Глава 26 «Пули над Бродвеем», «Великая Афродита», работы на телевидении и в театре

 

«Пули над Бродвеем»

 

ДЭВИД: Я художник, и я не позволю изменить ни слова в моей пьесе!

Из фильма «Пули над Бродвеем»

 

В предыдущем издании этой книги мы обсуждали проект, к которому вы собирались приступить после завершения «Загадочного убийства в Манхэттене», и вы говорили тогда, что собираетесь писать сценарий в соавторстве с Дугласом Макгратом. В тот момент у вас еще не было никакого сюжета, но вы знали при этом, что не хотите писать следующий сценарий самостоятельно. Почему вы решили пригласить соавтора? И почему вы остановили свой выбор на Макграте?

Мы дружим, так же как мы дружим с Маршаллом Брикманом. И время от времени, на каждой шестой или седьмой картине, у меня появляется ощущение, что писать в одиночку будет грустно. Когда пишешь сценарии год за годом на протяжении многих лет и понимаешь, что сейчас тебе снова предстоит это делать, возникает мысль, что, может быть, стоит сделать себе небольшой подарок — позвать одного из друзей, с которыми мне приятно проводить время, и попробовать написать сценарий в соавторстве. Тогда процесс становится гораздо приятнее. Мы сидим в этой комнате, мы гуляем, ходим обедать, все время обсуждаем проект — я не чувствую себя таким одиноким. Поэтому время от времени я действительно делаю себе такой подарок, и это как раз тот самый случай.

Когда вы выбирали, о чем будет следующий фильм, вы обсуждали только «Пули над Бродвеем» или у вас были альтернативные идеи?

Я дал Дугу целый список идей — мне хотелось понять, что именно его заинтересует. Больше всего ему понравилась та, из которой и получились в итоге «Пули над Бродвеем». Мне лично она нравилась меньше других, но я не стал ему возражать и почти всецело положился на его энтузиазм. Сам я выбрал бы другой сюжет, но Дуг сказал, что все прочие идеи были того же типа, что и раньше, а эта отличалась, и что он как зритель хотел бы посмотреть именно этот фильм. Я решил с ним не спорить, мы начали обсуждать возможные ходы, и в процессе разговоров сформировался сюжет.

Почему идея картины «Пули над Бродвеем» казалась вам не слишком интересной?

Потому что изначальная ситуация, когда крупный бандит хочет пристроить свою любовницу играть в каком-нибудь спектакле, сама по себе не слишком оригинальна. Что мне казалось действительно оригинальным, так это то, что правая рука босса, молодой гангстер, оказывается более талантливым писателем, чем мой драматург. И когда появилась идея, что этот гангстер становится настолько одержим своим сценарием, что решается убить любовницу, которая все портит, я понял, что в этом что-то есть, и стал работать в полную силу. Потому что тогда я почувствовал, что у этой истории есть смысл: здесь нельзя сказать, кто из двоих героев настоящий художник, отношения между драматургом и гангстером построены на страсти, которую они оба разделяют, — на страсти к искусству. Вот это меня подкупило.

Вы говорили, что предлагали Макграту четыре или пять других проектов. Работали ли вы с ними впоследствии? Стал ли какой-то из них сценарием фильма?

Да, я предлагал «Мелких мошенников» и «Проклятие нефритового скорпиона»; ему они показались забавными, и мы решили тогда, что оба этих проекта заслуживают дальнейшего развития.

Чазз Палминтпери, который исполняет роль Чича, молодого гангстера, в реальной жизни тоже является писателем. Вы не были знакомы с его работами?

Нет, его фильм к тому моменту еще не вышел, и я ничего о нем не слышал. Джульет Тейлор просто сказала, что хочет познакомить меня с Палминтери, потому что, по ее мнению, он годится на эту роль. Я сказал, что с удовольствием, и он тут же вошел — вон в ту дверь. Как только я его увидел, то понял, что, когда писал роль, представлял себе именно его. Более подходящего актера найти было невозможно.

Фильм начинается со слов драматурга Дэвида Шейна: он говорит своему агенту, что не изменит в своем сценарии ни единой строчки. Потом, мало-помалу, ему приходится уступать: бандиту, продюсеру, знаменитым актерам и т. д. Приходилось ли вам самому выслушивать комментарии по поводу ваших сценариев от людей, связанных с производством ваших картин? Пытаются ли эти люди как-то повлиять на то, что вы делаете?

