К Гете, когда он поставил «Магомета» Вольтера

Перевод Н. Вильмонта

 

[312]

 

Не ты ли, кто от гнета ложных правил

К природе нас и правде возвратил

И, с колыбели богатырь, заставил

Смириться змея, что наш дух сдавил,

Кто взоры толп к божественной направил

И жреческие ризы обновил, –

Пред рухнувшими служишь алтарями

Порочной музе, что не чтится нами?

 

Родным искусствам царствовать довлеет

На этой сцене, не чужим богам.

И указать на лавр, что зеленеет

На нашем Пинде[313], уж нетрудно нам.

Германский гений, не смущаясь, смеет

В искусств святилище спускаться сам,

И, вслед за греком и британцем, вправе

Он шествовать навстречу высшей славе.

 

Там, где рабы дрожат, тираны правят,

Где ложный блеск тщеславиться привык –

Творить свой мир искусство не заставят, –

Иль гений при Людовиках возник?

На ремесло свои богатства плавит

Художник, не сокровища владык;

Лишь с правдою обручено искусство,

Лишь в вольных душах загорится чувство.

 

Не для того, чтоб вновь надеть оковы,

Ты старую игру возобновил,

Не для того, чтоб к дням вернуть нас снова

Младенчески несовершенных сил.

Ты встретил бы отпор судеб суровый,

Когда бы колесо остановил

Времен, бегущих обручем крылатым:

Восходит новь, былому нет возврата.

 

Перед театром ширятся просторы,

Он целый мир шумливый охватил;

Не пышных слов блестящие уборы –

Природы точный образ сердцу мил;

Не чопорные нравы, разговоры –

Герой людские чувства затвердил,

Язык страстей гремит свободным взрывом,

И красота нам видится в правдивом.

 

Но плохо слажен был возок феспийский[314],

Он с утлой лодкой Ахерона[315] схож:

Лишь тени встретишь на волне стигийской;

Когда же ты живых в ладью возьмешь,

Ей кладь не вынести на берег близкий,

Одних лишь духов в ней перевезешь.

Пусть плоти зыбкий мир не обретает:

Где жизнь груба – искусство увядает.

 

Ведь на подмостках деревянной сцены

Нас идеальный мир спешит объять,

Здесь подлинны лишь чувств живые смены.

Растроганность ужель безумством звать!

Но дышит правдой голос Мельпомены[316],

Спешащий небылицу передать;

И эта сказка часто былью мнилась,

Обманщица живою притворилась.

 

Грозит искусство сцену бросить ныне,

Свой дикий мир фантазии творит –

С театром жизнь смешать, в своей гордыне,

С возвышеннейшим низкое спешит.

Один француз не изменил богине,

Хоть он и вровень с высшим не стоит,

И, взяв искусство в жесткие оковы,

Не даст поколебать его основы.

 

Ему подмостки шаткие священны,

И изгонять он издавна привык

Болтливой жизни шум несовершенный, –

Здесь песней стал суровый наш язык.

Да, это мир – в величье неизменный!

Здесь замысел звеном к звену приник,

Здесь строгий свод священный храм венчает

И жест у танца прелесть занимает.

 

Французу мы не поклонимся снова,

В его вещах живой не веет дух,

Приличьем чувств и пышным взлетом слова

Привыкший к правде не прельстится слух.

Но пусть зовет он в лучший мир былого,

Пусть явится, как отошедший дух, –

Вернуть величье оскверненной сцене, –

В приют достойный, к древней Мельпомене.

 

1800

 

Начало нового века

Перевод В. Курочкина

 

[317]

 

Где приют для мира уготован?

Где найдет свободу человек?

Старый век грозой ознаменован,[318]

И в крови родился новый век.

 

Сокрушились старых форм основы,

Связь племен разорвалась; бог Нил,

Старый Рейн и Океан суровый[319] –

Кто из них войне преградой был?

 

Два народа, молнии бросая

И трезубцем двигая, шумят[320]

И, дележ всемирный совершая,

Над свободой Страшный суд творят.

 

Злато им, как дань, несут народы,

И, в слепой гордыне буйных сил,

Франк свой меч, как Бренн[321] в былые годы,

На весы закона положил.

 

Как полип тысячерукий, бритты[322]

Цепкий флот раскинули кругом

И владенья вольной Амфитриты[323]

Запереть мечтают, как свой дом.

 

След до звезд полярных пролагая,

Захватили, смелые, везде

Острова и берега; но рая

Не нашли и не найдут нигде.

 

Нет на карте той страны счастливой,

Где цветет златой свободы век,

Зим не зная, зеленеют нивы,

Вечно свеж и молод человек.

