Глава VII. Благовоспитанный садовник

 

Кадена – улица короткая, и выяснить, где именно проживает бывший школьный садовник, не составило труда. Тем более что этого человека знал и любил, кажется, весь квартал. Мне удалось даже многое о нем узнать. Например, что он не так давно овдовел и живет один, что он очень беден и, чтобы хоть немного заработать, в сезон коррид собирает лепешки навоза на площадях, где проходят бои быков, а потом продает эти лепешки земледельцам и что зимой живет, можно сказать, на подаяние.

Дон Кагомело Пурга встретил меня очень любезно. Жилищем ему служила убогая комнатенка, в которой едва умещались старая рассохшаяся кровать, тумбочка, погребенная под грудой пожелтевших журналов, стол, два стула, шкаф без дверцы и электрическая плитка, на которой в кастрюльке что‑то кипело.

Я попросил разрешения зайти в туалет – мне нужно было срочно, и он указал мне на окошко:

– Когда почувствуете, что уже пора, кричите: „Берегись – вода!“ – и постарайтесь, чтобы последние капли упали за окно, потому что мочевая кислота разъедает кафель, а я уже не в том возрасте, чтобы целый день тут все мыть. Когда‑то у нас был фаянсовый ночной горшок с нарисованным на нем глазом, под которым было написано: „Я тебя вижу!“ Моя бедная жена, земля ей пухом, все смеялась, когда ей приходилось им пользоваться. Когда Господь призвал ее к себе, я настоял, чтобы горшок похоронили вместе с ней: это был единственный подарок, который я сделал жене за тридцать лет совместной жизни, и мне казалось несправедливым продолжать пользоваться им после ее смерти. И окна достаточно. С большой нуждой, конечно, сложнее, но со временем приучаешься как‑то обходиться.

Меня тронула наивная открытость бывшего садовника и бывшего мужа, который, пока я справлял нужду, вернулся к прерванному моим приходом занятию – когда я подошел к столу, за которым он сидел, то увидел, что он склеивает клеем из тюбика кусочки своей вставной челюсти.

– Вчера разбил о скамеечку в церкви, – пояснил он. – Это мне в наказание за то, что заснул во время мессы. Вы человек набожный?

– Это самая большая из моих добродетелей, – ответил я.

– Воистину нет в мире большей добродетели, нежели эта. И все же – чем я могу вам служить?

– Перейду сразу к делу. Насколько мне известно, вы служили садовником при школе монахинь‑лазаристок в Сан‑Хервасио.

– Самое счастливое время в моей жизни, сеньор. Когда я начинал там работать, вокруг школы были дикие джунгли. С помощью Божьей мне удалось превратить их в цветущий сад.

– Это самый красивый сад, какой я видел в своей жизни. А почему же раньше он был таким запущенным?

– Усадьба стояла заброшенной много лет. Могу я предложить вам чего‑нибудь выпить, сеньор?..

– Суграньес. Ферворосо Суграньес. К вашим услугам. У вас случайно не найдется бутылочки пепси‑колы?

– Ох, нет. На мои доходы не позволишь себе такой роскоши. Могу предложить вам воды из‑под крана или, если хотите, супчика из шпината. Я как раз приготовил.

– Премного благодарен, но я недавно отобедал, – соврал я, чтобы не лишать беднягу его скудной трапезы. – А что было в том здании до того, как его превратили в школу?

– Я уже вам говорил: ничего. Стояло заброшенное.

– А еще раньше?

– Никогда не интересовался. А вы что, агент по недвижимости?

Из этого вопроса я заключил, что мой собеседник не только не от мира сего, но еще и слеп вдобавок.

– Расскажите мне о вашей работе в школе. Говорите, вам там хорошо платили?

– Да что вы! Я сказал, что это были самые счастливые годы моей жизни, но я не имел в виду финансовую сторону дела. Монахини платили мне зарплату, которая была ниже прожиточного минимума, и мне не полагалось никаких социальных льгот. Я был счастлив, потому что мне нравилась моя работа и потому что мне разрешали заходить в часовню. Когда там не было девочек.

– Вы с девочками не общались?

– Нет. На переменах приходилось следить, чтобы они не попортили мне все цветы. Это были не девочки, а сущие дьяволята: крали кислоту из лаборатории и выливали на клумбы. А еще засовывали в кусты куски стекла, чтобы я об них порезался. Дьяволята, одно слово.

– Вы ведь любите детей?

– Очень. Это Божье благословение.

– Но у вас детей нет?

– Мы с женой ни разу не воспользовались правами супружества. Блюли себя в строгости. Не то что нынешняя молодежь, которая женится, чтобы день и ночь в постели кувыркаться. Я должен бы сказать: не осуждайте, да не осуждены будете… И только Богу известно, как нам иногда бывало трудно. Ведь тридцать лет в одной узкой постели! Но Всевышний нам помогал. Когда мы были не в силах справиться со страстью, я стегал супругу ремнем, а она била меня утюгом по голове.

– Почему вы оставили работу? Я имею в виду работу в школе.

– Монахини решили, что мне пора на пенсию. На здоровье я не жаловался, и силы было не занимать. Я и сейчас, слава Богу, прекрасно себя чувствую, но кого это интересовало? В один прекрасный день настоятельница позвала меня в свой кабинет и сказала: „Кагомело, с сегодняшнего дня ты на пенсии. Это для твоего же блага“. И дала час на то, чтобы собрать вещи.

