Надовесская похоронная песня

Перевод М. Михайлова

 

[301]

 

Посмотрите! – вот, посажен

На плетеный одр,

Как живой сидит он, важен,

Величав и бодр.

 

Но уж тело недвижимо,

Бездыханна грудь…

В трубке жертвенного дыма

Ей уж не раздуть.

 

Очи, где ваш взор орлиный?

Не вглядитесь вы

По долине в след звериный

На росе травы.

 

Ты не встанешь, легконогий!

Не направишь бег,

Как олень ветвисторогий,

Через горный снег.

 

Не согнешь, как прежде, смело

Свой упругий лук…

Посмотрите! отлетела

Жизнь из сильных рук.

 

Мир душе его свободной! –

Там, где нет снегов,

Там, где маис самородный

Зреет средь лугов…

 

Где в кустах щебечут птицы,

Полон дичи бор,

Где гуляют вереницы

Рыб по дну озер.

 

Уходя на пир с духами,

Нас оставил он,

Чтобы здесь, воспетый нами,

Был похоронен.

 

Труп над вырытой могилой

Плачем огласим!

Все, что было другу мило,

Мы положим с ним:

 

В головах – облитый свежей

Кровью томагок;

Сбоку – окорок медвежий:

Путь его далек!

 

С ним и нож! Над вражьим трупом

Он не раз сверкал,

Как, бывало, кожу с чубом

С черепа сдирал.

 

Алой краски в руки вложим,

Чтоб, натершись ей,

Он явился краснокожим

И в страну теней.

 

1797

 

Ивиковы журавли

Перевод Н. Заболоцкого

 

[302]

 

К Коринфу, где во время оно

Справляли праздник Посейдона,

На состязание певцов

Шел кроткий Ивик, друг богов.

Владея даром песнопенья,

Оставив Регий вдалеке,

Он шел, исполнен вдохновенья,

С дорожным посохом в руке.

 

Уже его пленяет взоры

Акрокоринф, венчая горы,

И в Посейдонов лес густой

Он входит с трепетной душой.

Здесь всюду сумрак молчаливый,

Лишь в небе стая журавлей

Вослед певцу на юг счастливый

Станицей тянется своей.

 

«О птицы, будьте мне друзьями!

Делил я путь далекий с вами,

Был добрым знамением дан

Мне ваш летучий караван.

Теперь равны мы на чужбине, –

Явившись издали сюда,

Мы о приюте молим ныне,

Чтоб не постигла нас беда!»

 

И бодрым шагом в глубь дубравы

Спешит певец, достойный славы,

Но, притаившиеся тут,

Его убийцы стерегут.

Он борется, но два злодея

Разят его со всех сторон:

Искусно лирою владея,

Был неискусен в битве он.

 

К богам и к людям он взывает,

Но стон его не достигает

Ушей спасителя: в глуши

Не отыскать живой души.

«И так погибну я, сраженный,

И навсегда останусь нем,

Ничьей рукой, не отомщенный

И не оплаканный никем!»

 

И пал он ниц, и пред кончиной

Услышал ропот журавлиный

И громкий крик, и трепет крыл

В далеком небе различил.

«Лишь вы меня, родные птицы,

В чужом не бросили краю!

Откройте ж людям, кто убийцы,

Услышьте жалобу мою!»

 

И труп был найден обнаженный,

И лик страдальца, искаженный

Печатью ужаса и мук,

Узнал в Коринфе старый друг.

«О, как безгласным и суровым

Тебя мне встретить тяжело!

Не я ли мнил венком сосновым

Венчать любимое чело?»

 

Молва про злое это дело

Мгновенно праздник облетела,

И поразились все сердца

Ужасной гибели певца.

И люди кинулись к пританам[303],

Немедля требуя от них

Над песнопевцем бездыханным

Казнить преступников самих.

 

Но где они? В толпе несметной

Кто след укажет незаметный?

Среди собравшихся людей

Где укрывается злодей?

И кто он, этот враг опасный, –

Завистник злой иль жадный тать?

Один лишь Гелиос[304] прекрасный

Об этом может рассказать.

 

Быть может, наглыми шагами

Теперь идет он меж рядами

И, не взирая на народ,

Преступных дел вкушает плод.

Быть может, на пороге храма

Он здесь упорно лжет богам

Или с толпой людей упрямо

Спешит к театру, бросив храм.

 

Треща подпорами строенья,

Перед началом представленья,

Скамья к скамье, над рядом ряд,

В театре эллины сидят.