И да и нет. Нет — в том смысле, что я никому не показываю сценария, Я не даю его на прочтение с тем, чтобы услышать чье-то мнение. Я заканчиваю сценарий и сразу же начинаю производство фильма. Я пишу то, что мне нравится, и никто не пытается заранее направить мою работу в нужное русло: ни продюсер, ни режиссер по кастингу, ни оператор — никто. Но уже на площадке, когда вовсю идет съемка, все без исключения начинают подсказывать, что я должен делать: помреж, второй режиссер, ассистент оператора — никто не воздерживается от замечаний. «Та шутка не смешная, поставьте лучше эту». Или: «Никто этому не поверит, это абсолютно нереально!» У каждого есть мнение. Я все это выслушиваю. Порой попадаются действительно дельные предложения, порой — нет. Но с серьезными намерениями по поводу изменения сценария ко мне никто не подходит. Люди понимают, что я снял достаточно фильмов и знаю, что делаю.

Отношения между Дэвидом и Чичем представляются мне наиболее важными в этом фильме. В них прослеживается непрерывное положительное развитие: от первоначальной подозрительности и соперничества к чувству товарищества и взаимному уважению.

Естественно, это ядро всей истории — то, что происходит с Чичем по ходу создания пьесы. Сначала он предлагает какие-то незначительные изменения, а потом полностью берет на себя написание пьесы. Сначала он начинает называть ее «наша пьеса», потом «моя пьеса», и в конце он уже готов идти и убивать во благо этой пьесы.

Дэвид, которого играет Джон Кьюсак, сильно напоминает героев, которых вы сами играли в ваших ранних фильмах.

Будь я моложе, я бы сам сыграл эту роль. Действительно, такого рода персонажей я и играю, но в данном случае Кьюсак был намного уместнее. Он великолепный актер, и у него очень натурально получаются интеллектуалы. Я снимал его уже несколько раз и в дальнейшем не упущу возможность пригласить его в один из следующих фильмов. Где бы он ни снимался, в хорошем фильме или в плохом, он везде смотрится замечательно — это его особое качество.

Один из героев, марксист Шелдон Флендер, высказывает по ходу фильма следующее соображение: «У художника своя мораль». Насколько далеко вы сами способны пойти в защите своих идей от вмешательства продюсеров и финансистов?

Когда я был молод, мне приходилось защищаться довольно решительно. Порой совершенно безнадежно, так как я ничего не мог сделать, я был просто наемным работником, и такая позиция мне, конечно же, не нравилась. Когда я снимал свой первый фильм «Что нового, киска?», я только и делал, что защищался, но у меня ничего не вышло: я был недостаточно сильным, моя защита не имела никаких последствий и ни к чему не привела.

В «Пулях над Бродвеем» все без исключения персонажи одержимы какими-то амбициями, все о чем-то мечтают. Дэвид стремится к писательскому признанию, хочет успеха. Актриса Хелен Синклер хочет вернуться на сцену. Но в фильме присутствуют и менее значительные, но куда более неожиданные мечты: например, Чич признается Дэвиду, когда они сидят в бильярдной, что ему всегда хотелось танцевать: «Ты когда-нибудь видел, как танцует Джордж Рафт {24} ?» Создается впечатление, что именно мечты связывают между собой героев этой картины.

Естественно. О преисполненных амбициями персонажах интереснее писать, они придают фильму живость.

Действие этой картины происходит в конце двадцатых годов. Вам нравится снимать об этом времени?

Да. Никому больше не нравится, потому что это дорого. Но мне исторические фильмы приносят особое удовольствие: в Нью-Йорке лучшими были три десятилетия — двадцатые, тридцатые и сороковые. В это время создавалась великая музыка, люди ездили на красивых машинах, ходили в прекрасные клубы. Тогда все было замечательно: театры, мода, гангстеры, солдаты, матросы. Прекрасное, яркое время. Везде царила роскошь, все курили сигареты, одевались к обеду, ходили в ночные клубы. Утонченность присутствовала во всем. Мне нравится делать фильмы, относящиеся к этому времени, потому что я испытываю к нему особый интерес.

Но была и другая сторона. Тридцатые годы отмечены Великой депрессией, и вы показываете это в «Пурпурной розе Каира».

Да, тридцатые стали в этом смысле особым временем, но в двадцатые уровень жизни все еще оставался довольно высоким, да и в сороковые, несмотря на войну, люди жили неплохо. В годы Депрессии не было работы, денег не хватало, страна переживала тяжелые времена. И люди искали волшебства и забвения. Тогда любили смотреть кино, слушать истории, ходили в театр на пьесы о богачах с Бродвея, которые жили в Нью-Йорке в роскошных пентхаусах. Именно на тридцатые приходится расцвет нью-йоркского театра. Каждый вечер шло около сотни спектаклей, и все можно было посмотреть — можно было пройти весь Нью-Йорк, переходя из театра в театр. Все важнейшие драматурги были тогда в Нью-Йорке: О'Нил, Торнтон Уайлдер, Клиффорд Одетс и так далее.

