Глава 12. Девятьсот четвёртый счёт. О механизме компенсации за утраченное имущество

 

В мае 86‑го Государственный Банк СССР открыл специальный счёт для пожертвований на ликвидацию последствий аварии. В народе и в масс‑медиа его знали как «девятьсот четвёртый счёт». Перечисления шли от юридических и физических лиц. Но первые (предприятия, организации и т. п.) в основном принадлежали государству, и всё сводилось к перекладыванию денег из одного державного кармана в другой, такой же державный.

Иное дело – физические лица, то есть обычные (и необычные) люди. Они‑то отдавали государству свои кровные. Совершенно неискушённые задавали наивные вопросы вроде: «А на что конкретно потрачены именно мои деньги?» Как тут объяснишь, что узнать это практически невозможно? Приходилось прибегать к доходчивым аналогиям. Мне больше всего нравился пример с котлом, в который множество людей ссыпает гречневую крупу, а затем из неё варится каша на большую ораву. Вот и определите, спрашивал я, кому из едоков чья гречка досталась. Таким образом, всё становилось предельно ясно, и вопрос снимался.

В предыдущей главе я упомянул о компенсации за оставленное имущество (чаще звучало «за утраченное имущество»). Я не участвовал в разработке механизма выплаты и могу судить о нём только «снизу», как рядовой чиновник.

Прежде всего, о вывозе мебели и прочего нажитого добра речь не шла вообще. Во‑первых, накладно. Как по деньгам, так и по времени. Во‑вторых, наверняка немалая часть имущества по завязку насытилась шитиками. Спрашивается, зачем людей подвергать дополнительному риску? И отвечается: незачем. Вот и решили выплачивать фиксированную денежную сумму на семью по количеству её членов. Размеры возмещений определялись по простой методике:

 

– семья из 1 чел. – 4000 рублей;

– семья из 2 чел. – 7000 рублей (4000 + 3000);

– семья из 3 чел. – 8500 рублей (4000 + 3000 + 1500);

– семья из четырёх человек – 10 000 рублей (4000 + 3000 + 1500 + 1500);

– ………

 

На этом и остановимся: каждому следующему члену семьи перепадали те же 1500 рублей.

Приверженцам формально‑математического подхода могу предложить следующую формулу:

– семья из N человек – X рублей (4000 + 3000 + [N‑2] * 1500) – при N > 2.

 

Была ли в официальных документах эта алгебра, не столь важно. Главное – формула работала, как её ни записывай.

 

Сказать, что компенсация породила множество недоразумений – всё равно, что промолчать. Мало кто понимал, почему за основу брались именно четыре, три и полторы тысячи. Многие ошибочно полагали, что первые 4000 рублей принадлежат мужу, следующие 3000 – жене, ну и на детей, бабушек и дедушек – по 1500.

Порой женщины спрашивали: «Почему это мужу четыре тысячи, а мне – только три?» А ещё – «Почему на тёщу/свекровь только полторы?» Объяснялось это просто, хотя и понималось не всегда легко: сумма компенсации начисляется в целом НА СЕМЬЮ, а не каждому её члену в отдельности, и принадлежит всем в равных долях.

Люди быстро смекнули, как можно увеличить размер компенсации. Рассмотрим типичный, пример.

 

Семья: муж, жена и ребёнок. На эту «ячейку общества» причитается 8500 рублей.

Помните, да? – 4000 + 3000 + 1500.

 

Но если супруги в разводе, то компенсация выплачивается на две семьи:

1.) бывший муж – 4000;

2.) бывшая жена с дитём – 7000 (т. е. 4000+3000).

 

Итого – 11 000.

А не 8500, как для семьи из трёх человек.

 

И ладно, если бывшие супруги в самом деле разведены как по душе, так и по документам. Тут без вопросов. Но вот приходит ко мне на приём некий гражданин и спрашивает, можно ли получить компенсацию отдельно от бывшей жены. С ней он, правда, на момент аварии жил в одной квартире. В жизни ведь всякое бывает. Я ему:

– Если вы с ней в разводе, то у вас должно быть свидетельство о расторжении брака.

– Мы не успели, собирались, но тут авария…

– А лицевые счета разделены?

– Тоже не успели. В ЖЭК звонили, а нам сказали зайти после майских. Но тут авария, сами понимаете…

– Ну да, понимаю. А хотя бы подали на развод?

