Педро, неукротимый меняльщик, посещает печатню и наводит справки о первых эпизодах нового комического романа

Честолюбивейшим желанием Педро было стать лучшим в мире меняльщиком товаров на товары, а потому ему нравилось во время утренней прогулки по нижнему кварталу Вальядолида – этого нового центра Испанской империи – смотреть, как его соседи и знакомые несут полные свыше краев корзины с покупками. А к тому же многие из них часто и весело здоровались с ним, называя по имени и упоминая самые последние их выгодные сделки. Кто‑нибудь мог сказать: «Твоими яйцами завтракал император, друг Педро, а ты еще не подыскал пару пригожих ног для этих чулочков?» Или: «Скажи жене и дочкам, друг Педро, чтобы они приходили на примерку, эти кружева обогатят любую портниху».

Порой случались и жалобы, однако Педро охотно их выслушивал, ибо верил, что репутация его опирается не только на успехи, но и на быстроту, с какой он признавал и исправлял свои ошибки. И к этому он добавлял упорное терпение, так как ему все время приходилось напоминать участникам своих обменов, что даром ничего не дается и что ему полагается что‑то и для себя. Если требовались, например, рабочие руки – собирать апельсины или выдергивать морковь, – это подразумевало «добавку» и для него. Поэтому он нравился людям: он же облегчал их нужды! Он знал все о каждом без малейшего вреда для кого‑либо и неизменно доставлял чуть больше того, чем от него требовалось. Приятные грубоватые манеры и доходчивая поэтичность арго в его речи побуждали людей считать его дружелюбным, искренним, а главное – гением приятных неожиданностей.

Семейным человеком Педро по натуре не был. Его супруга, достойная католическая матрона, родила ему шесть дочерей, однако Педро лишь с трудом вспоминал их имена, а дни их рождений вообще не помнил. В семье и в доме появлялось лишь его тело, и то как гость, ибо дух его был всецело предан вышеупомянутой честолюбивой мечте. Впрочем, разглядеть это было непросто, так как он любил проводить время за едой, питьем и разговорами с друзьями и знакомыми. На вопросы о его семье он отвечал: «Император может содержать армию, погреб может содержать винные бочки, остроумец может содержать в уме много шуток, депеша может содержать важное известие, но я лишь с трудом могу содержать шестерых дочерей, и ни одна из них не скажет мне спасибо за то, что я ее отец. Все мои деньги уходят на гребни и нижние юбки. Ну а теперь о грядке с капустой у тебя в огороде. Душу священника, спаси его Господь, ублаготворили бы кочаны с нее для великолепного супа, который по‑особому готовит его экономка, и суп – это такое лечебное снадобье, что, как говорится, может излечить зиму и вызвать весну. Ну, так если ты дашь их мне для передачи ему, он будет учить твоего сынка Библии и возносить за вас особые молитвы во время мессы. Но коли ты думаешь, что твои собственные молитвы не хуже и что пастырь, да благословит Небо его доброту и да простит его слабоумие, может возносить за вас молитвы не больше, чем сам Бог, тогда он разок‑другой поучит твою дочку игре на церковном органе. Так, значит, я приду к тебе завтра утречком и избавлю тебя от хлопот с кочанами».

Вот так в эпоху неустойчивой экономики, когда корабль того и гляди мог пойти ко дну или урожай погибнуть, Педро ловко обходился без денег, которых не было ни у кого.

Но имелся еще один Педро, о котором никто не догадывался. Отчасти потому, что он даже самому себе никогда полностью не признавался в другой своей честолюбивой мечте. А еще потому, что его семья, друзья и знакомые предпочитали видеть в нем ничтожного услужливого меняльщика и незаботливого мужа, чем кого‑то с чаяниями нематериальными и необычными. Ибо Педро хотел стать мэром. Его не беспокоило, что такое упование было безнадежно, – свободного крестьянина, совсем недавно перебравшегося в город, никто не признал бы приемлемым претендентом на такой высокий пост. Как не беспокоило и то, что статус, на который он покушался, был таким неординарным – не стать богатым, не стать знаменитым, не стать могущественным, а стать мэром. Откуда взялась эта честолюбивая мечта? Довольный получатель нескольких банок оливкового масла сказал: «Друг Педро, если бы ты захотел стать мэром, я бы проголосовал за тебя». И, как бывает со случайно оброненными словами, они несли особый смысл, и мысль эта утвердилась в Педро на удивление без каких‑либо колебаний. На его взгляд, это казалось естественным завершением усердных трудов на ниве доходных занятий и связей. Эта сторона его жизни редко приносила разочарование, что помогало ему бездумно пренебрегать семьей, игнорировать мессы, которые постоянно заказывала от его имени жена, и оставаться глухим к ядовитым упрекам его шестерых – или семерых? – дочерей.

Это утро сулило многое, как приятное, так и новые задачи, ведь Педро собирался навестить Роблса, печатника, единственного, кто наотрез отказывался иметь с ним дело, ну а потом встретиться еще с одним человеком, автором, с которым до сих пор он совместно занимался восхитительным и взаимно выгодным делом – только оно и приносило ему наличные деньги.

С пыльной суеты улицы Педро вошел в прохладу печатни. Подручный печатника вскочил с табуретки, и появился Роблс, подтянутый, бодрый, уже в нарукавниках от краски и пачкой листов в руке.

– Назовите мне цифры, – сказал Педро, – потому что я иду к моему другу Сервантесу, а так как он бодрствует больше по ночам, чем при свете дня, сегодня вечером я смогу разжечь огонь его вдохновения.