Вам хотелось бы, чтобы ваши зрелые годы пришлись именно на это время?

Нет, потому что тогда не было пенициллина и множества прочих вещей, от которых я стал зависеть. Но мне нравится снимать фильмы об этой эпохе, и мне бы действительно хотелось, чтобы Нью-Йорк снова стал более церемонным, более элегантным городом. Как тот город, в котором Кэтрин Хепберн и Спенсер Трейси, два адвоката из «Ребра Адама», возвращаются домой обедать, и Трейси поднимается к себе, чтобы надеть фрак. Когда я был ребенком и на Бродвее была премьера, все знали, что имеет смысл поехать и посмотреть: можно было увидеть, как к театру подъезжают лимузины, оттуда выходят нью-йоркские театральные шишки, все во фраках. Потом устраивали вечеринку. Это было настоящее событие. В этом было что-то по-настоящему праздничное, царило особенное настроение. Сейчас ничего подобного не осталось. Теперь все делается очень небрежно: после премьеры устраивается какая-нибудь дурацкая вечеринка в дорогом ресторане, люди приходят в джинсах и в футболках, и в этом нет никакого великолепия. И хотя во всех этих нарядах нет никакого смысла, жаль, что этой роскоши уже не существует.

Это настроение присутствует и в «Днях радио»…

Я принадлежу к числу людей, для которых формальности мало что значат. Но тем не менее я думаю, что было бы замечательно, если бы люди одевались к обеду и если бы спектакли в театрах не начинались в девятнадцать тридцать. Раньше театры начинали в двадцать сорок, то есть перед этим можно было перекусить, потом посмотреть спектакль, примерно в двадцать три пятнадцать все заканчивалось, и можно было еще пойти в хороший ночной клуб поужинать и, может быть, попутно посмотреть еще какое-нибудь представление. Только после этого расходились по домам, и это было замечательно. А потом город захлестнула волна преступности, появились наркотики, и люди стали бояться выходить по вечерам. Все стали уезжать из Нью-Йорка, театральная публика стала жить в Коннектикуте, на Лонг-Айленде, в пригородах. Двадцать три пятнадцать для них было уже слишком поздно, потому что им нужно было успеть на поезд. Им хотелось заканчивать пораньше — дорога-то долгая. Спектакли стали начинать раньше, все расписание поехало, исчез весь шик.

Вы редко снимаете в студии, предпочитаете искать подходящую натуру. Подозреваю, что исторические картины создают в этом смысле большие проблемы — может быть, не для вас лично, но для членов вашей съемочной группы наверняка.

Эти проблемы приходится решать Санто Локуасто, художнику-постановщику. Он знает, что большим бюджетом мы не располагаем. Мы не можем себе позволить строить ночные клубы, театры и квартиры. Он идет и находит более или менее подходящие места, а потом дополняет их недостающими деталями. Где-то приходится просто поставить фонари, где-то еще что-то добавить — и в итоге место смотрится вполне аутентично. Нью-Йорк полон неожиданностей. Я снял больше тридцати фильмов, но, когда мы едем искать натуру, я до сих пор не устаю поражаться, сколько необычных мест самого разного свойства можно найти в одном городе. Когда мы снимали «Сладкий и гадкий», действие перемещалось из Чикаго в Нью-Йорк, потом в Калифорнию, герой изъездил всю страну. А съемки при этом происходили в радиусе тридцати кварталов от моего дома.

Случалось ли, что какие-то места в городе служили для вас источником вдохновения, подталкивали вас к тому, чтобы добавить в фильм какую-то особую сцену: я имею в виду все ваши фильмы, не только исторические?

Да, иногда я вижу какое-то место, и у меня рождается связанная с ним идея. Помню, когда мы работали с Дугам Макгратом, он показал мне здание, в подвале которого располагалась винокурня. Раньше там делали виски, и большие бочки, куда его разливали, так там и остались. И я подумал, что надо будет когда-нибудь написать сцену, происходящую в этом месте. Очень часто бывает, что я вижу какую-нибудь красивую улицу и потом, уже дома, когда пишу сценарий, специально отправляю туда героев, — в этом смысле натура на меня, несомненно, влияет и в каком-то смысле вдохновляет.

То есть вы прямо в сценарии прописываете, на какой улице или в каком из увиденных вами кварталов происходит действие?

Я пишу название улицы и даю описание, а потом Сан-то едет туда и смотрит, что можно из этого сделать.