 

Пред тобою мир необозримый!

Мореходу не объехать свет;

Но на всей Земле неизмеримой

Десяти счастливцам места нет.

 

Заключись в святом уединенье,

В мире сердца, чуждом суеты!

Красота цветет лишь в песнопенье,

А свобода – в области мечты.

 

1801

 

Геро и Леандр

Перевод В. Левика

 

[324]

 

Видишь – там, где в Дарданеллы

Изумрудный, синий, белый

Геллеспонта плещет вал,

В блеске солнца золотого

Два дворца глядят сурово

Друг на друга с темных скал.

Здесь от Азии Европу

Отделила бездна вод,

Но ни бурный вал, ни ветер

Уз любви не разорвет.

 

В сердце Геро, уязвленном

Беспощадным Купидоном,

Страсть к Леандру расцвела,

И в ответ ей – смертной Гебе –

Вспыхнул он, стрелою в небе

Настигающий орла.

Но меж юными сердцами

Встал отцов нежданный гнев,

И до срока плод волшебный

Поникает, не созрев.

 

Где, штурмуя Сест[325] надменный,

Геллеспонт громадой пенной

Бьет в незыблемый утес,

Дева юная сидела

И, печальная, глядела

На далекий Абидос[326].

Горе! Нет моста к Леандру,

Нет попутного челна,

Но любовь не знает страха,

И везде пройдет она.

 

Обернувшись Ариадной,

Тьмой ведет нас непроглядной,

Вводит смертных в круг богов,

Льва и вепря в плен ввергает

И в алмазный плуг впрягает

Огнедышащих быков.

Даже Стикс девятикружный[327]

Не преграда ей в пути,

Если тень она захочет

Из Аида увести.

 

И любовь Леандра гонит, –

Лишь багряный шар потонет

За чертою синих вод,

Лишь померкнет день враждебный,

Уж туда, в приют волшебный,

Смелый юноша плывет.

Рассекая грудью волны,

Он спешит сквозь мрак ночной

К той скале, где обещаньем

Светит факел смоляной.

 

Там из плена волн студеных

В плен восторгов потаенных

Он любимой увлечен;

И лобзаньям нет преграды,

И божественной награды

Полноту приемлет он.

Но заря счастливца будит,

И бежит, как сон, любовь, –

Он из пламенных объятий

В холод моря кинут вновь.

 

Так, в безумстве нег запретных,

Тридцать солнц прошло заветных, –

По таинственным кругам

Пронеслись они короче

Той блаженной брачной ночи,

Что завидна и богам.

О, лишь тот изведал счастье,

Кто срывал небесный плод

В темных безднах преисподней,

Над пучиной адских вод.

 

Непрестанно в звездном хоре

Мчится Веспер вслед Авроре,

Но счастливцам недосуг

Сожалеть, что роща вянет,

Что зима вот‑вот нагрянет

В колеснице снежных вьюг.

Нет, их радует, что рано

Скучный день уходит прочь,

И не помнят, чем грозит им

Возрастающая ночь.

 

Вот сентябрь под зодиаком

Свет уравнивает с мраком, –

На утесе дева ждет,

Смотрит вдаль, где кони Феба

Вниз бегут по склону неба,

Завершая свой полет.

Неподвижен сонный воздух;

Точно зеркало чиста,

Синий купол отражая,

Дремлет ясная вода.

 

Там, сверкнув на миг спиною

Над серебряной волною,

Резвый выпрыгнул дельфин.

Там Фетиды влажной стая

Роем черных стрел, играя,

Из немых всплыла глубин.

Тайна страсти нежной зрима

Им одним из темных вод,

Но безмолвием Геката

Наказала рыбий род.

 

Глядя в синий мрак пролива,

Дева ласково и льстиво

Молвит: «О прекрасный бог!

Ты ль обманчив, ты ль неверен?

Нет, и лжив и лицемерен,

Кто тебя ославить мог!

Безучастны только люди,

И жесток лишь мой отец,

Ты же, кроткий, облегчаешь

Горе любящих сердец.

 

Безутешна, одинока,

Отцвела бы я до срока,

Дни влача, как в тяжком сне.

Но твоя святая сила

Без моста и без ветрила

Мчит любимого ко мне.

Страшны мглы твоей глубины,

Грозен шум твоих валов,

Но отваге ты покорен,

Ты любви помочь готов.

 

Ибо сам во время оно

Стал ты жертвой Купидона –

В час, как, бросив отчий дом,

Увлекая брата смело,

Поплыла в Колхиду Гелла

На баране золотом.

