Прежде чем вы последуете дальше

Джулиан Брэнстон

Вечные поиски

 

OCR Busya http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=611785

«Джулиан Брэнстон «Вечные поиски», серия «Корабль дураков»»: ACT, ACT МОСКВА, Хранитель; Москва; 2006

ISBN 5‑17‑034879‑7

 

Аннотация

 

История создания величайшего испанского романа «Дон Кихот» – под совершенно неожиданным углом!..

«Рыцарь Печального Образа» – не в гениальной прозе, но в суровой реальности!..

Интриги и свары «гениев пера» – или как минимум наглецов, считающих себя таковыми…

Фантасмагорически забавная картина быта и народов Испании XVII века!

 

Джулиан Брэнстон

Вечные поиски

 

Это тебе, то, чем я обязан.

И причина не в возвращении какого‑то долга

или твоей утрате,

нет, это нечто взаимное,

как океан возвращает валами, приливами,

что сушу подчиняют его настроениям,

как сосны неуклонный рост

не связан с каким‑либо долгом,

взято это из мира, где мы обитаем,

который – если ты примешь ‑

вызолотим мы нашим даром.

 

 

* * *

Посвящается необыкновенному духу Мигеля Сервантеса.

 

Прежде чем вы последуете дальше

 

 

Неукротимый Педро

 

 

Автор

 

 

Старик

 

 

Волшебная подзорная труба

 

 

Герцогиня

 

 

Маркиз Дениа

 

 

Тонкий томик

 

 

Подкуп империи

 

Пока карета мчалась, герцогиня шла в прохладной тени коридора. Она держала обильную охапку цветов с длинными стеблями для букетов на верхней площадке лестницы и думала о надвигающемся визите маркиза. Его посланец попросил, чтобы «тяжкие тяготы путешествия были бы облегчены слишком кратким угощением в ее доме». Маркиз ей не нравился, о чем, она чувствовала, он не знал, хотя остался бы равнодушен, если бы и знал. Он редко кому нравился. Он использовал людей для удовольствия или же с удовольствием, а иногда так и так одновременно. Но то, что он не знал о ее антипатии к его манерам узурпатора, к его змеиным глазам без ресниц, масляности его голоса и его накраденным деньгам, свидетельствовало о степени ее власти над собой. Ее манеры оставались безупречными, и она не осуждала. Она принимала гостей, вовлекала людей в разговоры, узнавала их подноготную потому лишь, что, как Диоген с его фонарем, искала человека чести.

И пока она шла со стеблями и яркими бутонами в объятиях, ей послышалось чье‑то хихиканье, приглушенное закрытой дверью. Она догадалась, кто это, по тону веселья. Она ведь распорядилась, чтобы камеристка ждала ее помочь с цветами. Никого в доме эта обязанность не привлекала, но не потому, что была неприятной, а потому, что герцогиня все время и до конца оставалась такой категорически безмолвной и такой сурово красивой. Фигура Афродиты, глаза Афины.

Она остановилась у дверцы бельевого чулана.

– Кара? – сказала она. – Это ты?

Дверь стремительно открылась, и появилась камеристка с порозовевшим от хихиканья лицом и глазами, широко открытыми из‑за страха перед тем, что могло произойти. Она что‑то старательно прятала за спиной.

Герцогиня удивилась: обычно на Кару можно было положиться. Она протянула руку за спрятанным предметом и сказала своим серьезным размеренным голосом:

– Ты забыла про цветы, Кара?

– Да, ваша светлость, – смиренно сказала камеристка. Предмет перешел от нее к герцогине, словно в тайном рукопожатии.

– Принеси другую вазу, – сказала герцогиня. – Та, что на столе, слишком мала. Принеси майолику.

Камеристка стремительно застучала башмаками вниз по ступенькам. Герцогиня подавила вздох и посмотрела на то, что отобрала у своей камеристки.

Это был памфлет. Новая причина удивиться. Кара умеет читать! По какой‑то причине, пока она смотрела на контрабанду, а башмаки камеристки все еще стучали по ступенькам вниз в подвал, сердце у нее забилось сильнее. Почему? Она прочла заголовок: «Еще Эпизод из Дальнейших Великих Приключений некоего Дон Кихота из Ламанчи». А, да. Она что‑то слышала, будто почти все студенты в университетах пренебрегают занятиями ради самых последних эпизодов этого комического романа. Ну, ее он не рассмешит. Как и все прочее. Но почему сердце у нее так колотится? Потому что нечто, связанное с литературой, могло внести веселость в жизнь служанки. А, да, именно об этом сердце так быстро и предупредило ее крохотным секундным спазмом – каким образом нечто, имеющее подобный вид, может одновременно дышать такой беззаботностью. Но памфлет? Она поглядела на листы в руке, на дешевую, но четкую печать. Слишком ничтожно. Придется его отобрать. Кару можно похвалить за то, что она выучилась грамоте, но не за то, что она приносит в дом подобное.