– Ну, у тебя есть свое место в окне, и не проходит и часа, как кто‑нибудь да купит новейший эпизод, – сказал Роблс. – Погляди, у меня в руке еще десяток готовых для набора.

– Ну, так дай мне для него и деньги, – сказал Педро. – Ведь долгов у него больше, чем надгробий на кладбище, а хоть характер его и веселый, он же подвержен меланхолии.

– Нет, я верю, – сказал Роблс, вручая Педро мешочек с монетами, – что успех порождает меланхолию. Можешь сказать своему приятелю, что нет печальнее занятия для человека, чем писать комедии, и нет пути к унынию вернее, чем работать по ночам, когда и поговорить не с кем, кроме ночных бабочек, кружащих у твоей свечи. Скажи ему, чтобы он пришел ко мне пообедать.

– Я знаю, что он ответит, – сказал Педро. – Улыбнется и скажет, что даже дружбы ради нельзя хитростью отнять у человека работу, которую он должен делать. Но я расскажу ему о твоей тревоге и о твоем приглашении.

Роблс пожал плечами. Он тоже знал Сервантеса.

– Ну и еще одно дельце, – сказал Педро. – Один человек, которого я знаю, был бы рад заиметь несколько лучших ваших пергаментных листов…

– Перед тем, как ты продолжишь, – перебил Роблс, грозя пальцем, – вспомни, что я говорил тебе раньше. Меня обмены не интересуют, только звонкая монета. Я признаю деньги из металла и бумаги и никакие другие. И что бы ты ни говорил и ни делал, своего решения я не изменю. – Роблс снова погрозил пальцем. – Почти все, живущие по соседству, вступают с тобой в те или иные сделки, но деньги можно положить в банк, а капусту и морковь – нет.

– О какой нужде ты говоришь, – сказал Педро, – когда каждый месяц покупаешь новую шляпу побольше и получше! Какой вред будет твоему занятию от пары‑другой сделок? – продолжал он. – Да ведь даже пекарь заключает сделки с мясником, а всем известно, что они не разговаривают с тех пор, как пекарь женился на невесте мясника, а мясник в отместку женился на сестре пекаря.

– Прости меня, – сказал Роблс, – если мне кажется, что это еще одна причина сделок не заключать. Могу ли я напомнить тебе, друг Педро, что я не руководствуюсь в своих поступках тем, что десяток других дураков уже что‑то там сделали. Я не заключаю сделок, потому что не нуждаюсь в них, на чем и кончим.

– А что, если твоя супруга, – сказал Педро, – чья красота и взыскательный вкус неоспоримы, остановит меня и скажет: «Милый Педро, мои благословения твоей жене и дочуркам, и что тебе известно о последней мадридской моде на кожаные сапожки?

– Я скажу, что ты искусный и хитрый лжец, – перебил Роблс, – и что с твоей стороны сомнительная галантность столь вольно упоминать про красоту моей жены и ее любви к модной одежде. – Роблс помолчал. – Однако она непременно остановит тебя и произнесет именно эти слова. Отсюда не следует, что это хорошая идея. Мне придется быть более бдительным и с моей молодой красивой женой, и с тобой. Но почему, – продолжал он, – ты, недавно заключивший такое выгодное денежное товарищество с нашим автором, тем не менее упрямо занимаешься обменами? Брось их, – сказал он и блеснул единственной улыбкой за этот день. – И стань, по моему примеру, настоящим деловым человеком.

– Правду говоря, – сказал Педро, – деловой человек я некудышный. Как земледелец я никуда не годился. Даже свиньи сбежали. А про мое теперешнее занятие я поначалу узнал из разговоров с друзьями. И без хорошего разговора никакие мои сделки не удались бы. – Он помолчал. – Кроме того, не могу не помнить, что это мое нынешнее денежное товарищество держится только до следующей продажи. А она очень уж во многом зависит от моего друга Сервантеса, а он, никуда не денешься, видит больше жильцов у себя в голове, чем сборщика налогов у своей двери.

– Ну, тут я тебе не завидую, – сказал Роблс. – Сервантес живет не по тем часам, что все обычные люди, а его шляния по тавернам и театрам не снискали ему уважения у его соседей.

– Я, – сказал Педро, – стараюсь занимать его новой работой. И потому теперь прощусь с тобой и навещу моего друга, который в этот поздний час утра спит за своим рабочим столом.

Педро повернулся, чтобы уйти, но обаяние было у него в крови, так что у двери он вдруг оглянулся и сказал:

– Красота твоей супруги покажется несравненной в сапожках новейшей моды из Мадрида. Я могу подыскать парочку, пусть они и большая редкость. Они навек прикуют ее сердце к твоему. – И он ушел.

Минута эта была для Роблса не из приятных. Красота его жены служила главной причиной, почему его дело процветало. Неисчислимые сраженные любовью поэты умоляли его жену взглянуть на их стихи и одобрить шрифты. Какая ирония! Его жена понятия не имела о наборе, а о поэзии и того меньше. Но их лесть и медовые мольбы только показывали Роблсу, насколько он старше своей молодой красивой жены, чье сердце еще пустовало.

Роблс знал, какая это была бы тайна, если бы подобная женщина его любила. Она была создана для спальни, подумал он, и потянулась цепочка мыслей, которые часто лишали его сна и омрачали стыдом его дни. Есть у нее любовники? Может ли она, столь бесхитростно обожающая мелкие удовольствия, действительно любить старика в вымазанных краской нарукавниках, косящего (знал он) в преддверии надвигающейся слепоты? И его тревоги, подумал он с новой горечью, может рассеять пара новых сапожек из Мадрида!

Автор