Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1857 год.

 

– Господи! Почему ты, дав мне талант, не дал всего остального? – страстно вопрошал Юрген Виллендорф, стоя на коленях перед огромным распятием в стенной нише церкви Святого Михаила, изгоняющего дьявола. Когда‑то, лет семьсот тому назад, она дала имя затерянному в лесах и болотах Восточной Пруссии поселению христиан, одному из первых в тогда еще дикой языческой стране.

За прошедшие годы молодой скульптор возмужал, виски посеребрила седина, лоб избороздили морщины, в уголках губ залегли горькие складки. Он женился и схоронил супругу, не родившую ему детей, способных прожить хотя бы десять лет, женился вновь, обзавелся хозяйством… Множество невзгод пролетело и над самим континентом. Отпылал по всей Европе кровавый пожар революции, могучим зверем подмяла под себя почти всю раздробленную Германию чудовищно разбухшая Пруссия, находящая теперь силы грозить даже Австрийской империи, пошатнулся и едва устоял под ударом объединенной Европы русский колосс… Ничего не изменилось лишь в творческих делах ваятеля. Люди восхищались, возмущались, трепетали перед его творениями, никого не оставляли они равнодушными ни в аскетичном Берлине, ни в утопающей в роскоши Вене, ни в загадочном Петербурге, ни в разгульном Париже, ни в туманном Лондоне… Но нигде не принесли они их творцу столь вожделенной славы или хотя бы денег. Лишь оскорбительные подачки, похожие на откуп, который платят разбойнику, чтобы не беспокоил, не разрушал мирную и налаженную жизнь…

Чтобы сводить концы с концами, скульптор вынужден был переоборудовать часть мастерской под камнерезный цех и точил на потребу тупым бюргерам копии дворцовых ваз из уральского малахита, откровенно ненавидя и презирая этот жалкий заработок.

Не раз, не десять и не сто раз хватал он кувалду, дабы сокрушить, стереть во прах все множившееся и множившееся каменное воинство, не только заполонившее мастерскую, каретный сарай, двор и сад, но и лезущее в дом, отвоевывающее одну комнату за другой, загоняющее хозяев все выше и выше. Лишь одна преграда существовала для рыцарей и драконов, гарпий и единорогов, гордых монархов и рвущих цепи рабов: ограда владений Виллендорфа. За нее они если и переступали когда, то непременно возвращались под родной кров после бесплодных попыток завоевать хотя бы клочок жизненного пространства вовне.

– Услышь же меня, Господи!.. – бился и бился у пронзенных мраморным гвоздем ступней Спасителя потерявший веру во все на свете ваятель. – Снизойди до жалкого раба твоего! Хотя бы на склоне лет дай мне частичку того, к чему я так долго стремился…

– Ты не прав, сын мой, – раздался дребезжащий старческий голос из‑за спины молящегося, и Юрген, вздрогнув, обернулся.

В нескольких шагах от него стоял, скорбно качая головой, сухонький старичок – настоятель церкви Святого Михаила преподобный отец Губерт. Они много лет были знакомы, и не раз набожный скульптор совершенно бесплатно предлагал церкви свои работы, среди которых в изобилии присутствовали образы различных святых и праведников. Увы, пастырь Божий всегда вежливо, но непреклонно отказывался, сетуя на пронизывающий все виллендорфовские скульптуры дух противоречия, отсутствие смирения и бунт грешной плоти, неприемлемые для храма.

– В чем я не прав, отец мой?

– Ты требуешь там, где должен смиренно просить, упрекаешь в том, за что должен благодарить, не видишь того, на что Создатель указывает тебе своим перстом…

– Это я не смиренен? – горько улыбнулся Юрген. – Это я неблагодарен?.. Я бы не удивился, услышь все это из других уст, но из ваших, святой отец…

– И тем не менее это так, сын мой. Господь до последнего мига испытывает нас перед тем, как пролить свою благодать.

– И когда же он намерен ее пролить? Не на мой ли гроб?! – Лицо скульптора исказилось: он почти кричал. – Я не святой подвижник, отец мой, чтобы вдоволь насладиться посмертной славой, лежа в сырой могиле! Мне незачем беседовать о красоте мрамора и гранита, чистоте линий и блеске полировки с могильными червями! Я хочу признания сегодня, сейчас!

– Смирись, грешник! – возвысил голос священник, осеняя беснующегося Виллендорфа крестным знамением. – Покайся в гордыне!

– Мне не в чем каяться! – вскочил на ноги Юрген, запахиваясь в плащ и нахлобучивая шляпу на глаза. – Если в чем‑то я и виноват перед ним, – небрежный кивок через плечо заставил преподобного Губерта в ужасе отшатнуться, – то лишь в долготерпении!..