Так продолжалось отрицание, которое еще больше забаррикадирует ее сердце от ее души. Миг примирения противоположностей миновал. Послышался стук колес, хрипение лошадей, налегающих на постромки. Маркиз приехал, а цветы еще не поставлены. Внизу лестницы появилось розовое лицо Кары.

Со своего места Кара увидела в вышине чарующе прелестную женщину с руками, полными цветов. Глаза, когда они опустились к ней, ни на йоту не пригасили впечатления чего‑то безупречного, сочетания печали и власти над собой. А солнечные лучи, бьющие сквозь стеклянный купол, очертили ее фигуру ореолом предвечернего света. И тут богиня сказала ей:

– Маркиз приехал, проверь, готова ли его комната.

Возьми, – она протянула цветы, – мы найдем для них время попозже.

Кара послушно взбежала по лестнице, чтобы взять цветы. Когда она вновь взглянула на свою госпожу, ее лицо было спрятано, затемнено избытком света позади нее, его укрывала тень. Непостижимое – еще один лик богини. Она повернулась с цветами, чтобы снова сбежать вниз.

– Кара, – сказала ее госпожа, – о другом мы поговорим позднее. Придешь ко мне в спальню после вечерних молитв.

Кара испуганно покраснела.

– Да, ваша светлость, – сказала она и бессмысленно добавила: – Благодарю вас.

Когда Кара ушла, герцогиня повернулась к оконцу над диванчиком, чтобы взглянуть на двор перед крыльцом. Она ждала увидеть груды багажа и хлопочущих измученных слуг, которые всю дорогу цеплялись за раскачивающуюся крышу кареты или сидели форейторами на лошадях, скорчившись от взлетающих камешков и комьев грязи. Порой по приезде они проделывали с багажом всякие непотребства, особенно если думали, что на них никто не смотрит.

Однако за окном подобной суеты она не увидела. И тут же вспомнила. Маркиз редко путешествовал с такой свитой. Для достижения политических целей он предпочитал ездить быстро и налегке. Иногда при всех своих богатствах он, чтобы не терять времени, заимствовал чужой плащ. Следовательно, он уже на нее нацелился. В ней что‑то заволоклось тучами: он был опасным человеком и требовал особого обращения. Он будет искать ее, тщательно обыскивать дом и пощадит разве только ее спальню. А может быть, и нет. Она вспомнила, что он обходится почти без сна. Значит, отдых, уединенность, тихий мир – все, столь необходимое для ее духа, для него лишь иллюзии. Возможность сравнения ее заинтересовала.

Затем ее обожгла настоятельная мысль о непосредственной близости маркиза. Божье проклятие на всех мужчин, подумала она, за их потребность в насилии, за их громкие голоса и незрелость, за их болтающие языки и за их неутомимую похоть.

Слово «похоть» показало ей, что ее рассудок обернулся против нее. Она быстро пошла по коридору. Первоочередной ее целью было встретиться с Дениа в нейтральном месте. Гостиная в блеске солнечного света поможет ей встретить одного из самых хищных мужчин империи. Она будет читать книгу, и ее молчание и спокойствие хотя бы создадут иллюзию безмятежности, пусть ее внутренний мир и затемнился при мысли о парировании хитрых ухищрений маркиза.

Но задуманной передышке сбыться было не суждено. Лакей только‑только открыл перед ней дверь, она потратила всего секунды, созерцая свет, играющий на симметрии полок и на статуэтках, и уже раздался перестук мощных каблуков маркиза. Позади нее скрипнула распахиваемая дверь, и когда она обернулась, возможно, с одной из самых прекрасных улыбок в империи, в комнате уже обреталась смуглая физичность маркиза. Он уже завладел ее рукой, уже пометил изящные пальцы бессовестными губами, отвесил надлежащий поклон и все это время каким‑то хитрым манером не спускал с нее глаз.

– Вы неизменно прекрасны, – прожурчал он и шершаво погладил ее руку. Это бесстрастное прикосновение показалось ей странным. Она улыбнулась и отняла пальцы.

– Добро пожаловать, ваша светлость, – начала она, отходя к одному из диванов, – комната для вас приготовлена. Возможно…

– Государственное дело – вот причина моего визита, – перебил он. – Вы должны извинить меня, если мои манеры принесены в жертву неотложности.