Вспыхнув страстью, в блеске бури

Ты восстал из недр, о бог,

И красавицу в пучину

С пышнорунного совлек.

 

Там живет богиня с богом,

Тайный грот избрав чертогом,

В глуби волн бессмертной став,

Челн хранит рукой незримой

И, добра к любви гонимой,

Твой смиряет буйный нрав.

Гелла! Светлая богиня!

Я пришла к тебе с мольбой:

Приведи и ныне друга

Той же зыбкою тропой».

 

С неба сходит вечер мглистый.

Геро факел свой смолистый

Зажигает на скале,

Чтоб звездою путеводной

По равнине волн холодной

Вел он милого во мгле.

Но темнеет, пенясь, море,

Ветра свист и гром вдали.

Звезды кроткие погасли,

Небо тучи облегли.

 

Ночь идет. Завесой темной

Хлынул дождь на Понт огромный.

Грозовым взмахнув крылом,

С гор, из дикого провала,

Буря вырвалась, взыграла, –

Трепет молний, блеск и гром.

Вихрь сверлит, буравит волны, –

Черным зевом глубина,

Точно бездна преисподней,

Разверзается до дна.

 

Геро плачет: «Горе, горе!

Успокой, Кронион, море!

О, мой рок! Не я ль виной?

Мне, безумной, вняли боги,

Если в гибельной дороге

С бурей бьется милый мой.

Птицы, вскормленные морем,

На земле приют нашли.

Не боящиеся ветра,

В бухты скрылись корабли.

 

Только мой Леандр и ныне,

Знаю, вверился пучине,

Ибо сам в блаженный час,

Мощным богом вдохновенный,

Он мне дал обет священный,

И лишь смерть разделит нас.

В этот миг, – о, сжальтесь, Оры! –

Обессиленный борьбой,

Он в последний раз, быть может,

Небо видит над собой.

 

Понт! Свирепая пучина!

Твой лазурный блеск – личина:

Ты неверен, ты жесток!

Ты его, коварства полный,

В притаившиеся волны

Лживой ясностью завлек.

И теперь, вдали от брега,

Беззащитного пловца

Всеми ужасами гонишь

К неизбежности конца».

 

Страшно бешенство стихии!

Ходят горы водяные,

Бьют в береговую твердь.

Горе, горе! Час недобрый!

И корабль дубоворебрый

Здесь нашел бы только смерть.

Буря погашает факел,

Рвет спасительную нить.

Страшно быть в открытом море,

Страшно к берегу подплыть!

 

У великой Афродиты

Молит скорбная защиты

Для отважного пловца, –

Ветру в дар заклать клянется,

Если милый к ней вернется,

Златорогого тельца;

Молит всех богов небесных,

Всех богинь подводной мглы

Лить смягчающее масло

На бурлящие валы.

 

«Помоги моей кручине,

Вновь рожденная в пучине,

Левкотея, встань из вод!

Кинь Леандру покрывало,

Как не раз его кидала

Жертвам бурных непогод, –

Чтоб, его священной ткани

Силой тайною храним,

Утопающий из бездны

Выплыл жив и невредим!»

 

И смолкает грохот бури.

В распахнувшейся лазури

Кони Эос мчатся ввысь.

Вновь на зеркало похоже,

Дремлет море в древнем ложе,

Скалы блестками зажглись.

И, шурша о берег мягко,

Волны к острову бегут

И ласкаясь, и играя,

Тело мертвое влекут.

 

Это он! И бездыханный –

Верен ей, своей желанной.

Видит хладный труп она

И стоит, как неживая,

Ни слезинки не роняя,

Неподвижна и бледна;

Смотрит в небо, смотрит в море,

На обрывы черных скал –

И в лице бескровном пламень

Благородный заиграл.

 

«Я постигла волю рока.

Неизбежно и жестоко

Равновесье бытия.

Рано сниду в мрак могилы,

Но хвалю благие силы,

Ибо счастье знала я.

Юной жрицей, о Венера,

Я вошла в твой гордый храм

И, как радостную жертву,

Ныне жизнь тебе отдам».

 

И она, светла, как прежде,

В белой взвившейся одежде

С башни кинулась в провал,

И в объятия стихии

Принял бог тела святые

И приют им вечный дал.

И, безгневный, примиренный,

Вновь во славу бытию

Из великой светлой урны

Льет он вечную струю.

 

1801

 

 

Пуншевая песня

Перевод Л. Мея

 

 

Внутренней связью

Сил четырех

Держится стройно

Мира чертог.

 

Звезды лимона

В чашу на дно!