Едва не сбив с ног попятившегося святого отца, скульптор стремительно прошагал между рядами скамей, и развевающийся за его спиной плащ плескался, будто черный флаг. Нет, будто черные крылья.

– Остановись, несчастный!..

Но двери уже захлопнулись, оставляя отца Губерта наедине с его ужасом…

 

1

 

 

Краснобалтск, Калининградская область,200… год.

 

– Ну, блин, дороги! Всю подвеску здесь разобьем! Руки бы оторвать тем фрицам, которые эти булыжники сюда понавтыкали!..

Водитель Гавриила Игоревича Шалаева (он же Гаврик Шалавый, он же Гаврюша, он же Шалва), некогда уголовного авторитета, а ныне вполне респектабельного члена общества, помощника депутата Государственной думы, без пяти минут олигарха, никак не мог успокоиться. Примерно с того самого момента, как кортеж свернул с асфальтированной трассы, пусть и не дотягивавшей по качеству до европейского автобана, на древнюю брусчатку.

– Успокойся, Батон, – лениво бросил ему «правая рука» шефа Михаил Холодный, сидящий, как и положено «правой руке», справа от хозяина. – Тем фрицам руки уже давным‑давно поотрывали. А натыканы каменюки были как раз по уму… Это наши за шестьдесят лет довели тут все до ручки. Вот в Германии, поверишь – нет, брусчатка до сих пор такая, что у «мерса» покрышки по ней идут как влитые, а у нас даже на Красной площади – бугор на бугре…

– А вот в Праге… – подал голос с переднего пассажирского сиденья шеф охраны Сергей Малютин, начинавший карьеру в спецназе ГРУ под ласковой кличкой Малютка, но быстро доросший до Малюты.

– Заткнитесь все! – оборвал разговор шеф, который все еще не мог отойти от перелета. – Тоже мне развели бодягу: «Германия», «Прага»… О делах думайте, а не о «мерсах» долбаных! Кстати, – ткнул он здоровенным кулаком в шею притихшего Батона. – Если у тачки хоть что‑то с подвеской случится – я тебя под эту самую брусчатку закатаю! Таких, как ты, сто штук нужно, чтобы ее окупить. Понял?!

– А я чо, Гаврил Игорич?.. – заныл парень. – Я разве виноват?..

– Аяччо – это город такой в Италии! – блеснул эрудицией Холодный, надеясь развеселить хозяина, но тот лишь зыркнул на него бешеными белесыми глазками.

– Сиди! Географ выискался! Лучше думай, как этого пентюха местного обломать!

Задуматься тут было над чем.

Когда до Холодного из весьма достоверных источников дошли вести, что есть еще в России уголок, которого не коснулась загребущая рука отечественного бизнеса, он, признаться, не поверил. Ладно бы где‑нибудь в Сибири, на Дальнем Востоке, в крайнем случае – на Урале или в глубинке Нечерноземья. Развалины коровников и гигантские производственные цеха, по которым гуляет ветер, ничем, кроме земли под ними, серьезного предпринимателя заинтересовать не могут. Но тут речь шла совсем не о заштатном Хоревске или какой‑нибудь заброшенной деревушке – осколке бывшего колхоза‑миллионера. «Неохваченным» оказался целый город в Калининградской области, в свете новых веяний все чаще именуемой по старинке Восточной Пруссией.

Конечно, тоже не бог весть что – городишко в полтора десятка тысяч жителей, какой в любом другом регионе ни за что не поднялся бы рангом выше поселка. Но стоило взглянуть на карту, как зеленая червивая антоновка тут же наливалась спелостью и тянула на солидный джонатан: город располагался в полусотне с небольшим километров от моря и примерно на таком же расстоянии от границы. Интернет еще прибавил веса сладкому плоду: литейный завод плюс настоящий и, главное, совершенно целый рыцарский замок в городской черте! Производство и турбизнес в одном стакане. А уж живописные фото с горбатыми булыжными мостовыми, совсем европейскими домиками и крошечными площадями, которые украшали памятники неведомым рыцарям и королям, превратили Краснобалтск в настоящий деликатес.

Смущало название, от которого на версту несло «совком», но стоило выяснить старое, немецкое имя городка, и все вставало на свои места.

– Тейфелькирхен… – переспросила симпатичная секретарша Зиночка, бодро стуча по клавиатуре. – «Кирхе» – церковь, я в школе учила, а «тейфель»…

– Не «тейфель», – перебил ее, заглянув через плечо, программист Володя Буков, – а «тейфель», «eu», a не простое «е», безграмотность!

Он перегнулся через обиженно отодвинувшуюся Зиночку и ввел исправленное слово в нужную строку автопереводчика.