Избавив себя от необходимости соблюдать деликатность, он раскинулся на диване и посмотрел на герцогиню с улыбчатым благодушием.

Герцогиня все еще стояла, поражаясь его неучтивости. Затем грациозно села напротив и присоединилась к нему в молчании, которое сначала было вежливым, а затем превратилось в поединок характеров. Благодушный взгляд маркиза ни на секунду не отрывался от ее лица. И с каждой секундой выражение этого взгляда из попытки обрести общий язык все больше превращалось в надменную усмешку завоевателя. Однако герцогиня, окруженная лучшими умами всех веков в переплетах бережно хранимых книг, и статуями, и античными статуэтками, выдерживала его взгляд с невозмутимостью, готовой позаботиться обо всех его нуждах. То есть если это были нужды человека благородного.

Маркиз, подчеркнув, что его молчание было издевкой над учтивостью, прищелкнул языком, звук крайне неуместный среди этой утонченности.

Герцогиня осведомилась:

– Вы не желали бы подкрепиться после пути, или…

И снова он ее перебил:

– Ваши сады, пожалуй, лучшие во всей Испании. (Слово «пожалуй» он произнес с неподдельным взвешиванием их достоинств). Я возьму их за образец для моего дворца.

Она поняла, что он нарочно сказал «дворец», чтобы напомнить про свое возвышение.

Внезапно он вскочил и принялся мерить гостиную шагами. Она без малейшего юмора отметила, что его внушительный обхват обеспечивает надежный баланс широко шагающим ногам.

– А эта комната… – он снова прищелкнул языком, – хранит невинную чистоту высокого ума.

Он уставил на нее обсидиановые глаза. Коварные. Герцогиня, гордившаяся интуицией, которая одарила комнату ее изысканной прелестью, посмотрела вокруг и, чтобы почерпнуть новые силы, улыбнулась глубине света и благородному обществу статуй.

– Мой муж, – сказала она голосом даже более ровным, чем она надеялась, – собрал много прекрасных произведений искусства.

– Ваш муж, – сказал маркиз и умолк, глядя на статуэтку юного Диониса. Она поняла, что маркиз играет с формальностями светской беседы. Безапелляционные утверждения, внезапные паузы. Быть может, подумала она, он подбирает слова, которые причинят наибольший вред или же сложатся в наилучшую лесть. Его аморальность, знала она, делает его равно способным и на то, и на другое.

Внезапно он поглядел на нее, будто отгадав, что безупречная любезность прячет совсем другие ее мысли.

– Ваш муж, – сказал он, – сделал для империи очень много. – Он внезапно опустился на диван. – Вся эта добыча – лишь самое малое вознаграждение за его службу.

Ошеломленная таким предположением герцогиня скачала поспешно:

– Он был непричастен к грабежам. Подобное было запрещено императором. Все, что вы тут видите, принадлежало моему мужу законно.

Маркиз улыбнулся, словно снисходительно извиняя порок.

– Он был человеком чести, – сказал он, будто такое упоминание о его благородстве снимало грех с сомнительного способа коллекционировать предметы искусства. – Почему судьба предназначила ему раннюю могилу… – Он опять взглянул на нее. – Его кончина… когда она произошла? – продолжал он, поворачивая нож в ее ране.

Она вздрогнула.

– Почему вы спрашиваете?

Маркиз не ответил, обводя взглядом статуи.

– Империя, – ее зубы впились в это слово, – уже его забыла.

Маркиз улыбнулся, отнюдь не обаятельно.

– Империя не питает уважения к своим слугам. – Саркастический взгляд парализовал ее. – Герои, дипломаты, богачи, интриганы, сладострастники – вот их империя почитает. – Он снова прищелкнул языком. – Но как империя может сознаться в этом? Ей присуща политика бахвальства. Но способность чувствовать? Разве это возможно? – Он повернул голову, словно отметая ее чувства, как заблуждения неофита. – У империи есть земли, титулы, сундуки с золотом, завоевания, армии, правительство. Но отнюдь не сердце, совесть, сострадание. – Его глаза вновь обратились на нее – язвящие, беспощадные, растленные. – Остается надеяться, что ваш муж умер в согласии со своим кодексом чести. Вот за это его могут помнить.

– Этого мало! – сказала она и сразу пожалела о своей вспышке.