Горько и жгуче

Жизни зерно.

 

Не растопите

Сахар в огне:

Где эта жгучесть

В горьком зерне?

 

Воду струями

Лейте сюда:

Все обтекает

Мирно вода.

 

Каплю по капле

Лейте вино:

Жизнь обновляет

Только оно!

 

Выпьем, покамест

Кубок наш жгуч;

Только кипучий

Сладостен ключ!

 

1802

 

Желание

Перевод В. Жуковского

 

[328]

 

Озарися, дол туманный,

Расступися, мрак густой;

Где найду исход желанный?

Где воскресну я душой?

Испещренные цветами,

Красны холмы вижу там…

Ах, зачем я не с крылами?

Полетел бы я к холмам.

 

Там поют согласны лиры,

Там обитель тишины;

Мчат ко мне оттоль зефиры

Благовония весны;

Там блестят плоды златые

На сенистых деревах,

Там не слышны вихри злые

На пригорках, на лугах.

 

О, предел очарованья!

Как прелестна там весна!

Как от юных роз дыханья

Там душа оживлена!

Полечу туда… напрасно!

Нет путей к сим берегам:

Предо мной поток ужасной

Грозно мчится по скалам.

 

Лодку вижу… где ж вожатый.

Едем!.. Будь, что суждено!..

Паруса ее крылаты,

И весло оживлено.

Верь тому, что сердце скажет,

Нет залогов от небес;

Нам лишь чудо путь укажет

В сей волшебный край чудес.

 

1802

 

Кассандра

Перевод В. Жуковского

 

[329]

 

Все в обители Приама

Возвещало брачный час,

Запах роз и фимиама,

Гимны дев и лирный глас.

Спит гроза минувшей брани,

Щит, и меч, и конь забыт,

Облечен в пурпурны ткани

С Поликсеною Пелид.

 

Девы, юноши четами

По узорчатым коврам,

Украшенные венками,

Идут веселы во храм;

Стогны дышут фимиамом,

В злато царский дом одет;

Снова счастье над Пергамом…

Для Кассандры счастья нет.

 

Уклонясь от лирных звонов,

Нелюдима и одна,

Дочь Приама в Аполлонов

Древний лес удалена.

Сводом лавров осененна,

Сбросив жрический покров,

Провозвестница священна

Так роптала на богов:

«Там шумят веселых волны,

Всем душа оживлена,

Мать, отец надеждой полны,

В храм сестра приведена.

Я одна мечты лишенна:

Ужас мне – что радость там;

Вижу, вижу: окрыленна

Мчится Гибель на Пергам.

 

Вижу факел – он светлеет

Не в Гименовых руках,

И не жертвы пламя рдеет

На сгущенных облаках;

Зрю пиров уготовленье…

Но… горе, по небесам,

Слышно бога приближенье,

Предлетящего бедам.

 

И вотще мое стенанье,

И печаль моя мне стыд:

Лишь с пустынями страданье

Сердце сирое делит.

От счастливых отчужденна,

Веселящимся позор, –

Я тобой всех благ лишенна,

О предведения взор!

 

Что Кассандре дар вещанья

В сем жилище скромных чад

Безмятежного незнанья

И блаженных им стократ?

Ах! почто она предвидит

То, чего не отвратит?..

Неизбежное приидет,

И грозящее сразит.

 

И спасу ль их, открывая

Близкий ужас их очам?

Лишь незнанье – жизнь прямая;

Знанье – смерть прямая нам.

Феб, возьми твой дар опасной,

Очи мне спеши затмить:

Тяжко истины ужасной

Смертною скуделью быть.

 

Я забыла славить радость,

Став пророчицей твоей.

Слепоты погибшей сладость,

Мирный мрак минувших дней,

С вами скрылись наслажденья!

Он мне будущее дал,

Но веселие мгновенья

Настоящего отнял.

 

Никогда покров венчальный

Мне главы не осенит:

Вижу факел погребальный,

Вижу: ранний гроб открыт.

Я с родными скучну младость

Всю утратила в тоске, –

Ах, могла ль делить их радость,

Видя (жорбь их вдалеке?

 

Их ласкает ожиданье;

Жизнь, любовь передо мной;

Все окрест очарованье –

Я одна мертва душой.

Для меня весна напрасна,

Мир цветущий пуст и дик…

Ах, сколь жизнь тому ужасна,

Кто во глубь ее проник!

 

Сладкий жребий Поликсены!

С женихом рука с рукой,

Взор, любовью распаленный,

И, гордясь сама собой,

Благ своих не постигает:

В сновидениях златых

И бессмертья не желает

За один с Пелидом миг.

