. Однако Этьен Першский не поступил столь же хорошо, ибо он оставил войско и отправился в Пуй. С ним поехали Ротру де Монфор и Ив де ла Жай и многие другие, которых сильно порицали за это, и в мартовский переезд они направились в Сирию»[103]), но и воевать с их подданными, надо войти в неё, что и делает Энрико Дандоло (ему нашивают крест на шапку, чтобы люди видели его)[104]. Маршал Шампани весьма лестно характеризует дожа, сравнивая с другими крестоносцами: «… сей почтенный старец имел такие веские причины оставаться дома: ведь он был в преклонных годах, и на его лице были прекрасные очи, коими, однако, он ни капли не видел, потому что потерял зрение от раны в голову. Это был муж поистине великой души! Ах! Как мало походили на него те, которые, чтобы избежать опасности, отправились в другие гавани!»[105]. Виллардуэн намекает, что все те крестоносцы, кто не отправился в Венецию – трусы. Очень серьёзное обвинение для рыцаря. И оно рельефно иллюстрирует, насколько сильно войско, в создании которого он принял непосредственное участие, важно для него в личностном смысле, его жизненный смысл трансформировался для маршала Шампани, оно стало больше чем армия, оно стало его детищем . Для него, как и для других руководителей, важно сохранить войско и свою власть в нём. Т.о. формируется новый мотив похода – власть.

Свою власть им приходилось постоянно доказывать и держать в ежовых рукавицах, т.к. в войске были такие люди, которые всячески сопротивлялись отклонениям от всеобще заявленной цели – Святой земли и морально-этических идеалов крестоносного движения как такового: «… биться за дело Богово, и за право, и за справедливость …»[106].

Ещё находясь на о. Лидо последние «… считали совершенно недостойным и недопустимым для христиан, чтобы воины креста христова обрушивались на христиан же убийством, грабежами и пожарами, что обычно часто бывает при завоевании городов. Вот почему многие бедняки, у которых с собой было мало [денег] и которые, израсходовав это, не имели средств для продолжения пути, оставив войско, повернули стопы свои назад и возвратились восвояси; так же [поступили] и некоторые богатые и могущественные мужи – [они], почти вопреки своему желанию, повернули в родные края, будучи побуждаемы не столько нуждой в чем-либо, сколько объятые ужасом оттого, что им придется совершить злодеяние. Некоторые из них направились в Рим, однако, лишь с трудом сумели добиться от верховного понтифика дозволения вернуться [домой], притом на условии, что выполнят свой обет паломничества по прошествии нескольких лет»[107].

Самое же серьёзное противостояние в стане крестоносцев произошло, когда армия подошла к Задару и начала его осаду. Тогда жители направили дожу послов с просьбой заключить соглашение, по которому «… сдадут город и все свое добро на его милость, лишь бы им пощадили жизнь»[108], на что Дандоло ответил, «… что не заключит ни такого, ни какого-либо иного договора иначе как с согласия графов и баронов»[109]. Пока они совещались, та часть пилигримов, которая выступала против взятия христианского города убедила задарцев, что им нечего опасаться, т.к. крестоносцы не нападут на них из-за страха отлучения, а от венецианцев смогут отбиться своими силами. Услышав это, послы уехали.

Тогда началось открытое противостояние среди самих крестоносцев. Гюи, аббат Во де Сернэй, глава обители ордена цистерцианцев сказал: «Сеньоры, я запрещаю вам именем римского апостолика нападать на этот город, ибо в нем живут христиане, а ведь вы пилигримы»[110]. Услышав такие слова, Энрико Дандоло сильно разгневался и потребовал от графов и баронов исполнить уговор о помощи завоевания Задара.

Далее наблюдается яркая реакция на оспаривание их власти, путём категоричного запрета: «Тотчас графы и бароны и те, кто держал их сторону, переговорили между собой и сказали: “Они нанесли нам дерзкое оскорбление, те, кто порушил это соглашение; и не проходило еще ни одного дня, когда бы они ни старались разъединить эту рать. Мы опозорены, коли не поможем взять город”. И они пришли к дожу и сказали ему: “Сеньор, мы пособим вам взять город назло тем, кто воспротивился этому”»[111]. При этом до данного события Виллардуэн пишет, что город можно взять только с Божьей помощью[112]. Не имеет значения, верил ли в это он сам или нет, важно, что ссылка на Бога, для захвата христианского города Его воинством, свидетельствует об искренней убеждённости маршала и баронов в верности данного мероприятия. 24 ноября 1202 г. Задар был взят. А это, в его системе ценностей, значит только одно, автор не ошибся. Бог на его стороне, следовательно, его дело правое. Но часть рыцарей не считала так и покидала войско[113].

После взятия Задара крестоносцы были отлучены от церкви и направили Римскому папе послов, объяснявших взятие христианского города, которым владел крестоносец, тем, что «… не могли поступить лучше из-за отсутствия тех, кто уехал в другие гавани, и потому, что иначе не смогли бы сохранить рать в целости…»[114]. В свою очередь, Иннокентий III согласился с послами в том, «… что именно из-за отсутствия других им пришлось поступить таким образом и что он окажет им великую милость…»[115]. Далее, Папа «… отпускает им прегрешения как своим чадам, и повелевает им, и просит их удерживать рать в целости, ибо он хорошо знает, что без этой рати невозможно сослужить службу Богу»[116]. Т.о. вступив в противоборство с апостоликом, они одержали верх, сохранили свою власть и уже не только в своих глазах, но и с т.з. Иннокентия III поступили правильно. Он поддерживает противопоставление крестоносцев оставшихся в войске как хороших, тем, кто его покинул как не хороших. Это триумф крестоносных предводителей.