– Да? – Вопрос оледенил ее. – Для него? Или для вас? – Его взгляд скользнул по полкам бесценных книг. – Но ведь вы же, несомненно, находите облегчение в этой библиотеке величия. – Он зевнул. – Ну а меня никогда не трогала преданность смерти кого‑то другого. Какое бы диво они собой ни являли, – теперь в его тоне появился несомненный сарказм, – пока жили, после кончины они уже не могут значить для живых столько, сколько прежде. – Она смотрела на него с омерзением. Он так быстро докопался до ее чувств. – Что означает кончина кого‑то другого? Что мы остались одни, без утешения, или без кого‑то, кому можно с наступлением полнолуния исповедоваться в наших слабостях. – Он потянулся, откинулся, лениво посмотрел на нее. – Меня забудут, едва я испущу дух. В соответствии с этим я и живу мою жизнь. Моя цель – обретение материальных благ, ибо духовные – это область, о которой мы почти ничего не знаем, или вовсе ничего. Вот почему я уклоняюсь от обычаев, обрекающих почти всех нас на унизительную глупость. – Он посмотрел прямо перед собой. – Новый император, в сущности, только самую чуточку избежал абсолютной глупости. – И тут он посмотрел на нее без притворства. – Но это обратилось ему на пользу, потому что он редко поддается иллюзиям.

Отгадав потаенный гнев ее сердца, маркиз устроился на подушках поудобнее и лениво прослеживал взглядом сложные узоры на потолке.

 

Однако еще один персонаж, направлявшийся в те минуты к герцогине, не уступал маркизу в беспощадности, но только в совсем иной сфере. Этот человек, ехавший в карете, которая была ему не по карману, обладатель такой роскоши, как любовница, совсем недавно ублаготворявшая все его чувства, был одним из придворных прихвостней в сфере искусства, в век, когда кошельком художника управлял его патрон. Поэт, он считался одним из литературных светочей своего времени. Он был другом герцогини, знакомым маркиза и вскоре по нарастающим причинам стал беспощадным врагом Сервантеса.

 

Характер злого волшебника

 

Пожалуй, чтобы понять этого поэта, вам лучше всего познакомиться с ним, когда он, уже затеяв самые ловкие свои интриги, завершает сделку с Роблсом о напечатании сборничка стихов, втихомолку развивая тайный план соблазнения супруги Роблса.

Роблс, если вы не забыли, впал в состояние нездоровой интроспекции после злополучного указания Педро на умягчающее воздействие, которое окажет на его жену пара новых сапожек. Дверь захлопнулась за удалившимся другом Педро, и Роблс остался стоять в сумраке печатни, раздумывая над различными нежелательными знаками внимания, которые поэты настоятельно оказывали его жене. И вот его думы, которые подобно гаденышам были готовы вылупиться на свет, разорвав оболочку: почему, ну почему поэзию пишут поэты, если среди них не найти такого, которого не приходилось бы силком удерживать на расстоянии руки от спальни твоей жены? Почему Бог избрал компанию самовлюбленных похотливых дурней творить величественные стихи Золотого Века? Почему женщины не могут творить поэзию и тем самым отнять у десятка рифмующих мальчишек подозрительное право на воздыхания? И почему женщины клюют на этот изящный предлог увиливания от подлинного труда? Мое ремесло, продолжал он, заслуживает куда больше почета, чем десяток пергаментных листов с водящими за нос чернильными каракулями. Так нет, и не только я до того неразумен, что жажду общества красивой женщины, но к тому же обречен судьбой на ничем не замечательное ремесло, да в придачу еще и на внешность, которая не пробудит пыла и у черепахи! Он оборвал свою мысленную тираду. Ее породила очень реальная тревога. Имелся поэт, который, казалось, всерьез решил завладеть вниманием его жены. Жиденькие мышцы Роблса задрожали.

– Поэт? – сказал он вслух.

Мысленно Роблс саркастически отшвырнул этот титул. Я напечатаю этому нарушителю семейных уз визитную карточку, подумал он, на ней будет титул «Соблазнитель», а следом – описание, которое мой друг Сервантес дал талантам многих своих врагов в литературном мире: «Развлекатель девушек».

Но его горькие мысли оборвались: дверь печатни скрипнула, открываясь. И порождением страхов Роблса появилась его жена. Ее кожа блондинки и необычные глаза засияли внутри печатни, а улыбка, как он заметил, была обращена на что угодно, только не на него. Ее рука легко, ласково – и, возможно, лживо – покоилась на локте молодого человека, беспокойно красивого и щегольски одетого. Поэт Онгора!

Его жена высвободила руку, приняла любящую позу в адрес мужа и оставила их вдвоем – не признанных, но уже непримиримых врагов, – а сама ушла в жилую часть дома через заднюю дверь печатни.