 

И моей любви открылся[330]

Тот, кого мы ждем душой:

Милый взор ко мне стремился,

Полный страстною тоской…

Но – для нас перед богами

Брачный гимн не возгремит;

Вижу: грозно между нами

Тень стигийская стоит.

 

Духи, бледною толпою

Покидая мрачный ад,

Вслед за мной и предо мною

Неотступные летят,

В резвы юношески лики

Вносят ужас за собой;

Внемля радостные клики,

Внемлю их надгробный вой.

 

Там сокрытый блеск кинжала,

Там убийцы взор горит;

Там невидимого жала

Яд погибелью грозит.

Все предчувствуя и зная,

В страшный путь сама иду:

Ты падешь, страна родная,–

Я в чужбине гроб найду…»

 

И слова еще звучали…

Вдруг… шумит священный лес…

И зефиры глас примчали:

«Пал великий Ахиллес!»

Машут фурии змиями,

Боги мчатся к небесам…[331]

И карающий громами

Грозно смотрит на Пергам.

 

1802

 

Немецкая муза

Перевод А. Кочеткова

 

[332]

 

Века Августа блистанье,

Гордых Медичей вниманье

Не пришлось на долю ей:

Не обласкана приветом,

Распустилась пышным цветом

Не от княжеских лучей.

 

Ей из отческого лона,

Ей от Фридрихова трона

Не курился фимиам.

Может сердце гордо биться,

Может немец возгордиться:

Он искусство создал сам.

 

Вот и льнет к дуге небесной,

Вот и бьет волной чудесной

Наших песен вольный взлет;

И в своем же изобилье

Песнь от сердца без усилья

Разбивает правил гнет.

 

1802

 

Юноша у ручья

Перевод К. Фофанова

 

 

У ручья красавец юный

Вил цветы, печали полн,

И глядел, как, увлекая,

Гнал их ветер в плеске волн.

«Дни мои текут и мчатся,

Словно волны в ручейке,

И моя поблекла юность,

Как цветы в моем венке!

 

Но спросите: почему я

Грустен юною душой

В дни, когда все улыбнулось

С новорожденной весной.

Эти тысячи созвучий.

Пробуждаясь по весне,

Пробуждают, грудь волнуя,

Грусть тяжелую во мне.

 

Утешение и радость

Мне не даст весна, пока

Та, которую люблю я,

И близка и далека…

К ней простер, тоскуя, руки –

Но исчез мой сладкий бред…

Ах, не здесь мое блаженство –

И покоя в сердце нет!

 

О, покинь же, дорогая,

Гордый замок над горой!

Устелю твой путь цветами,

Подаренными весной.

При тебе ручей яснее,

Слышны песни в высоте, –

В тесной хижине просторно

Очарованной чете».

 

1803

 

Путешественник

Перевод В. Жуковского

 

 

Дней моих еще весною

Отчий дом покинул я;

Все забыто было мною –

И семейство и друзья.

 

В ризе странника убогой,

С детской в сердце простотой,

Я пошел путем‑дорогой –

Вера был вожатый мой.

 

И в надежде, в уверенье

Путь казался недалек.

«Странник, – слышалось, – терпенье!

Прямо, прямо на восток.

 

Ты увидишь храм чудесный;

Ты в святилище войдешь;

Там в нетленности небесной

Все земное обретешь».

 

Утро вечером сменялось,

Вечер утру уступал;

Неизвестное скрывалось;

Я искал – не обретал.

 

Там встречались мне пучины;

Здесь высоких гор хребты;

Я взбирался на стремнины;

Чрез потоки стлал мосты.

 

Вдруг река передо мною –

Вод склоненье на восток;

Вижу зыблемый струею

Подле берега челнок.

 

Я в надежде, я в смятенье;

Предаю себя волнам,

Счастье вижу в отдаленье;

Все, что мило, – мнится – там!

 

Ах! В безвестном океане

Очутился мой челнок;

Даль по‑прежнему в тумане,

Брег невидим и далек.

 

И вовеки надо мною

Не сольется, как поднесь,

Небо светлое с землею…

Там не будет вечно здесь.

 

1803

 

Торжество победителей

Перевод В. Жуковского

 

[333]

 

Пал Приамов град священный,

Грудой пепла стал Пергам;

И, победой насыщенны,

К острогрудым кораблям

Собрались эллины – тризну

В честь минувшего свершить

И в желанную отчизну,

К берегам Эллады плыть.

Пойте, пойте гимн согласной:

Корабли обращены

От враждебной стороны

К нашей Греции прекрасной.