– Во… Хм‑м… Получается «черт»…

– Чего‑чего? – Михаил отодвинул оба юных дарования и прочел самостоятельно: – «Чертова церковь», что ли? Ничего себе названьице…

Шалаев долго изучал выложенные ему на стол материалы, распечатанные крупным, четырнадцатого кегля, шрифтом. Поговаривали о тщательно скрываемом слабом зрении шефа, но кому‑кому, а Холодному была отлично известна истинная причина – Гаврик со школьных лет не дружил со всеми науками, кроме физкультуры. От чересчур мелких букв, по его словам, у него просто рябило в глазах.

– Чертова, говоришь? – весело заявил он, отшвыривая вспорхнувшую листами папку. – Да мне хоть чертова, хоть ангелова, лишь бы бабки можно было клепать. А тут бабулями жирными пахнет за версту… Эту их шарашку по литью памятников разгоним – не фиг место занимать! Прихватим чуток землицы и перенесем туда из Подмосковья наш завод бытовой техники. Особая экономическая зона и все такое.

– А здесь?

– А свято место пусто не бывает. Пустим буржуинов – пусть тоже что‑нибудь клепают, а нам платят. Цивилизованный бизнес, одним словом. Так. Кто там в этом Тойфелькирхене заправляет?..

Увы, кавалерийский наскок, которым решались все проблемы и проворачивались все дела холдинга «Гишпания» (Гавриил Игоревич Шалаев, давно отошедший от дел соучредитель Панов В. А. по кличке Пан и ныне покойный «мозговой центр» предприятия, скрывавшийся за скромным «И я»), здесь увяз, как горячая лошадь в рыхлом песке. Краснобалтск оказался настоящим заповедником социализма, и управлял им с баснословного уже 1979 года яркий образчик той, канувшей в Лету, эпохи некий Степан Ильич Мельник.

Бессменный уже третий срок подряд, мэр перекочевал в кресло градоначальника с поста председателя Краснобалтского горсовета, а если по‑честному – сменилась лишь табличка на двери, обшитой ламинированным под красное дерево оргалитом. Со стеклянной на латунную.

Эмиссар «Гишпании» был принят Мельником, благосклонно выслушан и отправлен восвояси с вежливым, но безусловным отказом. С тех пор в трехэтажном здании бывшего магистрата Тейфелькирхена перебывало, постепенно повышаясь в ранге, бесчисленное количество «гишпанцев», но ни одному из этих битых‑перебитых «конкистадоров» не улыбнулась удача.

Мельника оставили равнодушным самые блестящие карьерные перспективы, кейсы с пачками «зелени», прозрачные и не очень угрозы повысить содержание свинца в организме до несовместимой с жизнью концентрации… Местные братки, державшие под контролем все более‑менее прибыльные места бывшей немецкой провинции, скромным городком как‑то не интересовались. Все попытки воздействия через вышестоящие структуры заканчивались странно: чиновники либо удивлялись наличию такого вот населенного пункта, либо тут же переводили разговор на другое. Но никто и не заявил безапелляционно в понятном «гишпанцам» ключе: «Не суйте, мол, рога, пацаны, – не ваша епархия…» А следовательно, Шалаев с компанией имели полный карт‑бланш.

Не иметь видимых препятствий, кроме выжившего из ума старикашки, и не воспользоваться ситуацией, согласитесь, глупо! Поэтому следом за лимузином главы «Гишпании», тяжело переваливаясь на древней брусчатке, катилось несколько черных джипов с густо тонированными стеклами, очень напоминавших катафалки. Собственно говоря, это и были катафалки по сути, разве что сидящие в них «труженики» ни разу в жизни не держали в руках лопаты…

 

* * *

 

Кавалькада промчалась по тихому городку и подкатила к единственному плацдарму, с неимоверными трудами отвоеванному у противника, – бывшей гостинице, некогда принадлежавшей заводу «Красный литейщик», но потом, как и все в бывшей Великой Державе, «прихватизированной» под шумок кем‑то из ее руководства.

Гавриил Игоревич покинул свое длинномерное транспортное средство, с трудом вписывающееся в узенькие средневековые улочки, и, кряхтя, размял затекшие ноги.

Он впервые посетил свои новые владения, поэтому окружающий его пейзаж озирал с удовольствием.

На небольшую мощенную булыжником площадку, претендующую даже на звание площади, более‑менее широким фасадом выходило лишь одно трехэтажное кирпичное здание, судя по цвету закопченных стен и общему колориту, выстроенное лет двести назад. В площадь вливалось сразу пять улиц‑щелей, поэтому остальные четыре здания напоминали остроносые утюги. Тем не менее фасады имелись и у них – шириной метра по два с половиной – три, но, как и положено, с высокими окнами и даже балкончиками, заставленными цветами в разномастных горшочках и ящиках.