Онгора, изображая скуку в присутствии этого ничтожного ремесленника, решил превратить свои первые слова в образчик сексуального намека:

– Общество вашей жены – благословенные отдохновения от ухаживаний за медлящей музой. Красота женщины, как хотелось бы думать, это необходимый елей для удачи в трудах мужчины. – Он побрякал монетами в кошельке и улыбнулся. – Мои стихи готовы, как было обещано?

– Ее общество – долг перед мужем, – мгновенно ответил Роблс. В его тоне не было злобы: презирая поэта, он уже поквитался с ним. Рожденный в Толедо Роблс хранил в себе частицу гордой стали, высшей славы этого города. Он взял готовый пакет с двумя книгами.

– Как вижу, манеры общества нашей новой столицы остаются несколько провинциальными, – сказал Онгора.

– Вы забываете, – сказал Роблс, сокол с правдой в когтях, – что очень многие совсем недавно переехали сюда из старой столицы. А в том городе манеры льстецов и соблазнителей были точно такими же, как повсюду.

– У вас уже создалось мнение обо мне, – сказал Онгора с улыбкой легкого оскорбления, – которое не послужит вашей пользе. Ревность так неэлегантна, особенно у человека в годах, не правда ли? Сопровождаю ли я вашу супругу на прогулке или нет, я могу содействовать процветанию вашего дела.

Роблс презрительно фыркнул.

– Я уже слышал подобное, как и множество других невнятных обещаний, а в завершение мне, без сомнения, придется увидеть лица ваших кредиторов. Вы заказали напечатать книгу ваших стихов, и она напечатана и будет доставлена по получении от вас уговоренной суммы. Ваши поползновения относительно моей жены должны быть прекращены немедленно. Пусть она выставлена на обозрение, но она не продается.

Онгора кратенько улыбнулся.

– Мои стихи могут печататься и где‑нибудь еще.

В сумраке печатни Роблс увидел, как Онгора наклонился вперед со скрытой угрозой. И кивнул про себя. Столько‑то он уже успел узнать. Царапая поэта, раздражая его откровенностью, он обнаружил не только поверхностное неприятное тщеславие, но более глубокую, более сложную мерзость.

– Для меня это не будет потерей, – сказал он.

Онгора опять наклонился вперед.

– Я могу тебя уничтожить, – сказал он негромко.

Роблс растерялся от такого быстрого перехода к враждебности и все‑таки отозвался без задержки:

– Ты? Не думаю. – И понял, что это так. – Ну, не будем ссориться, – добавил Роблс. Что‑то в красивом лице Онгоры напомнило ему красоту его жены, и он подумал о них как о существах одной породы. Обреченных на внутреннюю пустопорожность. Не их вина, подумал он, что они наделены красотой. И ему стало легче, когда он подавил в себе дух обвинения. Просто злая шутка судьбы, что внешне они являют собой идеал красоты, а внутри, в самой их глубине, у них нет такого якоря.

Роблс протянул руку в знак примирения. Не произнеся ни слова, Онгора вложил в нее мешочек с монетами и забрал книги. Затем повернулся к Роблсу спиной, долго, подчеркнуто натягивал перчатки и вышел из печатни, унося пакет с книгами.

 

Пока он направляется из этой двери к ожидающей карете, мы, со всей грацией нашего искусства и ради целей этой повести, войдем через другой портал внутрь него, в личный кабинет, если хотите, его характера. Ведь всякая хорошая повесть, как утверждают, улавливает жизнь характера, и раз так, то и с этим индивидом нам следует заняться улавливанием, хотя улов тут скорей всего окажется убогим.

Оболочка данного господина, как уже упоминалось, была красивой – стройность, элегантность, широкоплечесть. Черты его лица могли бы показаться несколько женственными, если бы не энергичность его походки, не убедительность его мускульной грации, не уверенность, с какой он держался и как человек, способный защитить себя от любых опасностей, и как талантливый актер.

Это подводит нас к самому фокусу описания Онгоры. Ибо, как все поэты, он был креатурой музы и пробовал опивки со стола, на котором пируют боги. Но некоторых муза ввергает в нищету. Раз уж, как указывалось в греческих апокрифах, Любовь – это чадо Находчивости и Нищеты, то Поэзия – чадо Безмолвия и Смирения. Краткая встреча с Музой оставила Онгору у начала карьеры с жаждой известности и с несколькими стихотворениями. Муза бросила его с горсточкой возможностей, которую его хищная хватка могла только еще больше запятнать. Единственная ночь с любовью всего его существования. Но в века, когда поэты стали новым голосом Золотого Века, было бы тяжко отвергнуть обильную, хотя и незаслуженную хвалу со всех сторон, необъяснимо отказаться от ранней славы, еще ничем ее не заслужив, и глупо воздержаться от приобщения к тому или иному обществу, в поисках ли влияния или добычи. Вот так Онгора, предоставленный самому себе после единственной встречи с Музой, которая могла бы доказать, чего он стоит, уже мало‑помалу обнаруживал, что по мере того, как растет его репутация, вдохновение все больше его покидает. И открытие это язвило тем больше, что, по его мнению, право писать для императора, герцогов и принцев неотъемлемо и общепризнанно принадлежало ему вкупе с золотом и славой. И теперь его снедал страх – полупризнанный‑полузаглушаемый, – что Муза властвует, а не служит, и что она отвергла его как никчемность, ребенка, забавляющегося игрушками, а не одаренного взрослого.