Стараетесь ли вы запоминать такие места, с тем чтобы использовать их в будущих проектах, если к текущему они не подходят?

Конечно. Иногда предложения исходят от Санто: он говорит, что видел замечательное здание, что сейчас оно нам не подходит, но что он советует мне на него взглянуть, когда буду проходить мимо. «Может подойти для сцены в „Пулях над Бродвеем", сразу перед тем, как герои входят в квартиру Валенти. Это на Бродвее, здание отеля „Эдисон", второй этаж. Можно добавить пару-тройку светильников». И я подумал, почему бы нет. В итоге получилась довольно красивая сцена. И такое бывает почти все время. Нам не пришлось строить декорации для «Пуль над Бродвеем». Мы нашли все, что нам было нужно, и просто добавили недостающие детали: достраивали стену, добавляли куда-нибудь окно и т. д.

Игру Дайан Вист в этом фильме можно охарактеризовать как своеобразный подвиг.

Она великая актриса.

Вы имели ее в виду, когда писали эту роль, или она получила ее, когда сценарий был уже завершен?

Мы дружим. Она позвонила мне, когда я работал над сценарием, и сказала, что очень хочет играть в моем следующем фильме, что у нее нет никаких театральных контрактов и что она не собирается уезжать в Калифорнию. Я сказал, что очень рад. Потом, когда я дал ей сценарий и предложил эту роль, она сказала, что это роль не для нее, что она ее не сыграет. Я стал с ней спорить, ее непросто было переубедить. Когда начались съемки, на репетициях я показывал ей, что она должна сыграть, чего я практически никогда не делаю. Но в данном случае мне пришлось спуститься на площадку и произнести за нее пару реплик, чтобы она поняла, какой игры я от нее жду. И когда она поняла, все пошло как по маслу.

Конечно, эта роль сильно отличается от того, что она играла раньше.

Да, но Дайан — очень разносторонняя актриса. Она может сыграть все, что угодно. Я хорошо знаю ее лично, поэтому представляю себе ее актерские возможности. Другой режиссер, возможно, взял бы на эту роль другую актрису — больше похожую на диву, на первый взгляд более жесткую. Но масса замечательных актеров и актрис не имеют шанса сыграть какие-то роли только потому, что продюсеры и режиссеры не всегда видят всю полноту их таланта.

Типажность в американском кинематографе часто оборачивается проблемой — и не в последнюю очередь для актеров, которым трудно сменить амплуа, потому что им всегда предлагают роли того же типа, что они все время играют.

Это так, потому что американское кино мифологизировано. Продюсер даст роль, например, Джону Уэйну, потому что Джон Уэйн будет играть ровно то, что он обычно играет. Уэйн был мифологическим героем, он раз за разом играл одно и то же. Он снялся, наверное, в сотне фильмов, но публика так и не устала по сто раз выслушивать от него одни и те же реплики и видеть одни и те же приемы. В этом и состоит существо американского кинематографа — в воссоздании мифов. Поэтому кинозвезды и имеют мифологический статус. Их можно приравнять к греческим богам. Вот Бетт Дэвис, она такая. А вот Хамфри Богарт, он другой. Вот Кларк Гейбл. С их готовностью вечно воспроизводить миф о себе самих они все могли бы жить на Олимпе. Притом что такой актер, как Дастин Хоффман, совсем не мифологичен. Он просто великий актер. Редко встретишь человека, способного сыграть такое множество столь разных ролей, и сыграть их все одинаково прекрасно. Обыкновенно статус мифологического героя приносит куда больше денег и всеобщего поклонения.

Быть может, мифологические актеры просто не решаются отказаться от своего статуса, потому что боятся потерять популярность?

И так и так. Кто-то и хотел бы попробовать себя в ином амплуа, но не может найти людей, готовых дать им такую возможность. А кто-то просто боится пробовать себя в другом жанре, потому что уже сорвал свой куш. Такие могут говорить, что им хотелось бы изменить направление, но на деле они к этому совсем не стремятся.

 

«Великая Афродита»

 

ГРЕЧЕСКИЙ ХОР: Из всех человеческих слабостей самая опасная — одержимость.

Из фильма «Великая Афродита»

 

КЛОУН: Я точно знаю, что я об этом думаю, но мне никак не найти слова, чтобы это выразить. Если я напьюсь, я попытаюсь это станцевать.

Из фильма «Тени и туман»

 

В американском кинематографе была еще одна мифологическая актриса — Мерилин Монро. Что она для вас значила во времена вашего детства, когда вы начали ходить в кино?