 

Брегом шла толпа густая

Илионских дев и жен:

Из отеческого края

Их вели в далекий плен.

И с победной песнью дикой

Их сливался тихий стон

По тебе, святой, великой,

Невозвратный Илион:

«Вы, родные холмы, нивы,

Нам вас боле не видать;

Будем в рабстве увядать…

О, сколь мертвые счастливы!»

 

И с предведеньем во взгляде

Жертву сам Калхас[334] заклал:

«Грады зиждущей Палладе[335]

И губящей (он воззвал),

Буреносцу Посейдону,

Воздымателю валов,

И носящему Горгону,

Богу смертных и богов!»[336]

Суд окончен, спор решился,

Прекратилася борьба;

Все исполнила Судьба:

Град великий сокрушился.

 

Царь народов, сын Атрея[337],

Обозрел полков число,

Вслед за ним на брег Сигея[338]

Много, много их пришло…

И внезапный мрак печали

Отуманил царский взгляд:

Благороднейшие пали…

Мало с ним пойдет назад.

«Счастлив тот, кому сиянье

Бытия сохранено,

Тот, кому вкусить дано

С милой родиной свиданье!

 

И не всякий насладится

Миром, в свой пришедши дом:

Часто злобный ков таится

За домашним алтарем;

Часто Марсом пощаженный

Погибает от друзей

(Рек, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей).

Счастлив тот, чей дом украшен

Скромной верностью жены!

Жены алчут новизны:

Постоянный мир им страшен».

 

И стоящий близ Елены

Менелай тогда сказал:

«Плод губительной измены –

Ею сам изменник пал;

И погиб виной Парида[339]

Отягченный Илион…

Неизбежен суд Кронида,

Все блюдет с Олимпа он.

Злому злой конец бывает:

Гибнет жертвой Эвменид,

Кто безумно, как Парид,

Право гостя оскверняет».

 

«Пусть веселый взор счастливых

(Оилеев сын[340] сказал)

Зрит в богах богов правдивых;

Суд их часто слеп бывал:

Скольких бодрых жизнь поблекла!

Скольких низких рок щадит!

Нет великого Патрокла[341];

Жив презрительный Терсит.

Смертный, царь Зевес Фортуне

Своенравной предал нас:

Уловляй же быстрый час,

Не тревожа сердца втуне.

 

Лучших бой похитил ярый![342]

Вечно памятен нам будь

Ты, мой брат, ты, под удары

Подставлявший твердо грудь,

Ты, который нас, пожаром

Осажденных, защитил…

Но коварнейшему даром

Щит и меч Ахиллов был.

Мир тебе во тьме Эрева[343]!

Жизнь твою не враг отнял:

Ты своею силой пал,

Жертва гибельного гнева».

 

«О Ахилл! О мой родитель

(Возгласил Неоптолем)!

Быстрый мира посетитель,

Жребий лучший взял ты в нем.

Жить в любви племен делами –

Благо верное земли;

Будем вечны именами

И сокрытые в пыли!

Слава дней твоих нетленна,

В песнях будет цвесть она:

Жизнь живущих не верна,

Жизнь отживших неизменна!»

 

«Смерть велит умолкнуть злобе

(Диомед[344] провозгласил):

Слава Гектору во гробе!

Он краса Пергама был;

Он за край, где жили деды,

Веледушно пролил кровь;

Победившим – честь победы!

Охранявшему – любовь!

Кто, на суд явясь кровавый,

Славно пал за отчий дом,

Тот, почтенный и врагом,

Будет жить в преданьях славы!»

 

Нестор[345], жизнью убеленный,

Нацедил вина фиал

И Гекубе[346] сокрушенной

Дружелюбно выпить дал.

«Пей страданий утоленье:

Добрый Вакхов дар – вино;

И веселость и забвенье

Проливает в нас оно.

Пей, страдалица! печали

Услаждаются вином:

Боги жалостные в нем

Подкрепленье сердцу дали.

 

Вспомни матерь Ниобею[347]:

Что изведала она!

Сколь ужасная над нею

Казнь была совершена!

Но и с нею, безотрадной,

Добрый Вакх недаром был:

Он струею виноградной

Вмиг тоску в ней усыпил.

Если грудь вином согрета

И в устах вино кипит:

Скорби наши быстро мчит

Их смывающая Лета».

 

И вперила взор Кассандра,

Вняв шепнувшим ей богам,

На пустынный брег Скамандра[348],

На дымящийся Пергам:

«Все великое земное

Разлетается, как дым:

Ныне жребий выпал Трое,

Завтра выпадет другим…

Смертный, Силе, нас гнетущей,

Покоряйся и терпи;

Спящий в гробе мирно спи;

Жизнью пользуйся живущий!»