Две книги, которые он так высокомерно унес из печатни Роблса (плату он преднамеренно оставил слишком малую), были экземплярами его нового сборника стихов. Составлял он его спорадически в течение нескольких месяцев. И вовсе не предвкушал нового соприкосновения со своим пустым духом и пустым сердцем для создания первого катрена сонета. Страница по его опыту все равно осталась бы пустой. Но сонеты, он знал, были именно тем, что требовалось, – нужный тон, проворство, технически замысловатые, чарующие… и абсолютно безнадежные.

Он подумал о своей любовнице, актрисе по имени Микаэла, и поддельных драгоценностях, в которых она выходила на сцену. Они блестели искусственностью, а не подлинностью. Во время представления жар ее тела добавлял блеска фальшивым бриллиантам. И он знал, чтобы обеспечить стихам успех, он должен полагаться на нечто подобное, на чье‑то жаркое влияние. Обе книги предназначались для преподнесения. Одна – новому императору, другая – герцогине, дружба с которой была совсем новой. Книгу императору доставит курьер с подобающе почтительным письмом. И он уже на пути к дому герцогини, где сам преподнесет ей сборник в дар. Как‑никак написан он для нее. На это он успел намекнуть – проводя выбранную политику, он использовал свои стихи для проверки своего влияния.

Преподнести ей стихи будет нелегко, она не приемлет лести. Но он знал, что это толкнет клоачные умишки при дворе заподозрить, раз стихи предназначаются ей, самой красивой вдове в империи, – значит они любовники. На одном этом он сумеет далеко продвинуться. Намек может приблизить многие цели. И если ему не дано заполучить ее вживе, так он насладится ею в сплетнях и домыслах. Книга, он знал, покорила бы любую другую женщину, стоило бы ей получить сборник. И то, что она остается недоступной, – ее потеря. Для него их краткая дружба завершилась, едва она, даже не сознавая того, дала ясно понять, что ему никогда не стать ее любовником. Какая‑то решимость в ее характере, что‑то в ее тоне, равнодушие ко всем формам лести. Исчерпывающие сигналы. Иногда он ругал себя: почему он раньше не понял, что это было желание, удовлетворить которое он не сможет. Их дружба для него стала мертвой, однако оставалась живой для нее. Обман, достойный смакования. Она ценила его и опекала как образчик юного растущего таланта. Сборник, их дружба, его визит – это были ухищрения. Его поведение с Роблсом, внезапный тон убийцы – это был характер. Онгора редко не одерживал верха – его обманчивое обаяние и быстрый ум обычно расчищали ему путь. Но быть разоблаченным так скоро! И ремесленником! Стерпеть это было никак нельзя. Да еще когда дело касалось его желаний! Ведь жена Роблса была доступна, он в этом не сомневался. Он же может услужить в том, на что старый дурень вряд ли способен. Она сойдет для дневного отдыха, когда ее безмятежная глупость будет гармонировать с часами истомы. А Микаэла, его неистовая любовница, – для ночных приключений. А герцогиня? Время, подумал он, черпая оптимизм из их приближающейся встречи, вполне может ее разоружить.

А муза? Она его оставила, как некоторые ветра оставляют ландшафты, лишенные чернозема, спаленные в пустыри. Он ощущал во рту вкус этой утраты. Его преследовал ночной кошмар, в котором придворные драматурги и поэты пренебрежительно читали его стихи, громко смеялись над предсказуемыми рифмами, презрительно фыркали над романтичными излияниями, саркастически спотыкались на кружевном – слишком кружевном – размере. В этом кошмаре он был человеком, который зримо ежился, когда кто‑то смеялся, превращался в надувшего губы ребенка. Затем финал этого гротеска: император, часто повторявший, что он самый незначимый поэт в Испании, сдергивает с него панталоны и говорит всему собравшемуся двору, что его гениталии на редкость крохотные и их ничего не стоит убрать вовсе. Придворные приближаются, словно бы для того, чтобы немедленно проверить действием, так ли это, и он просыпается, весь липкий от паники, извиваясь в предчувствии мучений.