За счёт их деятельности, которая по своей природе всегда продуктивна, «… т.е. ее результатом являются преобразования как на полюсе объекта (изменяется внешний мир в попытке достигнуть ту или иную цель), так и на полюсе субъекта (изменяется сам человек – его знания, мотивы, способности и т.д.)»[117], произошёл прецедент, подкреплённый Римским папой, интериоризировавшийся пилигримами (высшая материально-чувственная деятельность перешла во внутренний план) и создавший эмпирический фундамент для последующего захвата Константинополя.

 

 

4-й Крестовый поход. §4. Поход на Константинополь.

23 июня 1203 г. крестоносцы прибывают к Константинополю. Оказались они там по той причине, что малолетний сын Исаака II Ангела в январе 1203 г. (когда войско зимовало в Задаре) попросил о помощи в свержении своего дяди Алексея III, узурпировавшего императорский трон брата и ослепивший его, а в феврале 1203 г. был заключён договор об оказании оной. Во время обсуждения просьбы царевича сложились две точки зрения: 1) согласиться на его предложение «… значило бы выступить против христиан, а они отправились совсем не для этого и хотят идти в Сирию»[118], 2) исходя из сложившегося положения вещей, в Святой земле ничего не получится сделать и она м.б. «“… отвоевана не иначе как через Вавилонскую землю или через Грецию… а коли мы откажемся от этого соглашения, то навсегда будем опозорены”»[119]. Позор заключается в нарушении принятого обета, а, следовательно, бесчестии.

Сам же царевич Алексей прибыл на о. Корфу, куда уже переплыли крестоносцы 25 апреля 1203 г. По условиям соглашения, он должен: заплатить 200 тыс. марок; содержать за свой счёт флот в течение года; на год обеспечить провизией крестоносцев, отправившихся из Константинополя за море[120]; подчинить Византийскую империю Римскому папе; отправиться вместе с крестоносцами за море с 10 тыс. воинов; содержать в Святой земле воинский контингент в 500 рыцарей[121]. Данные условия настолько привлекательны, насколько невыполнимы.

Обращает на себя внимание послание короля Германии Филиппа Гогенштауфена, жена которого была сестрой царевича: «… я посылаю к вам брата моей жены, и я отдаю его в десницу Божью и в ваши руки. Так как вы отправляетесь биться за дело Богово, и за право, и за справедливость, то должны, коли можете, возвратить наследственное достояние тем, у кого оно неправедно отобрано»[122].

И в условиях договора, и в обращении Филиппа завоевание Константинополя не является конечной целью, мало того, об этом ничего не сказано, а значит, он может перейти под власть царевича Алексей мирным путём. Главными целями выступают Святая земля, помочь в отвоевании (провиантом, войсками, деньгами) и защиты, которой обязуется сын Исаака II, а также смена официальной религии Византийской империи с православия на католичество, а 200 тыс. марок – это плата за помощь в интронизации Алексея.

И тут проявляется тройственная ситуация. С одной стороны, крестоносцы предстают наёмниками, согласившись за 200 тыс. марок вернуть трон Исааку II и его сыну; с другой стороны, моральное обязательство, выраженное словами Филиппа: «Так как вы отправляетесь биться за дело Богово, и за право, и за справедливость, то должны, коли можете, возвратить наследственное достояние тем, у кого оно неправедно отобрано»[123]; с третьей, экономическая слабость для путешествия в Святую землю: «… пока крестоносцы и венецианцы оставались зимой в Задаре, они призадумались о том, что сильно поиздержались; и обсудили это и решили, что не могут двинуться ни в Вавилон [так именовался в начале XIII в. Каир – А. Н.], ни в Александрию, ни в Сирию, ибо у них нет ни съестных припасов, ни денег, чтобы отправиться туда … они сказали, что никак не могут двинуться дальше, а если и двинуться туда, то ничего там не достигнут …»[124]. К тому же, долг Венеции всё ещё не был погашен, т.к. помощь во взятии Задара была не в счёт погашения долга, а отсрочкой оного, что передаёт Жоффруа де Виллардуэн словами Энрико Дандоло: «“… Предложим же им, чтобы они помогли нам его отвоевать, и мы предоставим им отсрочку для уплаты 34 тыс. марок серебра, которые они нам должны, до тех пор пока Господь дозволит нам вместе заработать их – нам и им”. Так был предложен этот договор»[125], а значит, всё ещё висящее бремя по исполнению долга Венеции.

Здесь на помощь приходит Иннокентий III. В письме, снимающим отлучение с крестоносцев за захват Задара, он снова запрещает нападать на христианские земли, но с оговоркой: «Разве только сами они станут необдуманно чинить препятствия вашему походу или же представится какая-либо другая справедливая либо необходимая причина, по которой вы сочтете нужным действовать иначе»[126]. Т.о. сам Папа римский подтверждает и расширяет прецедент с Задаром, а также, положительно подкрепляет направление крестоносцев против других христиан, прямо разрешая военные действия против них.

Такую возможность не мог упустить отлучённый крестоносец Энрико Дандоло. Необходимая причина была – это нехватка провианта и денег для похода за море. Взять это всё дож предложил в Византии: «Сеньоры, в Греции имеется весьма богатая и полная всякого добра земля; если бы нам подвернулся какой-нибудь подходящий повод отправиться туда и запастись в той земле съестным и всем прочим, пока мы не восстановили бы хорошенько наши силы … и в таком случае мы сумели бы двинуться за море»[127]. Это предложение поддержал Бонифаций Монферратский, предложивший в качестве повода использовать царевича Алексея. С ним «… лег