Центр булыжного пятачка занимал высокий вычурный постамент, вероятно, ровесник гостиницы, но вместо изваяния какого‑нибудь герцога или короля венчал его скромный памятник Ильичу в человеческий рост. Ленин, согласно своему обыкновению, с мечтательно‑суровым видом простирал куда‑то руку. Указывала она, однако, не путь к победе коммунизма, а почему‑то направление на один из балконов с сушащимся на веревке дамским бельем устрашающего калибра. Кстати, единственным, кроме него, современным пятном, оскверняющим средневековый колорит площади.

– Как это чучело здесь сохранилось? – свел реденькие белесые бровки к мясистой переносице шеф, неодобрительно озирая развенчанного вождя с ног до головы. – Последний раз я такое лет пятнадцать назад видал.

– А кто его знает?.. – пожал плечами Холодный. – Да он и не один здесь.

Действительно, фасады домов‑утюгов украшали небольшие, в рост человека, скульптуры, упрятанные в неглубокие ниши. Изображали они совсем другого плана личности: монаха с откинутым на плечи капюшоном рясы, молодого человека атлетического сложения, мало обремененного одеждой, какую‑то страховидную тварь, вставшую на дыбы…

– Эти? С ними‑то ладно – абстракции с аллегориями, а картавого я тут не потерплю! Площадь входит в нашу собственность?

– Н‑ну… – помялся финансовый директор Лодзнер, стоявший тут же, в группке приближенных. – Я бы сказал: частично…

– Как это понимать?

– Э‑э‑э… Определенный сектор перед входом в гостиницу…

– Будем считать, что входит, – потерял к нему интерес Гавриил Игоревич. – Что за дела, в конце концов? Где я машины буду ставить?

Автомобили и в самом деле выстроились у постамента длинной очередью, словно намереваясь совершить круг почета. Трем замыкающим кавалькаду джипам даже не нашлось места, и они вынуждены были оставаться в улочке с громким названием «Советская», причем водитель последнего так и не понял причины задержки, судя по его нетерпеливым сигналам.

– Передайте этому лоху, чтобы перестал гудеть, – раздраженно бросил Шалаев, и сразу несколько окружающих его «шкафов» одновременно поднесли к ушам мобильники, появившиеся из ниоткуда. – На нервы действует… А болвана этого железного…

– Бронзового…

– Бронзового? Тем более. Снести к чертовой бабушке и сдать в цветмет. Все какая‑то польза будет!

Шестерки угодливо заржали, а Шалаев, уже не глядя по сторонам, тяжело потопал по направлению к своим новым апартаментам.

– Чтобы к вечеру здесь ровное место было! – приостановившись на ступеньках, бросил он через плечо.

Две минуты спустя перед бронзовым Ильичом остались лишь четверо «бычков» и Малюта. Рядовые бойцы озадаченно чесали стриженые затылки, озирая черного от времени истукана с лысиной и плечами, покрытыми ядовито‑зеленой коростой голубиного помета, чище всякой кислоты разъедающего медь. За свою недлинную жизнь они научились сворачивать чужие челюсти и крушить ребра, довольно сносно стрелять из множества видов огнестрельного оружия и при случае пускать в ход холодное. Но демонтировать памятник!.. Тем более что где‑то глубоко в низколобых башках засела смутная истина, вынесенная из раннего детства: портить памятники нельзя. Намалевать краской обидное слово, выцарапать что‑нибудь гвоздем – еще туда‑сюда, но чтобы сломать совсем…

– Чего встали? – Малюта тоже явно пребывал не в своей тарелке. – Приступайте!

– Легко сказать… – присвистнул чернявый боец, которого все звали Шкуро, не особенно зацикливаясь на том, кличка это или законная фамилия «из паспорта». – С чего начать‑то?.. Его гранатой рвать нужно…

– Сказал тоже, – заржал рыжий Ганс, действительно напоминавший карикатурного немца, как их некогда изображали в старых фильмах «про войну». – Как в бочку п…! Гранатой! Да тут кило пять пластида нужно или вообще гексоген…

– Ага. Или атомную бомбу, – продолжил Малюта в тон «пироману». – Накиньте ему на шею буксирный трос и дерните джипом.

– А потянет?..

– Потянет. Я в киношке старой видел, как фашики в войну памятники сносили. Кстати, тому же Ленину…

– Я тоже! Обмотают тросом, потом танком ка‑а‑ак дернут!..

– Так то танком…

– Ну и что? Сейчас у джипа мощей поболее, чем у танков тогдашних!

– Точно! Тогда ж не танки были, а жестянки на гусеницах…

Сравнение технических характеристик танков вермахта и чудес современной автомобильной промышленности грозило затянуться надолго, но Малюта пресек дебаты в зародыше:

– Все, абзац! Ты и ты – за тросом, ты гони сюда вон тот «чероки»!