Глухо шумящие, как волны,

От гула множества людей,

Вплоть до небес, движенья полны,

Изгибы тянутся скамей.

 

Кто здесь сочтет мужей Фокиды,

Прибрежных жителей Авлиды,

Гостей из Спарты, из Афин?

Они явились из долин,

Они спустились с гор окрестных,

Приплыли с дальних островов

И внемлют хору неизвестных,

Непостижимых голосов.

 

Вот перед ними тесным кругом,

Из подземелья друг за другом,

Чтоб древний выполнить обряд,

Выходит теней длинный ряд.

Земные жены так не ходят,

Не здесь родные их края,

Их очертания уводят

За грань земного бытия.

 

Их руки тонкие трепещут,

Мрачно‑багровым жаром плещут

Их факелы, и бледен вид

Их обескровленных ланит.

И, привиденьям безобидны,

Вокруг чела их, средь кудрей

Клубятся змеи и ехидны

В свирепой алчности своей.

 

И гимн торжественно согласный

Звучит мелодией ужасной

И сети пагубных тенет

Вкруг злодеяния плетет.

Смущая дух, волнуя разум,

Эриний[305] слышится напев,

И в страхе зрители, и разом

Смолкают лиры, онемев.

 

«Хвала тому, кто чист душою,

Вины не знает за собою!

Без опасений и забот

Дорогой жизни он идет.

Но горе тем, кто злое дело

Творит украдкой тут и там!

Исчадья ночи, мчимся смело

Мы вслед за ними по пятам.

 

Куда б ни бросились убийцы, –

Быстрокрылатые, как птицы,

Мы их, когда настанет срок,

Петлей аркана валим с ног.

Не слыша горестных молений,

Мы гоним грешников в Аид[306]

И даже в темном царстве теней

Хватаем тех, кто не добит».

 

И так, зловещим хороводом,

Они поют перед народом,

И, чуя близость божества,

Народ вникает в их слова.

И тишина вокруг ложится,

И в этой мертвой тишине

Смолкает теней вереница

И исчезает в глубине.

 

Еще меж правдой и обманом

Блуждает мысль в сомненье странном,

Но сердце ужасом полно,

Незримой властью смущено,

Ясна лишь сердцу человека,

Но скрытая при свете дня,

Клубок судьбы она от века

Плетет, преступников казня.

 

И вдруг услышали все гости,

Как кто‑то вскрикнул на помосте:

«Взгляни на небо, Тимофей,

Накликал Ивик журавлей!»

И небо вдруг покрылось мглою,

И над театром, сквозь туман,

Промчался низко над землею

Пернатых грозный караван.

 

«Что? Ивик, он сказал?» И снова

Амфитеатр гудит сурово,

И, поднимаясь, весь народ

Из уст в уста передает:

«Наш бедный Ивик, брат невинный,

Кого убил презренный тать!

При виде стаи журавлиной

Что этот гость хотел сказать?»

 

И вдруг, как молния средь гула,

В сердцах догадка промелькнула,

И в ужасе народ твердит:

«Свершилось мщенье Эвменид!

Убийца кроткого поэта

Себя нам выдал самого!

К суду того, что молвил это,

И с ним – приспешника его!»

 

И так всего одно лишь слово

Убийцу уличило злого,

И два злодея, смущены,

Не отрекались от вины,

И тут же, схваченные вместе

И усмиренные с трудом,

Добыча праведная мести, –

Они предстали пред судом.

 

1797

 

Порука

Перевод В. Левика

 

[307]

 

Мерос проскользнул к Дионисию[308] в дом,

Но скрыться не мог от дозорных, –

И вот он в оковах позорных.

Тиран ему грозно: «Зачем ты с мечом

За дверью таился, накрывшись плащом?»

«Хотел я покончить с тираном».

«Распять в назиданье смутьянам!»

 

«О царь! Пусть я жизнью своей заплачу –

Приемлю судьбу без боязни.

Но дай лишь три дня мне до казни:

Я замуж сестру мою выдать хочу.

Тебе же, пока не вернусь к палачу,

Останется друг мой порукой,

Солгу – насладись его мукой».

 

И, злобный метнув на просящего взгляд,

Тиран отвечает с усмешкой:

«Ступай, да смотри же – не мешкай.

Быстрее мгновенья три дня пролетят,

И если ты в срок не вернешься назад,

Его я на муку отправлю,

Тебя ж на свободе оставлю».

 

И к другу идет он. «Немилостив рок!