 

1803

 

Горная дорога

Перевод В. Жуковского

 

[349]

 

Над страшною бездной дорога бежит,

Меж жизнью и смертию мчится;

Толпа великанов ее сторожит;

Погибель над нею гнездится.

Страшись пробужденья лавины ужасной:

В молчанье пройди по дороге опасной.

 

Там мост через бездну отважной дугой

С скалы на скалу перегнулся;

Не смертною был он поставлен рукой –

Кто смертный к нему бы коснулся?

Поток под него разъяренный бежит,

Сразить его рвется и ввек не сразит.

 

Там, грозно раздавшись, стоят ворота:

Мнишь, область теней пред тобою;

Пройди их – долина, долин красота,

Там осень играет с весною.

Приют сокровенный! желанный предел!

Туда бы от жизни ушел, улетел.

 

Четыре потока оттуда шумят –

Не зрели их выхода очи.

Стремятся они на восток, на закат;

Стремятся к полудню, к полночи;

Рождаются вместе; родясь, расстаются;

Бегут без возврата и ввек не сольются.

 

Там в блеске небес два утеса[350] стоят,

Превыше всего, что земное;

Кругом облака золотые кипят,

Эфира семейство младое;

Ведут хороводы в стране голубой;

Там не был, не будет свидетель земной.

 

Царица сидит высоко и светло

На вечно незыблемом троне;

Чудесной красой обвивает чело

И блещет в алмазной короне;

Напрасно там солнцу сиять и гореть:

Ее золотит, но не может согреть.

 

1803

 

Немецкое величие

(Черновые отрывки)

Перевод Н. Славятинского

 

[351]

 

Мы пришли из мглы столетий,

Варварства седого дети.

Дряхл Имперский наш союз.

Но в цветах и беспечален

Вид готических развалин.

 

Доблесть немца и величье –

Не в неправде ратных дел.

Битвы против заблуждений,

Чванных, злобных обольщений,

Мир духовных достижений –

Вот достойный нас удел!

 

Страны в папский плен попали,

Цепи Рима их сковали,

Первым немец их разбил!

Вызов бросил Ватикану,

Объявил войну обману,

Миру алчных темных сил.

 

Нет на свете выше славы:

Меч подняв, – но не кровавый! –

Правды молнией разить!

Разуму снискать свободу –

Значит каждому народу

И Грядущему служить!

 

…Не в империи германской,

Не в князьях народа честь.

Рухни древняя держава –

Он величье, гордость, славу

Сможет сам в века пронесть!

 

И позор всем детям века,

Для кого сан Человека

Не превыше всех корон,

Кто чужим кумирам служит,

Кто с казной британца дружит,

Галла мишурой пленен.

 

Все народы на земле

Озарит сиянье славы,

Путь в бессмертье величавый

Светит каждому во мгле.

Нашей славы час пробьет –

Немца день еще придет!

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Разбойники

DIE RAUBER

 

Фридрих Шиллер на четырнадцатом году жизни стал проявлять склонность к драматургии, но от его ранних попыток ничего не уцелело. Трагедию «Разбойники» Шиллер начал писать в последние годы пребывания в академии герцога Карла Вюртембергского; работать приходилось украдкой, от случая к случаю. По мере того как пьеса подвигалась вперед, Шиллер читал ее друзьям, товарищам по академии. Один из них рассказывал, что Шиллер смотрел на свою трагедию как на такую действенную, острополитическую и злободневную «книгу, которую палач безусловно должен будет сжечь». Злободневность трагедии подчеркивалась указанием на время действия (середина XVIII в.) и на место действия – Германия. Характерны эпиграфы к пьесе. В первом издании (вышедшем в самом начале мая 1781 г.): «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь». Эти слова звучали как призыв лечить общественные язвы Германии «железом и огнем». Еще решительнее был эпиграф ко второму изданию. На заглавном листе был изображен лев, готовый совершить прыжок, а под ним – красноречивая подпись по‑латыни: «На тиранов!»

Сюжет трагедии сложился под влиянием рассказа тогдашнего прогрессивного поэта и публициста Даниэля Шубарта «К истории человеческого сердца». В чертах своего героя Карла Моора сам Шиллер признавал известное отражение образа «благородного разбойника» Рока Гипарта из «Дон‑Кихота» Сервантеса. Много горючего материала давала и жестокая вюртембергская действительность, рассказы о настоящих разбойниках, швабах и баварцах.