– Это мой…

– Значит, ты.

Нельзя сказать, что работа закипела, но дело определенно сдвинулось с мертвой точки. Минуты не прошло, как на шею обреченному Ильичу накинули лассо из нейлонового троса, а черный «катафалк» стоял под парами, готовый рвануть в улицу Девятнадцатого Партсъезда. Высунувшийся из приоткрытой двери водитель ждал только отмашки Малюты, наблюдавшего, как бойцы разгоняют редких зевак от греха подальше. Начинать с парочки задавленных заморской тачкой аборигенов никому не хотелось.

– Зря вы, ребятки, затеяли это дело… – тронул кто‑то за кожаный локоть шефа охраны, и тот удивленно оглянулся.

Позади стоял старичок в сером затрапезном костюмчике и какой‑то допотопной матерчатой кепочке розового цвета.

– А тебе‑то что до этого, отец? Папе, что ли, твоему памятник?

Пожилой горожанин и впрямь походил на Ильича: такой же коренастый, большелобый. Только прищур у него был совсем не ленинский…

– Беду накличете, молодые люди…

– Дядя милиционер заберет, что ли? – хмыкнул Ганс, только что спрыгнувший с постамента и теперь гадливо оттирающий рукав «косухи», запачканный голубиным пометом, щедро настоянным на меди. – Ай, боимся!..

Среди зевак действительно маячил блюститель порядка, ни во что, правда, не вмешивающийся, делавший вид, что оказался тут совершенно случайно. Вышел погулять в свободное время, например.

– Да нет, – вздохнул горожанин. – Милиционер – это полбеды…

– Да пошел ты в… – взъярился неожиданно для себя Малюта, давая старику точный адрес, куда тому следует двигаться. – Вали отсюда, пока не наломали!

– Мое дело предупредить… А дальше – сами решайте…

Непрошеный советчик пожал плечами и смешался с жиденькой толпой, вытесненной с площади на улицу 40‑летия ВЛКСМ.

– Давай!!! – махнул рукой начальник охраны, и джип, взревев многолошадным мотором, рванулся с места.

Первое мгновение ничего не происходило и памятник стоял на своем каменном цоколе несокрушимый, словно скала. Но вот что‑то хрустнуло, раздался жалобный протяжный скрип, и бронзовый истукан, переламываясь в коленях в невозможную для человеческой анатомии сторону, начал медленно клониться… Левая нога звонко лопнула, и все было решено…

Статуя с размаху рухнула на брусчатку, выбив целую тучу каменного крошева. Глазевший на все это непотребство Шкуро охнул и зажал ладонью скулу, рассеченную до крови острым осколочком, взвизгнувшим у его лица, словно пуля, но джип‑победитель уже торжествующе волок громыхавшую по камням и быстро теряющую человеческий облик скульптуру, на поверку оказавшуюся пустотелой, вдаль по улице. Отломившаяся при падении вместе с частью плеча и лацканом пиджака рука на какой‑то миг замерла, указывая в небо, пару раз качнулась, будто грозя кому‑то, и с протяжным дребезжанием повалилась набок. На пьедестале осталась лишь одинокая нога, обломанная по колено и похожая на забытый кем‑то пустой кирзовый сапог.

Жестяной грохот наконец стих, и над площадью повисла гнетущая тишина. Несмотря на удачный «демонтаж», участникам «шоу» стало отчего‑то не по себе. Зеваки же, качая головами, начали потихоньку рассасываться, так и не выразив ни явного осуждения, ни одобрения действиям приезжих. Последним удалился старик в розовой кепке, который зачем‑то подошел сперва к отломленной руке, присел возле нее и осторожно потрогал сверкающий на солнце излом металла. Стоявший рядом Ганс потом божился, что странный горожанин что‑то шептал при этом, беззвучно шевеля сморщенными бесцветными губами. Словно молился или ругался про себя…

А вот постамент, сделанный когда‑то добросовестными немцами «на века», оказался джипу не по зубам. Помаявшись без толку больше часа, его решили до поры оставить в покое, тем более что против старинной каменюки без бронзового Ленина наверху Шалаев, который в позе Наполеона, любующегося горящей Москвой, наблюдал за экзекуцией из высокого окна, не слишком‑то и возражал…

 

* * *

 

Гавриил Игоревич проснулся не в самом лучшем расположении духа.

Вчера с Холодным и Малютой они слегка посидели над бутылочкой «Хенесси», и под утро разыгралась язва, казалось, давно залеченная и благополучно позабытая. Патентованные таблетки желаемого облегчения не принесли, и пригасить ноющую боль в боку удалось лишь ударной дозой спиртного. Шалаев забылся уже на рассвете под какой‑то мерный металлический стук снаружи.