Хотел я покончить с проклятым,

И быть мне, как вору, распятым.

Но дал он трехдневный до казни мне срок,

Чтоб замуж сестру мою выдать я мог.

Останься порукой тирану,

Пока я на казнь не предстану».

 

И обнял без слов его преданный друг

И тотчас к тирану явился,

Мерос же в дорогу пустился.

И принял сестру его юный супруг,

Но солнце обходит уж третий свой круг,

И вот он спешит в Сиракузы,

Чтоб снять с поручителя узы.

 

И хлынул невиданный ливень тогда.

Уже погружает он посох

В потоки на горных откосах.

И вот он подходит к реке, но беда! –

Бурлит и на мост напирает вода,

И груда обломков чугунных

Гремит, исчезая в бурунах.

 

Он бродит по берегу взад и вперед,

Он смотрит в смятенье великом,

Он будит безмолвие криком, –

Увы, над равниной бушующих вод

Лишь ветер, беснуясь, гудит и ревет;

Ни лодки на бурном просторе,

А волны бескрайны, как море.

 

И к Зевсу безумный подъемлет он взгляд

И молит, отчаянья полный:

«Смири исступленные волны!

Уж полдень, часы беспощадно летят,

А я обещал, лишь померкнет закат,

Сегодня к царю воротиться, –

Иль с жизнию друг мой простится».

 

Но тучи клубятся, и ветер жесток,

И волны сшибаются люто.

Бежит за минутой минута…

И страх наконец в нем решимость зажег:

Он смело бросается в грозный поток,

Валы рассекает руками,

Плывет – и услышан богами!

 

И снова угрюмою горной тропой

Идет он и славит Зевеса,

Но вдруг из дремучего леса,

Держа наготове ножи пред собой,

Выходят разбойники буйной толпой;

И, путь преграждая пустынный,

Грозит ему первый дубиной.

 

И в вопле Мероса – смертельный испуг:

«Клянусь вам, я нищ! Не владею

И самою жизнью своею!

Оставьте мне жизнь, иль погибнет мой друг!»

Тут вырвал у вора дубину он вдруг, –

И шайка спасается в страхе,

Три трупа оставив во прахе.

 

Как жар сицилийского солнца жесток!

Как ломит колени усталость!

А сколько до цели осталось!

«Ты силы мне дал переплыть чрез поток,

Разбойников ты одолеть мне помог, –

Ужель до царя не дойду я

И друга распнет он, ликуя!»

 

Но что там? Средь голых и выжженных круч

Внезапно журчанье он слышит…

Он верить не смеет, не дышит…

О, чудо! Он видит: серебряный ключ,

Так чист и прозрачен, так нежно певуч,

Сверкает и манит омыться,

Гортань освежить и напиться.

 

И вновь он шагает, минуя в пути

Сады, и холмы, и долины.

Уж тени глубоки и длинны.

Два путника тропкой идут впереди.

Он шаг ускоряет, чтоб их обойти,

И слышит слова их: «Едва ли –

Мы, верно, на казнь опоздали».

 

Надежда и страх его сердце теснят,

Летят, не идут его ноги.

И вот – о, великие боги! –

Пред ним Сиракузы, пылает закат,

И верный привратник его Филострат,

Прождавший весь день на пороге,

Навстречу бежит по дороге.

 

«Назад, господин! Если друга не спас,

Хоть сам не давайся им в руки!

Его повели уж на муки.

Он верил, он ждал тебя с часу на час,

В нем дружбы священный огонь не погас,

И царь наш в ответ на глумленье

Лишь гордое встретил презренье».

 

«О, если уж поздно, и он на кресте,

И предал я друга такого,

Душа моя к смерти готова.

Зато мой палач не расскажет нигде,

Что друг отказался от друга в беде!

Он кровью двоих насладится,

Но в силе любви убедится».

 

И гаснет закат, но уж он у ворот,

И видит он крест на агоре[309],

Голов человеческих море.

Веревкою связанный друг его ждет,

И он раздвигает толпу, он идет.

«Тиран! – он кричит. – Ты глумился,

Но видишь – я здесь! Я не скрылся!»

 

И в бурю восторженный гул перерос,

Друзья обнялись, и во взоре

У каждого радость и горе;

И нет ни единого ока без слез;

И царь узнает, что вернулся Мерос,

Глядит на смятенные лица, –

И чувство в царе шевелится.