Я был еще слишком молод, когда она начала блистать; ее сексуальность ошеломляла, в этом было что-то магическое. В ней было это неопределимое качество — оно или есть, или его нет — мощнейшая сексуальность. Как актрису, мне кажется, ее даже никто не пробовал. У нее было несколько неплохо сыгранных ролей, которые можно воспринять как неплохую актерскую заявку, но их было недостаточно, чтобы сделать какие-то выводы. Я не принадлежу к числу людей, которых ее роли сводили с ума. Я видел ее в комедиях, и там действительно был какой-то потенциал. Может быть, даже не потенциал, а нечто большее. Было несколько очень удачных моментов. Очевидно, однако, что личные проблемы не способствовали процветанию ее актерской карьеры. Будь она человеком более стабильным, возможно, годы серьезной работы — а она явно была к такой работе готова — принесли бы свои плоды и полностью раскрыли ее талант. Но этого мы от нее так и не дождались. Все, что у нас есть, — лишь несколько ярких вспышек, которых недостаточно, чтобы понять, насколько хорошей актрисой она была. Хотя в паре фильмов она мне очень и очень нравилась.

В каких?

В «Автобусной остановке» по замечательной пьесе Уильяма Инджа, там она неподражаема. Довольно смешно она сыграла у Билли Уайлдера в картине «В джазе только девушки».

Конечно же, она в буквальном смысле застряла в студийной структуре пятидесятых. Она сидела на зарплате и не так уж много зарабатывала, пока не добилась независимости и не начала сама подбирать себе роли. Но это случилось довольно поздно.

Мне было трудно увидеть в ней что-либо помимо сексуальности. Потому что, когда идет подбор актеров и одна из претенденток на роль — Мерилин Монро, режиссер оказывается перед непростым решением. Особенно если речь идет о фильме, в котором действие происходит в наше время. В исторической ленте эту перехлестывающую через край сексуальность можно спрятать — и тогда это совсем другое дело, но если собираешься снимать реалистичный фильм, то Мерилин Монро на роль обычной девушки не годится. Она была убийственно красива — настолько, что выдвинуть ее на роль, в которой ее сексуальность не имела бы решающего значения, было непросто. Думаю, что, если бы нашлись люди, убежденные в ее актерском даровании, можно было бы сбросить со счетов всю эту сексуальность, написать для нее сложную, требующую огромного мастерства роль и дать ей шанс сыграть эту роль. Вполне возможно, она бы с этим справилась, если бы не страдала так сильно от постоянной неуверенности в себе. Но ей столько пришлось преодолеть в юности и ранней молодости, она настолько вызывающе вела себя с мужчинами, что так и осталась несостоявшейся актрисой, пытавшейся проявить себя в системе, не дающей особых возможностей для маневра. Когда появляется фигура такого рода, она моментально становится сенсацией просто благодаря своей внешности и влиянию, которое оказывает на мужчин. Здесь все довольно жестко.

Но все же, как вы говорите, какие-то попытки она предпринимала. Она год жила в Нью-Йорке, училась у Ли Страсберга. У нее, несомненно, были амбиции.

У нее были правильные стремления. Проблема была в ее крайней эмоциональной неуравновешенности и в том, что ей так и не представился случай показать, что она на самом деле может. В ее положении более уравновешенному человеку удалось бы сделать гораздо больше. Были случаи, когда актеры становились известными по одной причине, а потом — благодаря своему труду, таланту, амбициям и упорству — добивались возможности доказать, что они стоят гораздо большего. Возьмите, к примеру, Клинта Иствуда. Все думали, что он просто красивый парень, который замечательно играет ковбоев, но нет, он доказал, что способен на большее, и добился того, что все это признали.

Я немного отклонился в сторону с вопросами о Мерилин Монро, но я сделал это по той причине, что мы собираемся перейти к обсуждению «Великой Афродиты». Как вам кажется, если бы Мерилин Монро была жива, смогла бы она сыграть роль, которая досталась в этой картине Мире Сорвино?

Конечно, если бы она была достаточно молодой. Это не вопрос. Если представить ее проституткой, то, с ее внешностью и обезоруживающей сексуальностью, она, конечно, была бы богатой проституткой, то есть это был бы экстра-класс. Но эту роль она бы сыграла: в ней была эта наивность, эти большие глаза — такого рода юмора для этой роли бы хватило. Это за свою недолгую карьеру она успела показать. Должен сказать, что мне очень повезло получить на эту роль Миру. Как выяснилось, эту роль не так просто было сыграть.

Как вы ее нашли? Ведь это была ее первая большая роль, верно?