Засыпающему бизнесмену представлялось, как кто‑то слабосильный – старик или юная девушка – несет по площади тяжелое ведро с водой и ежесекундно ставит его на камень, чтобы передохнуть. Он хотел было приказать, чтобы охранники прекратили такое безобразие, но внезапно провалился в сонный колодец…

Во сне он видел себя стоящим на той же площади, спиной к осиротевшему постаменту, а со всех сторон его окружали одинаковые бронзовые Ленины, каждый из которых указывал на него рукой. На множестве стандартных лиц играли торжествующие улыбки, круг медленно сжимался, не оставляя Гаврюше пространства для маневра. Когда металлические пальцы в десятке мест уткнулись в его грудь и начали понемногу вдавливаться в живую плоть, причиняя неимоверные страдания, бизнесмен подскочил на постели с хриплым задыхающимся криком.

Продолжая подвывать, он сполз с роскошной кровати и только тогда обнаружил, что спал, лежа грудью на невесть как очутившемся под одеялом пульте дистанционного управления от роскошного плазменного телевизора, стоящего в углу.

– Чертовщина какая‑то…

Во рту пересохло, и язык ворочался там, буквально скрежеща изнутри о щеки. Потирая все еще ноющие от японской пластмассовой штуковины ребра, Гавриил Игоревич влез в комнатные тапочки, прошлепал к столу и, морщась, выхлебал полбутылки тепловатой минеральной воды без газа, оставшейся с вечера. Помогло слабо, только вновь пробудился затихший желудок…

– Гадство какое… Вообще, что это за спартанские условия, блин?! – морщась от боли, забегал по комнате бизнесмен, пиная ногами не такие уж «нищенские» предметы обстановки: новую штаб‑квартиру «Гишпании» декорировал и обставлял не самый дешевый дизайнер. – Все. Сажусь на диету, никаких излишеств, все только по совету врача… Вот только устаканим этого мэра, и сразу в Карловы Вары или в Монтекатино…

Чтобы отвлечься, он распахнул шторы на окне, выходящем на площадь, и выглянул наружу.

Солнце еще не поднялось, и между домами царил прозрачный сумрак, усиленный туманом, видимо, наползавшим с протекающей где‑то неподалеку реки или озера. Автомобили застывшими мокрыми дельфинами окружили постамент, вокруг ни души… Только вот кто‑то забрался на пьедестал и пародирует только что снесенный памятник. Шутники, иттить их…

Шалаев вгляделся и, забыв про ноющий бок, ринулся к двери…

Наружу, в предутренний сырой и промозглый холод, он выскочил через какие‑то полторы минуты, переполошив половину охраны и забыв даже накинуть что‑нибудь поверх пижамы от Армани.

А еще, наверное, полчаса простоял он, потеряв дар речи, перед постаментом, на котором как ни в чем не бывало возвышался памятник все тому же Ильичу, с целыми руками и ногами, ничуть не пострадавший после вчерашнего варварского сноса, только почему‑то повернутый лицом в противоположную сторону.

И рукой указывал он уже не на балкон с дамскими панталонами, а прямо на окно шалаевской спальни…

 

* * *

 

– Это мэр! Его рук дело!..

Гавриил Игоревич бесновался уже второй час. Особенно истеричными его вопли стали, когда выяснилось, что среди прибывших с ним боевиков недосчитались двоих – Ганса и того, кто сидел за рулем «джипа», свернувшего памятник с постамента, а главное, самой машины.

– Слиняли сявки! К Мельнику переметнулись! В асфальт с… закатаю!

– Почему к Мельнику‑то? – задал резонный вопрос Малюта, не видевший в отсутствии двух бойцов ничего особенно криминального, кроме элементарного нарушения дисциплины, пусть даже и злостного. – Он им что – медом намазанный? Может, пацаны просто по девкам рванули или за водкой… Сами ведь «сухой закон» ввели…

– А что ты их защищаешь? – сменил объект нападок Шалаев. – Выгораживаешь своих кадров, спецназовец?

– Да, я офицер спецназа и горжусь этим, – набычился начальник охраны. – Не в Москве вышаркивался, чай, – чего стыдиться?

– Бывший офицер, – вставил, елейно улыбаясь, Лодзнер. – Бывший. Поперли вас из спецназа, ваше благородие.

– А ты молчал бы, – медленно повернул в сторону шутника массивную, будто танковая башня, голову Малюта. – Крыса канцелярская!..

– Хватит! – стукнул кулаком по столу Холодный. – В самом деле, Гавриил Игоревич: почему к Мельнику?

– А потому что и тот Ильич, и этот! – фыркнул Малюта, отходя понемногу от обиды, но никто неуклюжей шутки не поддержал.

В дверь спальни ворвался было боец, но при виде совещающихся командиров отскочил назад и притворил за собой дверь.