 

И он их велит привести перед трон,

Он влажными смотрит очами:

«Ваш царь побежденный пред вами;

Он понял, что дружба не призрак, не сон,

И с просьбою к вам обращается он:

На диво грядущим столетьям

В союз ваш принять его третьим».

 

1798

 

Песнь о колоколе

Перевод И. Миримского

 

Vivos voco. Mortuos plango. Fulgura frango [310]

 

[311]

 

Вот уж форма затвердела,

Обожженная огнем.

Веселей, друзья, за дело –

Выльем колокол! Начнем!

Пусть горячий пот

По лицу течет, –

Труд наш, если бог поможет,

Славу мастера умножит.

 

В счастливый миг, с дерзаньем новым

И речи мудрые придут:

Ведь, сдобренный разумным словом,

Живей и радостнее труд.

Итак, всё вдумчиво обсудим,

Чтоб не трудиться наугад.

Презренье тем ничтожным людям,

Что необдуманно творят.

В том человека украшенье

И честь, живущая века,

Что сердцем чует он значенье

Того, что делает рука.

 

Больше в яму положите

Дров сосновых, дров сухих,

Чтобы, сжатое в укрытье,

Пламя охватило их.

Медь сперва расплавь,

Олова прибавь,

Чтобы к вящей нашей славе

Все слилось в едином сплаве!

 

И то, что ныне в яме темной

Рука усердная вершит,

С высокой башни в мир огромный

О нашей славе возвестит;

И, трогая сердца людские,

Потомков звоном будет звать,

Сливаться с хором литургии,

В груди скорбящего рыдать;

И что сынам земли в наследье

Во мгле готовит рок слепой,

Все отзовется в гулкой меди

Тысячекратною волной.

 

Цель все ближе час от часу:

Плавка в блестках пузырей.

Поташу прибавьте в массу,

Чтобы плавилась быстрей.

Живо, не зевай!

Пену всю снимай!

Чтоб металл и наших внуков

Трогал чистотою звуков.

 

Пусть колокол, зовя к веселью,

Пошлет младенцу свой привет,

Когда, склонясь над колыбелью,

Мать сторожит его рассвет,

Пока в объятьях сладкой дремы

Он мир встречает незнакомый

И дремлют в золотом тумане

Его надежды и желанья.

Но год за годом мчится вслед,

И, верный доброму завету,

Уходит отрок, вдаль влеком;

Он бродит с посохом по свету

И вновь вступает в отчий дом,

И здесь, как неземное диво,

Вдруг видит юный пилигрим:

Ресницы опустив стыдливо,

Подруга детства перед ним.

И вот, с тоской неистребимой,

С надеждой в глубине души,

Он ловит каждый взгляд любимой

И тайно слезы льет в тиши;

Вздыхая, бродит вслед за нею,

Покинув шумный круг друзей;

В полях срывает он лилею

И молча преподносит ей.

О, грезы счастья, трепет тайный!

О, первой страсти светлый сон!

Душе открылся мир бескрайный,

И взор блаженством озарен!

О, если б, вечно расцветая,

Сияла нам пора златая!

 

Смесь бурлит водоворотом,

Стержень опущу в струю;

Чуть покроется налетом –

Время приступать к литью.

А теперь ковшом

Пробу зачерпнем

И проверим живо, все ли

Там слилось по нашей воле.

 

Где сила с лаской в дружной смеси,

Тепло и строгость в равновесье,

Там звук отменно чист всегда.

И тот, кто друга выбирает,

Пусть сердцем сердце проверяет, –

Ведь грезам – день, слезам – года.

Вот невеста молодая,

Вкруг чела венок лежит.

В божий храм людей скликая,

Медный колокол гудит.

Ах, мгновенье золотое!

Праздник счастья и весны!

Вместе с поясом, с фатою

Тают радужные сны.

Жар сердца пройдет,

Любовь остается.

Цветок опадет,

Но плод разовьется.

Муж выйдет в простор

Житейского поля;

Чтоб радостной доли

И счастья добиться,

Он будет трудиться,

С людьми состязаться,

В борьбе изощряться,

За благом гоняться.

И вот уж добро без конца и без края

В амбары течет, наполняет сараи;

И множатся службы, и ширится двор.

И всюду хозяйка

Царит молодая,

Мать нежных малюток:

И правит с уменьем

Семьею, именьем,

И девочек учит,

И мальчиков школит,

И вечно в заботе,

В движенье, в работе,

И дом бережет,

И множит доход,

И в ларчик душистый сбирает пожитки,

И крутит на прялке немолкнущей нитки,

И прячет в сундук стародавних времен

Волнистую шерсть и мерцающий лен,

И мир охраняет семейного круга,

Не зная досуга.