Да, это была ее первая крупная роль. До этого я просмотрел массу актрис — американских, европейских, — но так никого и не нашел. И вдруг всплыло это имя. Джульет Тейлор считала, что она хорошая актриса. Мы уже встречали ее — она приходила пробоваться в какой-то другой фильм, но тогда нам не подошла, хотя по тому, как она читала, можно было решить, что актриса она действительно неплохая. Поэтому когда мы оказались в Лондоне (мы остановились в отеле «Дорчестер»), Джульет позвонила ей и пригласила попробоваться на роль. Мира принадлежит к числу актеров, которые живут своей ролью даже в реальной жизни. Она оделась как уличная проститутка и пришла к нам в отель — не знаю уж, как они ее пропустили. Она зашла в комнату — и это сразу было то, что мне нужно. Она выглядела точно как моя героиня: она была правильно одета, правильно держала себя, правильно жестикулировала. Читала она тоже замечательно.

Она сразу стала читать этим диким писклявым голосом, как в фильме?

Не помню. Но этот голос она сама придумала, — во всяком случае, это было сделано до съемок. Насчет голоса я не давал ей никаких указаний. Она дала своей героине все, что считала нужным, а я, как обычно, видел свою роль лишь в том, чтобы предостеречь ее от совсем уж непростительных ошибок. А голос мне показался вполне уместным. Она очень яркая, очень серьезная и талантливая актриса, поэтому я пытался ей не мешать. Она тоже высказала целый ряд пожеланий: ей не хотелось, чтобы ее снимали с каких-то определенных ракурсов или каким-то определенным образом. Мне повезло, что я смог удовлетворить все ее пожелания: она была очень довольна. Я не считался с тем, что это создавало какие-то дополнительные трудности при съемках. Она это заслужила. Из всех ее требований самым смешным были диетические батончики. Так трогательно! Иногда, прямо перед съемками, когда мы ждали, пока приведут статистов или подготовят камеру, секунд за двадцать-тридцать до команды «мотор!», она начинала общаться со мной, будучи уже в образе, — она придумывала, какие реплики могли теоретически предшествовать тем, которые мы должны будем произносить в этой сцене. Я смотрел на нее как на ненормальную, а она только спрашивала: «Чего?» — и продолжала говорить от имени своей героини, обрисовывая проблему. Такие у нее методы — а результаты сами за себя говорят.

А вы просто стояли и думали, что она произносит совсем не ваш текст?

Я думал: «Надеюсь, она не ждет, что я стану ей отвечать от имени своего персонажа». Я страшно смущался. Но она замечательно с этим справлялась: просто продолжала разыгрывать свою ситуацию, пока я глазел на нее в недоумении. Кстати, она играла Мерилин Монро в какой-то телепостановке. Так что, действительно, Мерилин Монро могла бы сыграть эту роль. Мне очень нравилось работать с Мирой, и мне кажется, ее вклад в этот фильм трудно переоценить.

Вчера вы упомянули, что когда Чазз Палминтери вошел в эту комнату, вашей первой мыслью было: «Это же мой персонаж!» Когда вы пробуете актеров на роль, они всегда читают отрывки из сценария, по которому вы собираетесь снимать?

Да.

Вы снимаете пробы на видео?

Нет. Они просто приходят сюда, а я прячусь где-нибудь в углу. Потом Джульет Тейлор просит их прочитать какой-нибудь отрывок, и я просто смотрю. Мне нужно почувствовать, как они собираются произносить текст. Я прекрасно знаю, что законченного понимания роли или даже просто хорошей игры я от них не увижу, — я просто хочу посмотреть, насколько реалистично смотрится их чисто инстинктивное понимание. Это важно. Часто бывает, что актеры заходят ко мне, мы сидим в этой комнате и разговариваем — как мы сейчас с вами разговариваем, но как только я даю им текст, они вдруг начинают чувствовать себя актерами и в результате произносят его так, как ни один нормальный человек на земле не разговаривает. И мне хочется им сказать, чтобы они читали так же, как мы с ними только что разговаривали, чтобы они говорили по-человечески. И если мне не удается донести до них эту мысль, они не получают роли, потому что даже на инстинктивном уровне они понимают свою задачу неправильно. Когда актер читает прилично и реалистично, это сразу видно. А больше мне ничего и не нужно. Пробы у нас всегда очень короткие — читается не больше страницы, просто чтобы получить общее впечатление.

Они заранее готовятся или вы даете им текст прямо здесь, непосредственно перед прослушиванием?