– Чего тебе? – гаркнул Гаврюша, готовый сейчас размазать по стенке любого, неважно – свой это или чужой.

– Это… – просунул в дверь сконфуженную физиономию парень. – Джип нашли…

– Где?!!

Собственно говоря, джипом то, что нашли ребята Малюты в одной из близлежащих улочек, назвать было уже трудновато.

Действительно, редкий знаток смог бы теперь опознать некогда сверкающий красавец‑автомобиль. Вернее, угадать в сплющенном в лепешку «сэндвиче» из металла, битого стекла, резины, пластмассы, кожаной обивки и прочего «ливера», которым зарубежные умельцы начиняют свои недешевые изделия. Причем эта «жестянка» производила впечатление отнюдь не вышедшей из‑под пресса для металлолома, а скорее попавшей под копыта целого стада диких бизонов, мчавшегося куда‑то по своим неотложным бизоньим делам.

– А Ганса с Хомяком там случайно нет? – поинтересовался Малюта, присев рядом с покойным «лендкрузером» на корточки и пытаясь заглянуть в окно, превратившееся в смотровую щель, утыканную острейшими осколками.

– Да вроде нет… – пожал плечами Шкуро, красующийся нашлепкой пластыря на щеке, словно фронтовик – нашивкой за ранение. – Если бы их там жулькнуло – кровищи было б море…

Но крови вокруг автомобиля, превратившегося в непригодный даже на переплавку лом, не наблюдалось. Разве что лужа бензина, перемешанного с маслом, антифризом и кислотой из аккумулятора, имела место.

– Точно! – хлопнул себя по лбу до сих пор молчавший юрист Масиян. – Вспомните, что за фабричка тут стоит под боком!

– А при чем фабрика‑то? – оторвался Шалаев от созерцания павшего железного коня.

– Смотрите… – законник выхватил из кейса тонкую пачечку листов и прочел, водя по строчкам длинным узловатым пальцем: – «Основная продукция: культурно‑художественные и религиозно‑культовые изделия из металла и камня…»

– Ну и что это за культурно‑художественные изделия? – не понял Гаврюша, морща веснушчатый лоб.

– Да памятники же!

– Точно!.. – просветлел лицом Холодный. – Того сломанного Ленина ночью потихоньку уволокли, а точно такого же со склада сюда приперли и поставили – пусть, мол, московские голову себе ломают! А джип, поди, кувалдами расчихвостили там же и сюда на буксире приволокли. Нате, мол, получите!

– Они что – войну мне объявили? – недоуменно протянул Шалаев и тут же заорал, наливаясь нездоровой краснотой, будто помидор; – Да я этого Мельника самого вместо памятника поставлю!.. – И тут же справился с собой: – Так. Этого нового картавого – на фиг, тем же способом, а мы – на завод…

 

* * *

 

Охраняющий проходную «Красного литейщика» вохровец преклонных лет даже не успел толком испугаться…

Посыпавшиеся горохом из внезапно появившихся перед кирпичным сарайчиком громоздких иномарок стриженые крепкие парни в кожанках отняли у старика его антикварный наган, несильно двинули в ухо и распахнули ворота, едва не сорвав их от усердия с петель. Блюститель порядка лишь бессильно проводил ошарашенным взглядом промчавшуюся на территорию охраняемого объекта кавалькаду, возглавляемую длинной белоснежной машиной невиданной марки. И только после этого сообразил схватиться за телефон, треснувший еще в эпоху «развитого социализма» и примерно тогда же обмотанный допотопной матерчатой изолентой… Завод встретил пришельцев тишиной и запустением.

Большинство цехов оказалось заперто на ржавые висячие замки, а там, где еще теплилась какая‑то жизнедеятельность, рабочих, ползающих словно полусонные осенние мухи, можно было сосчитать по пальцам. В заводоуправлении, напротив, жизнь била ключом…

Наверняка подобного здесь не видели с весны 1945 года, когда озверевшие от упорного сопротивления в Восточной Пруссии бойцы победоносной Красной армии брали штурмом каждый дом, превращенный немцами в узел обороны. Ну, может быть, случалось еще что‑то подобное в девяностых, в самый разгар всероссийских представлений «маски‑шоу»…

Слухи о вторжении в патриархальный Краснобалтск «чужих» добрались и сюда, поэтому всяческий служилый люд, наполнявший многочисленные кабинеты, беспрекословно повиновался захватчикам, даже не пытаясь качать права. Абсолютная непринадлежность к правоохранительным органам читалась на покатых лбах «кожаных» настолько ясно, что вопросов вроде «А какое, собственно?..» вообще не возникало.