 

И с балкона дома отец,

Все хозяйство взглядом окинув –

В новом доме каждый венец,

Двор, сараи из свежих бревен,

Скирды хлеба с крышей вровень,

Скот в задворье жирный, сытый,

В поле волны зрелого жита, –

Молвит, гордый собой:

«Создан моим трудом,

Против беды любой

Век устоит мой дом!»

Но судьба хитра и лжива,

Краток с ней союз счастливый:

Срок пришел – и горе в дом.

 

Смесь уже давно поспела:

Весь в зазубринах излом.

Подставляйте желоб смело,

И с молитвою начнем.

Краны открывай!

Боже, счастья дай!

Дай нам счастья и удачи

В форму слить металл горячий!

 

Огонь священный! Испокон

Великих благ источник он.

За все, что строим, что творим,

В душе огонь благодарим.

Но страшен этот дар богов,

Когда, свободный от оков,

Лавиной с каменных вершин

Летит он, неба вольный сын.

Горе, если невозбранно

Мчится он, неудержим,

С дикой силой урагана

По строеньям городским:

Ведь стихии обуяны

Злобою к делам людским.

Вот из тучи

Льется щедро

Дождь могучий.

Но из тех же черных туч –

Молний луч.

Чу, набат на башне бьют!

Все бегут!

Багровеет

Небосвод!

То не солнечный восход:

Гарью веет.

Дым столбом.

Гул кругом.

Клокоча и свирепея,

Смерча дикого быстрее

Вьются огненные змеи.

Пышет жар; огнем объятый,

Рухнул дом; трещат накаты;

Душен воздух раскаленный,

Плачут дети, плачут жены,

С воем звери Бьются в двери,

Люди мечутся, как тени, –

Все бежит, ища спасенья.

Ночь светла, как день весенний,

По рукам легко и бодро Мчатся ведра,

В небо бьют воды потоки…

Вдруг сорвался вихрь жестокий,

Закружился, и, стеня,

Подхватил он столб огня;

И, сдружившись, две стихии

В бревна бросились сухие,

На дощатые сараи.

Будто в ярости желая

Закружить весь шар земной

В страшной вьюге огневой,

Вверх поднялся коловертью

Исполин!

Средь руин,

Отступив пред высшей силой,

Человек стоит уныло,

Видя все в объятьях смерти.

 

Стихло все.

В пепелище

Сиротливо ветер свищет.

Бродит ужас,

И в оконницы слепые

Смотрят тучи грозовые

С высоты.

 

Бросив взор,

Взор прощальный,

На печальный,

Черный, опустевший двор,

Хозяин в путь собрался дальний.

Пусть все под пеплом, все мертво, –

Он тем утешен, слава богу,

Что, сосчитав родных с тревогой,

Увидел – все вокруг него.

 

Форма налита, как чаша.

Славно потрудились мы!

Но каким созданье наше

Выйдет в божий свет из тьмы?

Вдруг да сплав не тот?

Вдруг да газ пройдет?

И пока работа длится,

В двери к нам беда стучится?

 

В родной земли святое лоно

Мы льем горячий сплав, равно

Как пахарь лучшее зерно

Бросает с верой непреклонной,

Что в добрый час взойдет оно.

Как плод, что жизни нам дороже,

Земле мы с верой предаем,

Что встанет с гробового ложа

Он в мире радостном, ином.

 

С башни дальной

В небосвод

Погребальный

Звон плывет.

Провожает колокол сурово

В путь последний странника земного.

 

Ах, то верная супруга,

Мать малюток неутешных,

Отошла в долину смерти

От любви и ласки друга,

От хозяйства, от детей,

Что росли на радость ей

День за днем, за годом год

Под крылом ее забот!

Ах, судьба без сожаленья

Дома связь разорвала,

Обитает в царстве теней

Та, что матерью была!

Вместе с ней любовь святая,

Кротость нежная ушла.

Скоро в дом войдет чужая –

Без любви и без тепла.

 

Что ж, пока не остудится

Медь, чтоб колоколом стать,

Беззаботен, словно птица,

Каждый может отдыхать.

Звездочки горят.

Подмастерье рад:

Звон его вечерний манит.

Только мастер вечно занят.

 

Одиноко в роще темной

Путник весело шагает

К хижине своей укромной.