Прямо здесь. Когда я вижу, что по внешним данным актер мне подходит, я спрашиваю, не откажется ли он прочесть страничку из сценария, и почти все с энтузиазмом соглашаются. Им выдают эту страничку и провожают в соседнюю комнату, чтобы они могли ознакомиться с текстом и подготовиться. Обычно на это требуется пара минут, пять минут, иногда десять. Бывает, что актеры пытаются зачем-то выучить текст наизусть, хотя в этом нет никакой необходимости, и как раз это запоминание часто служит причиной провала. Мы не требуем от них безупречного исполнения — нам нужно просто почувствовать их игру, но актеры об этом не знают. Эти бедняги просто ищут работу, им всем очень нужна работа, и я стараюсь быть с ними максимально предупредительным, потому что я знаю, что никогда не смог бы делать то, что они делают. Это же натуральный кошмар: прийти в комнату, где сидят сплошь незнакомые люди и предлагают тебе прямо на месте прочитать страницу текста. Но им нужна работа, и я знаю, как это все ужасно. Я делаю все возможное, чтобы не устраивать проб, когда они не нужны, но в ряде случаев это необходимо.

Вы упомянули, что познакомились с Мирой Сорвино в Лондоне. Насколько мне известно, ваша поездка была связана с продвижением «Загадочного убийства в Манхэттене» — ход для вас довольно неожиданный, потому что вы крайне редко ездите за рубеж: для поддержки своих проектов. Была ли эта поездка выдвинута в качестве условия вашей новой продюсерской компанией?

Нет-нет. Мотивы были не столь благородные. Меня часто просили совершить турне по Европе, но я всегда отказывался, потому что не люблю путешествовать, не люблю жить в отелях и не люблю летать. Зато Сун-И все это нравится, и мне хочется доставить ей удовольствие. Поэтому мы иногда ненадолго ездим в Париж, Лондон, Италию, Испанию, чему она неизменно радуется. Она ходит по городу и развлекается, а я в это время даю интервью. Фактически, все это делается ради нее. Потому что ей нравится время от времени ездить в Европу и посещать разные страны. Если б не это обстоятельство, я бы просил прислать журналиста в Нью-Йорк или давал бы интервью по телефону. Потому что я не люблю нарушать установившийся распорядок жизни. Каждый понедельник я играю джаз в кафе «Карлейль», и мне не хочется ломать расписание наших концертов.

Но насколько я понимаю, после поездки в Лондон вы отправились в Ирландию повидаться с сыном?

Это было лет семь назад. Он был тогда в Ирландии, а я поехал в Европу и немного отклонился от намеченного маршрута, чтобы с ним повидаться. Я очень люблю Ирландию, это красивейшая страна. Но я такой путешественник, что пары дней во всех этих местах мне вполне хватает. Мне было трудно жить в этих местах. Я могу пожить какое-то время в Париже, потому что Париж похож на Нью-Йорк: там есть все, к чему я привык — шум, постоянный поток машин на улицах, рестораны, художественные галереи, магазины, театры, спортивные соревнования… Еще мне очень нравится Венеция, но жить там мне было бы трудно, слишком не похож этот город на то, к чему я привык. Венеция действует на меня расслабляюще, и я действительно люблю этот город. Каждый раз, когда мы едем в Европу, я слежу за тем, чтобы в программе стояло хотя бы двухдневное пребывание в Венеции, — это удивительное место.

Съемки «Великой Афродиты» частично проходили на Сицилии, в Сиракузах: амфитеатр снимался именно там. Вы посещали это место раньше?

Очень давно, после выхода «Бананов». Меня послали продвигать этот фильм в Европе, и в числе прочих мест я должен был посетить кинофестиваль в Таормине. Я навсегда запомнил невероятную красоту этих мест. Когда мы планировали съемки «Великой Афродиты», Санто Локуасто поехал в Европу искать натуру, и одним из мест, которые ему очень понравились, была как раз Таормина. На ней мы и остановились: там действительно очень красиво. Кроме того, это Италия, а я люблю Италию.

Как появилась идея ввести в фильм греческий хор, который открывал бы картину и затем оттенял определенные моменты и отмечал повороты действия?

Мне всегда хотелось использовать греческий хор и отдельные приемы греческого театра в фильме из современной жизни. Я часто размышлял, о чем должен быть этот фильм, придумывал какие-то сюжеты. Но когда мне пришла в голову идея этого фильма, история с приемным ребенком, с двумя детьми, которые не знают своих родителей: мой герой — приемный отец ребенка, о котором его собственная мать ничего не знает, а она при этом — мать моего собственного ребенка, о чем я сам даже не подозреваю, — я подумал, что во всем этом есть какая-то греческая ирония. И тогда я решил, что именно эту историю и следует снять в форме древнегреческой притчи. Я просто сложил эти два элемента и пригласил хореографа, чтобы поставить греческую часть. Это Грациела Даниэле, она ставила музыкальные номера в «Пулях над Бродвеем» и потом работала над танцевальными вставками для мюзикла «Все говорят, что я люблю тебя». С ней очень приятно сотрудничать.