– Но вам заплатили хорошее выходное пособие?

– Ни гроша. Подарили портрет святого отца‑основателя ордена и годовую бесплатную подписку на школьный журнал „Розы для Марии“. – Он указал на картину, что висела над кроватью: кавалер, одетый в красное и подозрительно напоминающий лицом Луиса Мариано[11]. Голова святого была окружена сиянием. Журналы, о которых говорил садовник и которые я уже видел, лежали на тумбочке у кровати.

– Я часто листаю их перед сном. Там много хороших молитв. Особенно майских[12]. Хотите почитать?

– Как‑нибудь в другой раз. А правда ли, что незадолго до вашего выхода на пенсию в школе случилась какая‑то странная история? Не то девочка умерла, не то еще что‑то в этом духе.

– Умерла? Да не дай Бог. Пропала на пару дней, но ангел‑хранитель вернул ее целую и невредимую.

– Вы знали эту девочку?

– Исабелиту? Как не знать? Сущий дьяволенок.

– Исабелита Суграньес была сущим дьяволенком?!

– Исабелита Пераплана. Суграньес – это вы, если я не ошибаюсь.

– У меня есть племянница, которую так зовут: Исабелита. Как и ее мать. Она Исабелита Суграньес, как ее отец и как я. Я иногда путаюсь. Расскажите мне о той девочке.

– О Исабелите Пераплане? А что я вам могу рассказать? Она была самая красивая в своем классе и самая, как бы это сказать… невинная. Любимица монахинь, пример для подражания. Очень прилежная и очень набожная.

– И при этом сущий дьяволенок.

– Исабелита? Нет. Она была не такая. Это другая ее подначивала.

– Какая другая?

– Мерседес.

– Мерседес Суграньес?

– Да нет. Ее звали Мерседес Негрер. Они были неразлейвода. И такие при этом разные! Есть у вас минутка? Я покажу фотографии.

– У вас есть фотографии девочек?!

– Конечно: в журналах.

Он подошел к тумбочке и взял все журналы.

– Вот, поищите номер за апрель семьдесят первого года. Глаза у меня уже не те, что раньше.

Я нашел номер, о котором он говорил, и начал листать его, пока не дошел до раздела „Цветы нашего сада“. Здесь были большие, на полстраницы, фотографии всех классов. Девочки стояли ровными рядами –. каждый последующий выше предыдущего – на ступенях, ведущих в часовню.

– Поищите пятый класс. Нашли? Разрешите‑ка.

Он поднес журнал очень близко к лицу. Я даже испугался, что он выдавит себе глаз. Когда он снова протянул журнал мне, на странице остались ниточки слюны.

– Вот она, Исабелита. Блондинка в последнем ряду. А рядом Мерседес Негрер. Слева. Слева на фотографии. А не слева от вас. Нашли обеих?

Не знаю почему, но коллективная фотография пятого класса вызвала у меня легкое чувство грусти. Я вспомнил фото Ильзы с ее рельефными формами, гуляющей по нашим вырезанным из картона пляжам, выставляя напоказ свое очарование и бормоча банальности о наших на самом‑то деле вялых и занудных мужчинах.

– Да. Действительно прелестная девочка. Я вижу, у вас хороший вкус, – сказал я, возвращая журнал (черты Исабелиты Перапланы я постарался сохранить в памяти), и добавил с деланой наивностью: – А почему вы показали мне фотографию пятого класса? Я сам не учился, но мне кажется, в те времена бакалавриат заканчивался не в пятом классе, а в шестом.

– Вы совершенно правы. Но Исабелита не закончила бакалавриат.

– Почему? Она ведь была прилежная ученица.

– Прилежная, и даже очень. Я, по правде сказать, точно и не знаю, что там произошло. Я ушел из школы в том самом году, я вам уже говорил, и с тех пор о девочках ничего не слышал. Какое‑то время я надеялся, что хотя бы одна придет меня навестить, но ждал напрасно – никто так и не пришел.

– А откуда же вы тогда знаете, что Исабелита оставила школу?

– Потому что ее нет на фотографии, сделанной через год. Я получил эту фотографию, потому что монахини подарили мне годовую подписку на журнал.

– Позвольте мне самому в этом убедиться?

– Будьте так любезны.

Я отыскал апрельский номер за семьдесят второй год и в нем фотографию шестого класса. Исабелиты на фотографии не было – но это я уже знал: настоятельница рассказывала об этом в психушке. Меня интересовало другое, и мое предположение подтвердилось – фото Мерседес Негрер тоже отсутствовало. Понемногу из кусочков мозаики начала складываться картина, хотя и не совсем еще ясная. Я вернул журналы на место и встал, чтобы попрощаться с гостеприимным садовником, который мне очень помог.

– Всегда к вашим услугам, – сказал он. – Позвольте задать вам всего один вопрос.

– Слушаю вас.

– Зачем вы приходили?

– Мне кажется, в школе освободилось место садовника. И я подумал, что эта новость могла бы вас заинтересовать, если вы чувствуете в себе силы для подобной работы. Если это так, зайдите к настоятельнице через пару дней. Только не говорите, что вы от меня: у нашего профсоюза с монастырем есть разногласия.

– При Франко жилось лучше, – вздохнул старый садовник.

– И не говорите.