У ворот толпятся овцы,

И вразвалку

Крутолобые коровы

В стойло сумрачное входят.

Воз тяжелый

Со снопами

Подъезжает.

Он венками

И цветами

Весь повит.

Вот идут с веселой песней

Толпы жниц.

Стихли улицы и рынок;

Собралась вокруг лампады

Вся семья, и городские,

Скрипнув, заперлись ворота.

 

Ночь ложится,

Но спокойный,

Мирный житель не боится

Тьмы густой:

В ней, быть может, зло таится,

Но не спит закон святой.

О святой порядок – дивный

Сын богов, что в неразрывный

Круг связует всех, кто равны,

Городов зиждитель славный,

Что с полей ли, из лесов ли

Дикарей собрал под кровли,

Их спаял в единой речи,

Нрав привил им человечий,

Дал им для совместной жизни

Высший дар – любовь к отчизне!

Сотни душ в одном порыве,

В сопряженье дружных рук

Трудятся на мирной ниве,

Охраняют общий круг.

Каждый счастлив, каждый волен,

И, как равный средь людей,

Кто работает, доволен

Скромной участью своей.

Труд – народов украшенье

И ограда от нужды.

Королю за трон почтенье,

Нам почтенье – за труды!

 

Мир блаженный,

Дух единства,

Охраняйте

Стражей верной город наш!

Пусть отныне не ворвутся

Злые вражеские толпы

В эту тихую долину,

Где извечно

В синей чаше поднебесья

Тишина.

Пусть же города и веси

Кровью не зальет война!

 

Разберите бревна сруба:

Отслужил – долой его!

Ах, как сердцу видеть любо

Смелой мысли торжество!

Бей по форме, бей!

Смело, не робей!

Чтобы мира вестник новый

Нам явился без покрова!

 

Разбить ее имеет право

Лишь мастер мудрою рукой.

Но горе, если хлынет лава,

Прорвавшись огненной рекой!

С громовым грохотом на части

Она взрывает хрупкий дом

И, словно пламя адской пасти,

Все губит на пути своем!

Где диких сил поток развязан,

Там путь к искусству нам заказан:

Где торжествует своеволье,

Нет ничего святого боле.

 

И горе, если накопится

Огонь восстанья в городах,

И сам народ крушит темницы

И цепи разбивает в прах.

И меди гулкие раскаты

Раскалывают небосвод:

То колокол – любви глашатай –

Призыв к насилью подает.

Бегут с оружьем горожане,

«Свобода! Равенство!» – орут,

Кипит на площади восстанье,

Вершит свой беспощадный суд.

И жены в этот час суровый,

Свирепей тигров и волков,

Зубами разрывать готовы

Сердца испуганных врагов,

Здесь все забыто: благочестье,

Добро и дружба. Вместо них –

Разгул вражды и черной мести

И пиршество пороков злых.

Опасен тигр, сломавший двери,

Опасно встретиться со львом, –

Но человек любого зверя

Страшней в безумии своем.

И горе тем, кто поручает

Светильник благостный слепым:

Огонь его не светит им,

Лишь стогны в пепел превращает.

 

Боже, радость нам какая!

Вот по милости творца

Колокол стоит, сверкая

От ушка и до венца.

Зорькой золотой

Блещет шлем литой,

И в гербе горит реченье,

Славя новое творенье.

 

К плечу плечом,

Друзья, вкруг колокола станем

И, верные благим желаньям,

Его Согласьем наречем.

К единству, дружбе, благостыне

Пусть он людей зовет отныне;

И в мире то исполнит он,

Чему он нами посвящен.

 

Пусть, в небесах царя над нами,

Над жизнью жалкою земной,

Перекликается с громами,

С далекой звездною страной,

И свой глагол вольет по праву

В хорал блуждающих планет,

Создателю поющих славу,

Ведущих вереницу лет.

И пусть, рожденный в темной яме,

О светлом вечном учит нас.

И Время легкими крылами

Его тревожит каждый час.

Велениям судьбы послушный

И сам к страданьям глух и слеп,

Пусть отражает равнодушно

Игру изменчивых судеб.

И звуком, тающим в эфире,

В свой миг последний возвестит,

Что все непрочно в этом мире,

Что все земное отзвучит.

 

Ну‑ка, дружно за канаты!

Вознесем его в простор,

В царство звуков, под богатый

Голубых небес шатер!

Взяли! Разом! В ход!

Тронулся! Идет!

Пусть раздастся громче, шире

Первый звон его о Мире!

 

1799