Судьба — непременный элемент греческих драм, но в то же время к ней сводится и мораль этой комедии.

Судьба, или рок, не в нашей власти. Мы думаем, что распоряжаемся своей жизнью, что все в наших руках, а на самом деле происходит совсем другое. Мы распоряжаемся своей жизнью лишь в самой ничтожной степени. По большому счету в каком-то более важном смысле все в руках судьбы. В этом фильме я думаю, что я слежу за ее жизнью, принимаю все решения, расследую истинное положение дел, но в итоге я теряюсь и не могу следить даже за самим собой. Она родила моего ребенка, а я даже не подозреваю об этом. Над судьбой на самом деле никто не властен. Мы склонны этим хвалиться, но в реальности этого даже близко нет.

Музыка — важнейшая составляющая ваших фильмов, к подбору мелодий вы относитесь самым тщательным образом. «Великую Афродиту» открывает не американская композиция — греческая песня «Неоминория». Как долго вы искали эту мелодию, почему вы остановили свой выбор именно на ней?

Она давала нужное звучание, создавала нужное настроение, нужную атмосферу. Фильм начинается в Греции, но потом быстро переключается на нью-йоркский ресторан (он находится в квартале отсюда, на Лексингтон-авеню) — и там я ставлю композицию Роджерса и Харта «Манхэттен». Но вначале мне хотелось создать греческую атмосферу, хотелось показать амфитеатр, показать, как хор занимает отведенное ему место. Мне не хотелось раскрывать перед публикой свои карты, я хотел создать неопределенность, чтобы зритель не знал, что произойдет в ближайшие секунды.

После пролога с греческим хором вы сразу же даете сцену в ресторане, и первое, что мы слышим от Хелены Бонэм-Картер, это фраза «Ленни, я хочу ребенка». Собственно, на этом мотиве и построен весь фильм: действие разворачивается вокруг ребенка, усыновленного ребенка. И суть истории задается в первой же реплике фильма.

Я люблю так начинать. В «Пуллх над Бродвеем» похожее начало — в первой же реплике Джон Кьюсак говорит: «Я художник». В «Голливудском финале» я тоже начинаю сразу с сути дела. Потому что мне хочется обозначить тему и тут же начать ее развивать, особенно когда речь идет о комедии. Важно обозначить и сразу же идти дальше.

Мне очень нравится эта прямота: так много фильмов, где персонажей специальным образом вводят в действие, сообщают нам, как их зовут, где они живут. Порой режиссер или сценарист находит нужным рассказать, чем они занимаются, а история все это время так и не может начаться.

Где они работают, как их зовут — обо всем этом можно сообщить уже по ходу дела. Важно сразу же настроить зрителя на суть фильма, дать понять, к чему все это рассказывается.

Чуть позже вы даете сцену, где ваш герой говорит по телефону с женой; мы слышим его реплику «я против» и прекрасно понимаем, о чем речь, какой вопрос она ему задавала. Но уже в следующей сцене мы видим вашего героя с ребенком на руках. Это еще один пример прямого и действенного монтажа.

Очень часто в жизни все так и происходит: мы настраиваем себя на что-то одно, принимаем твердое решение действовать так, а не иначе, но в дело вмешивается случай или судьба. Как, помните, в «Ханне и ее сестрах» есть сцена, в которой персонаж Майкла Кейна говорит себе: «Сейчас ничего не нужно предпринимать, нужно подождать до понедельника, в понедельник будет правильнее. Не надо ее сейчас целовать. Расслабься и подожди до понедельника. В понедельник это будет уместнее». И в ту же минуту в комнату входит женщина, в которую он влюблен, и он тут же сжимает ее в объятиях. Потому что то, что мы думаем, — это одно, а то, что мы чувствуем, — совсем другое.

Наряду с «Днями радио» и более поздней картиной «Разбирая Гарри», «Великая Афродита» — один из немногих ваших фильмов, где одну из главных ролей исполняет маленький ребенок. В других ваших фильмах тоже встречаются дети, но чаще всего они так и остаются на втором плане.

Да, никакой особо важной роли они не играют.

Мы слышим их голоса в детской, видим, что ими занимается няня. Однако в трех фильмах, которые я упомянул, ребенок как раз фигура очень важная, и от его игры довольно много зависит.

Верно.

Насколько я понимаю, идея этого фильма не в последнюю очередь связана с тем, что у в