И всякий раз после такого кошмара он, неведомо для себя, но неизбежно, затевал с кем‑нибудь ссору, чаще набрасываясь на слугу, и находил способ причинить им боль. Несколько раз ему приходилось драться на дуэли. И тогда, если знал, что выйдет победителем, он бывал очень опасен.

Эта ярость хорька в данный момент оставалась хорошо упрятанной. Краткая стычка с Роблсом позволила ему распухнуть от удовольствия. Он получил книгу, надул печатника и сейчас едет, чтобы преподношением герцогине укрепить свою репутацию. Он остановится на минуту в пути и напишет посвящение ей. Если книга заслужит внимание императора – хотя не стоит забывать, что десятки таких произведений будут появляться при новом дворе каждый месяц, – тогда, быть может, за вымучиванием этих маленьких виршей последует новое назначение. А просто писать их стоит крови. Но год‑другой на каком‑нибудь полученном от монарха посту заживят раны, пока кровоточащие. Ну а теперь вперед, к герцогине, где, раз уж мне не удастся залезть к ней под юбки, подумал он, я соблазню ее тщеславность.

 

Позднее Онгора высунул свою тщательно прибранную голову в окошко, и когда его карета свернула на подъездную дорогу к дому герцогини, он обозрел карету Дениа с древним гербом в пыли накаленных дорог.

Очень удачно, подумал Онгора, с отработанной грацией выходя из кареты. Маркиз хотя и опасный человек, но продавец влияний. Если он сумеет приобщить себя к репутации герцогини, быть может, маркиз вспомнит о свободной вакансии при дворе. Или даже создаст ее.

Онгора внимательно рассмотрел карету маркиза. Из предусмотрительности, выглядывая хоть что‑то, что могло бы поспособствовать его счастливому случаю. Внутри не осталось ничего – только пряный запах духов маркиза и субстанция его махинаций, след какого‑то густого электричества.

Пажи Онгоры, похожие на мальчиков Караваджо, встали, вытянувшись, на крыльце дома. Он нетерпеливо отмахнулся от них.

Почему маркиз здесь, размышлял Онгора, не считая визита к герцогине, которая, как знали все, была самой красивой женщиной в империи и которая, как знал каждый мужчина, пытавшийся завоевать ее, была так же недоступна, как лазурь небес. Но, быть может, маркиз этого не понял. И, продолжал размышлять Онгора, маркизу будет все равно, ведь его похоть была точно нос морского клиппера, готового войти в любой порт с любым грузом. Воображение Онгоры тут же нарисовало его с маркизом дуэль, содрогающуюся сталь их клинков, а герцогиня увещевает их среди своих доразбитых статуй. Но затем, сообразил он, маркиз же путешествует только с какими‑либо политическими целями. И значит, он здесь, чтобы усилить свое влияние и власть при дворе. Он ведь знает, неслись мысли Онгоры, что герцогиня будет вынуждена предоставлять свою Академию к услугам двора, где бы двор ни находился. И значит, у маркиза есть какие‑то сведения для тех, кто притягивается к сфере нового императора и готов, подобно голодным карпам в фонтане, кормиться, едва представится случай. Из чего следует, заключил Онгора и прикусил губу, что при дворе уже создан новый пост. Вот и еще одно доказательство, какой удачный ему выпал день.

И тут его честолюбие взыграло, потому что отличной выделки двери дома растворились, и его пригласили войти.

Визит маркиза, думал Онгора, ожидая, пока о нем доложат, означает не только, что у него есть новости о дворе и о новом посту. Имеется и другая цель. Маркиз знал, что он, Онгора, вероятно, прибудет с визитом. А если он не фигурирует в шахматной партии маркиза… Нет, нельзя до такой степени принижать таланты маркиза. Но вот ладья или пешка? Это предстояло узнать.

Двери гостиной отворились. О нем доложили. Комната заструилась навстречу ему, ведь герцогиню влекла красота в чем угодно. Он вошел, гибкий и жантильный, с пиратскими замыслами в сердце.