Заведующий складом готовой продукции отыскался на втором этаже и теперь вприпрыжку летел впереди толпы сумрачных «крутых». Двое мордоворотов ласково подпинывали его в обширное мягкое место и заботливо поддерживали под локотки при каждой попытке потерять равновесие. Если бы у высоченной двери некоего гибрида ангара и пакгауза вышла заминка (ключ, к примеру, потерялся бы или еще что‑нибудь стряслось), толстячку вряд ли удалось бы дожить до спокойной старости. Доведенный до высшей точки накала Шалаев мог отдать такое указание, что… Но Господь услышал страстные мольбы кладовщика, и все замки благополучно отомкнулись, засовы сдвинулись, и даже свет включился без обычных в последние годы капризов.

Тусклое сияние неохотно разгорающихся ламп дневного света, пыльных до неприличия, помигав, озарило огромное помещение, и сгрудившимся у ворот «захватчикам» сперва показалось, что склад пуст… Но, приглядевшись, они поняли, что пространство, принятое ими за мощенную круглыми булыжниками площадь, – это сотни и сотни голов, уходящих правильными рядами куда‑то в бесконечность…

– Сколько их тут? – ахнул кто‑то из бойцов за спиной насупившихся «генералов», и кладовщик со сдержанной гордостью заявил:

– Двести семьдесят восемь бронзовых и без малого пятьсот бетонно‑гипсовых. Согласно складской документации. Это только Владимиров Ильичей, а на втором складе – пионер гипсовый артикул восемь тысяч…

– Куда же столько?

– Куда? – изумился толстячок, высоко подняв кустистые, словно у покойного генерального секретаря, брови. – А это, извините, не наше дело! Был план – мы производили. И замечу вам – склады всегда пустые стояли, продукцию из рук рвали, в очередь выстраивались… Аж до самого девяносто третьего завод на полную мощность работал, – вздохнул «генсек». – Вывоза не было, а мы все лили и лили, лили и лили… А потом, наоборот, привозить отовсюду стали на переплавку, но это уже не здесь, а на четвертом складе…

– Ну и ладно! – обрел наконец дар речи Шалаев. – Цветнину на продажу, чтобы хоть джип окупить, а прочую лепнину – в мусор… Чего стоите?

– А документик у вас соответствующий имеется? – подал было голос кладовщик, но Малюта, хмыкнув, тут же поднес ему к лицу огромный кулачище:

– Такой сойдет? Могу и печать поставить…

Оказалось, что памятники, никак не закрепленные на бетонном полу склада, валятся, будто костяшки домино, от малейшего толчка, и вскоре помещение заполнилось медным дребезгом, каменным грохотом и прочим лязгом. Бойцы топтали поверженных Ильичей тяжелыми ботинками, раскачивались на них, как на качелях, отламывая указующие конечности, колотили обрезками труб и кирпичами…

Производительность варварского труда сразу возросла, когда посланные по цехам бойцы притащили охапки кувалд, для каких‑то целей имевшихся на заводе в изобилии. Тут уже к распоясавшимся вандалам присоединились и руководители.

– Подтаскивай следующего! – орал давно скинувший дорогой пиджак, ослабивший узел галстука и закатавший рукава сорочки до локтей Гавриил Игоревич, как никогда похожий сейчас на Гаврика‑Шалавого, орудующего бейсбольной битой, словно в старые добрые восьмидесятые. – Поудобнее, поудобнее мне разверни с… картавую!..

И с лязгом вонзал тяжелый стальной боек в покрытый благородной патиной лоб мыслителя, в интеллигентскую бородку, в навечно отглаженные лацканы бронзового пиджака.

– А этот что‑то тяжеловат… – пропыхтели Малюта с Холодным, подтаскивая очередного Ильича вместо предыдущего, превращенного в бесформенный и прорванный местами ком «цветнины». – Цельнометаллический, что ли?

– Ни фига! Поуродуем и целикового!..

Но кувалда, вместо ожидаемого жестяного грохота, вонзилась в бронзовую плоть с каким‑то влажным всхлипом, а из‑под сплющенного металла во все стороны брызнули струи темной жидкости…

Ничего не понявший шеф по инерции нанес еще пару ударов, пока до него не дошло, что кругом стоит мертвая тишина, а все с ужасом взирают на занесенный инструмент, с которого на белоснежную рубашку срываются темные капли, тут же расплывающиеся на влажной от пота ткани фантастическими алыми цветами.

Гавриил Игоревич перевел глаза на смятого Ильича и выронил кувалду: из‑под металлической туши расплывалась, подбираясь к длинным носам щегольских лакированных туфель, черная, маслянисто поблескивающая лужа.

– Что там внутри? – взвыл он, пытаясь оттереть о брюки перемазанные багровым, словно у мясника, ладони. – Вскройте его!!!

– Ножовку… Ищите ножовку… – пронеслось по замершим рядам шалаевского воинства. – Ножницы какие‑нибудь…