Основной мотив «Разбойников» Шиллера – вражда двух братьев – был излюбленным мотивом драматургии «бури и натиска». На склоне своей недолгой жизни Шиллер обратился к нему еще раз в трагедии совсем иного строя и содержания, «Мессинской невесте» (1803), написанной в античном роде.

Премьера («пра премьера») «Разбойников» состоялась 13 января 1782 года в Маннгеймском театре. Барон Дальберг, директор (он называл себя «интендант») этого театра, сделал все, что мог, чтобы смягчить социальную и политическую остроту изображаемых конфликтов, – например, лишить пьесу злободневности, хотя бы перенесением времени действия из современности в отдаленную пору истории Германии. Еще более калечили «Разбойников» многочисленные переделки и подделки, принадлежавшие хищникам, пользовавшимся тем, что права авторства не защищались законом. Слава Шиллера разрасталась, его прочили в немецкие Шекспиры, а драматург бедствовал. Ему пригрозили крепостью, пришлось бежать и в неимоверно трудных условиях писать «республиканскую трагедию» «Заговор Фиеско», а затем, в глухой деревушке, где он жил под чужим именем, «мещанскую трагедию» «Луизу Миллер», прославленную под именем «Коварство и любовь».

 

Коварство и любовь

Kabale und liebe

 

Из трех написанных прозой юношеских драм Шиллера – «Разбойники», «Заговор Фиеско» и «Коварство и любовь» – последняя сценически самая живучая, наиболее популярная. Энгельс назвал «Коварство и любовь» «первой немецкой политически‑тенденциозной драмой»[352]. С еще небывалой в немецкой литературе силой в ней отражен трагизм тогдашней жизни народа в расколотой на сотни карликовых государств Германии. Уродливыми, отвратительными, низменными называл молодой Шиллер картины жизни герцогства Вюртембергского (настоящего, хотя нигде в пьесе не названного места ее действия). В письме к библиотекарю Райнвальду Шиллер, упомянув про «готическое смешение комического и трагического» в его драме, пишет про «откровенное изображение различных всесильных самодуров», правивших немецкими землями по ничем и никем не сдерживаемому произволу. Многие вюртембержцы могли бы прямо назвать того герцогского фаворита, который, подобно министру‑президенту, отцу Фердинанда, пришел к власти, оклеветав своего предшественника. А одна из фавориток герцога якобы тщетно умоляла герцога Вюртембергского отказаться от весьма доходной продажи солдат иностранным державам, – их продавали на убой (и не в одном Вюртемберге) – тысячами!

Подзаголовок пьесы: «бюргерская трагедия», то есть трагедия из жизни горожан, мещан – довольно сложного по своему составу социального конгломерата, вне которого находились дворяне, духовенство и крестьяне. Мещанская драма к 80‑м годам XVIII века была развитым литературным жанром с традиционными, разнообразно разработанными сюжетами. Формированию этого жанра в немецкой литературе способствовали иностранные образцы вроде знаменитой английской драмы Лилло «Лондонский купец» и «семейных драм» великого французского просветителя Дени Дидро («Отец семейства» и «Побочный сын»). Огромным было влияние на нее романов англичанина Ричардсона и романа Жан‑Жака Руссо «Новая Элоиза». Для немецкой мещанской драмы, как и для ее зарубежных образцов, характерны мотивы защиты «прав сердца» против сословного неравенства, тема любви между представителями низшего и высшего сословий – та социальная коллизия, которая у Шиллера представлена с невиданными еще прямотой, остротой и отвагой поистине героической. В Германии образец бюргерской трагедии дал Лессинг (1729–1781) своей драмой «Мисс Сара Сампсон».

К 80‑м годам традиционными стали в этих драмах образы самоотверженно любящих простушек‑героинь из бюргерской среды; образ честного, сурового, но горячо любящего отца; знатных и обольстительных соперниц, как Марвуд в «Мисс Сара Сампсон» и графиня Орсина в «Эмилии Галотти» Лессинга, Адельгейда в юношеской драме Гете «Гёц фон Берлихинген» и графиня Амальди в «Немецком отце семейства» Геммингена, прямом подражании «Отцу семейства» Дидро.

Первоначально бюргерская, или мещанская, трагедия Шиллера носила название «Луиза Миллер», а «Коварство и любовь» – это название, которое ей дал Иффланд, тогдашний маннгеймский актер и драматург, ставший впоследствии знаменитостью немецкой сцены и видным драматургом.

Замысел «Коварства и любви» относится предположительно ко времени ареста вюртембергского полкового лекаря Шиллера за самовольную отлучку в Маннгейм (весна 17