 

Ошпаривание поэта

 

 

Чтение ролей

 

 

Рыцарь стола

 

 

Хозяин таверны

 

 

Академия

 

 

Подготовка буколик

 

 

Попытка принудить музу

 

В то утро Онгора получил письмо. Когда он потыкал в него, жесткие навощенные складки застучали по письменному столу. Такое формальное, подумал он, и такое безоговорочное в язвящем отказе. Письмо прибыло с возвращенным сборником Онгоры, таким же, какой он вручил герцогине. Он снова потыкал в письмо. Написанное, продолжал он в уме, секретарем императора, который, как он знал, присвоил себе тень всевластия своего господина и пользовался ею, как мелочный тиран. Он перечитал вежливые слова и вполне постиг скрытое под ними оскорбление.

 

Стихи, содержащиеся в этом восхитительно переплетенном томе, хорошо написаны и отвечают своей теме. Однако они не трогают читающего, и их содержание вряд ли вдохновит кого‑нибудь продолжить чтение до конца книги. Мы ожидаем большего от нашего даровитого друга, как, надо полагать, ожидал бы и он от себя, если бы не поддался легкомысленному желанию писать с изыском, а не с глубиной, и мы рекомендуем ему помнить, что объект его внимания – сам император. Поэзия, восхваляющая императора, должна являть собой поистине высокую хвалу. Стремитесь к этой цели. Достичь большего – ваш долг, довольствоваться меньшим было бы государственной изменой и оскорблением величества.

 

Письмо от имени императора подписал его секретарь. Но постскриптум отличался оригинальностью и внушил ему подозрение, что письмо продиктовал Дениа.

 

P.S. Кстати, вчера на улице я увидел юного студента, читавшего книгу на ходу; он даже хлопал себя по лбу и заливался смехом от восторга. Когда я осведомился о причине такого веселья, мне сказали, что юноша читает одно из последних описаний комических приключений сумасшедшего рыцаря Дон Кихота, принадлежащих перу Мигеля Сервантеса. Живость его прозы – предмет всеобщей зависти и образчик для всех писателей.

Р.P.S. Быть может, вы сумеете сберечь этот восхитительный переплет для следующей книги. До тех пор, пока ваши стихи не «загремят, как колокол со звонницы высокой», мы можем только заткнуть уши перед вашим именем.

 

В тот день Онгора поймал одного из своих пажей на провинности и выдрал его.

Настроение Онгоры за краткий срок исправилось на следующее утро, когда он получил приглашение герцогини выступить с чтением стихотворений из его нового сборника. Значит, он снова в фаворе, подумалось ему. Что, если слухи об этом дойдут до ушей императора? Как бы это устроить? И тут его снова пробрало: нет, жестокое пренебрежение, выказанное императором, не было ядовитым кошмарчиком, от которого он только что очнулся. Он вспомнил слова и похрустывающие складки педантичной эпистолы, удары заступа по его обнаженной, беззащитной репутации. Эпистола все еще лежала на его письменном столе. Он вновь ощутил ее миазмы, гнойники снаружи и внутри. Она делала его гнусным, покрывала пятнами пустопорожности и никчемности. А что, если Дениа сделал копии письма и распространил их среди именитых авторов? Быть может, за все еще занавешенным окном выстроились ряды измывающихся авторов, тыкающих в самые ядовитые насмешки в своих копиях. Хуже того: Дениа распорядился письмо напечатать, аккуратно разложив его перед глазами дотошного Роблса, а тот, в свою очередь, покажет его идиотке с нежной кожей, блондинке, своей жене, и втолкует ей, что галантный красавец поэт на самом деле пустышка, славой не превосходящий малолетнего вундеркинда.

Он ткнул в письмо так, будто оно скверно пахло. И посмотрел в щелочку между оконными занавесками. За окном не было ничего, а уж тем более строя насмешников. Почему Дениа так меня невзлюбил? Чем я могу быть ему опасен? Ну, в таком случае будет даже еще приятнее уничтожить этого Сервантеса, креатуру Дениа, и проделать это через герцогиню. Пусть Дениа прибрал к рукам империю и намерен обжираться властью, герцогиня останется неприкосновенной, она слишком популярна. Ее покойный муж был героем.

А тогда, быть может, если план осуществится, если герцогиня сыграет отведенную ей роль, тогда сокрушение воина‑поэта, протеже Дениа, станет самой сочной сплетней сезона и предметом таких шуток, какие даже император сумеет оценить. Между его августейшим величеством и Дениа, монаршим фаворитом, какая‑то напряженность обязательно да должна возникнуть, подумал он, как бы ни увеличивался обхват маркиза и число его земель. Отточить тонкий обман, чтобы унизить Дениа… вот ближайшая цель. Он вообразил, как в сверкающем костюме топчет лицо постаревшего и унылого Дениа, этого когда‑то улыбавшегося аристократа. А герцогиня будет состоять при нем. А император будет сиять милостивыми улыбками и приказывать, чтобы его <