– Да вот… собирались…

– Но тут авария… – подсказываю ему. Он улавливает сарказм и отводит взгляд.

Минут через десять – аналогичный случай. Затем ещё, и ещё… Прям какая‑то эпидемия «семейного полураспада»!

Ладно, говорю, соберите письменные показания свидетелей, готовых нотариально подтвердить, что вы с супругой жили порознь, имущество поделили – и тем обрекаю их на бюрократические мытарства. Выслушав столь жёсткие требования, некоторые даже дорогу к нам забывали. Остальные – их большинство – вскоре возвращались, только уже с пакетом собранных документов.

Далеко не в каждом случае мы решали в пользу заявителей. Даже если муж напишет, что жена ему в наглую изменяла, а та – что законный супруг ежедневно её истязал (прости, господи!), ещё не факт, что их раздельные заявления мы не состыкуем. Тогда, кстати, и появилась форма начальственной резолюции – «состыковать». То есть заявления, написанные жильцами одной и той же квартиры, сводятся воедино, и компенсация выплачивается всем проживающим, как одной семье. Ведь пусть и богатеньким было советское государство, но не настолько, чтобы нарушать заповедь известного орденоносца – «Экономика должна быть экономной».[20]

Некоторые из припятчан считали нас, «сидящих на заявлениях», чуть ли не вершителями судеб. Странно, что кому‑то могла прийти в голову мысль, будто мы можем ему/ей отказать в приёме заявления. Принимали‑то от всех, а уж как рассматривали и что решали – сие было не в нашей компетенции.

Кое‑кто пытался с нашей помощью «ускорить» процесс. Мы же объясняли, что от нас ничего не зависит, и отвергали всяческие подношения как неуместные, да притом и незаконные.

Но однажды… Посетитель заполнил бланк и оставил его вместе с пакетом. На вопрос «Что это?» – бросил на ходу: «Это вам» – и быстренько ретировался. Мы даже опомниться не успели. В пакете оказались бутылка водки, шмат сала и батон. И едва я подумал, что надо бы вернуть презент (брать‑то не положено), как напарник меня опередил: схватив пакет, выбежал за клиентом, но того уж и след простыл…

В тот день обеденный перерыв мы провели не в столовке, а на рабочем месте. Но никому об этом не рассказывали.

 

30 августа горисполком, горфинотдел, горстрах, горкомы комсомола и партии перебазировались из Полесского в Ирпень (километрах в 20 от Киева). Именно в этом симпатичном городке нам обещались квартиры в новом, тогда ещё строившемся, доме на 3‑го Интернационала. И вновь мы оккупировали пол‑этажа, только теперь уже Ирпенской городской администрации. Последующие события и эпизоды относятся к «ирпенскому» периоду, длившемуся до расформирования городских админструктур, то есть до июня 87‑го.

 

Не всех устраивали фиксированные размеры компенсации. Да и немудрено. У многих припятчан назначенная сумма далеко не покрывала стоимость оставленного добра. Недовольным предлагалось составить списки с указанием цен на серванты, диваны, телевизоры и прочие элементы нормального быта. Когда же количество заявок набирало некую критическую массу, в назначенный день и час в Припять специальным автобусом выезжали хозяева квартир и члены комиссии по оценке утраченного имущества. В комиссию входили: представитель горисполкома, товаровед, экономист по ценам, а также сотрудник горфинотдела. Меня эта участь тоже не обошла.

Посетить мёртвый город ещё раз – удовольствие сомнительное. Но работа есть работа. Здесь эмоции молчат, как музы во время канонады.

Одна из поездок выпала аккурат на мой день рождения, в конце декабря. До отъезда я никому ничего не сказал, но уже по дороге ненароком проболтался. И когда по завершении работы мы организовали стол (естественно, для профилактики от шитиков!), несколько тостов прозвучало и в мою скромную честь.

Впервые в жизни я принимал поздравления в городе, которого больше не существовало. И потом, в тот день, кроме нас, в Припяти не было ни единого человека, так что на моей днюхе погулял «весь город». Тоже впервые в жизни. Как же такой день можно забыть?

Одна из квартирных хозяек, чьи «мебеля» мы оценили несколько выше, чем она сама же указала в описи, подарила мне портрет Владимира Высоцкого и машинописный сборник его песен. На выезде радиационный контроль, на котором я, впрочем, не настаивал, аномалий на «Высоцком» не обнаружил. Похоже, в тот день радиация проявила ко мне исключительную милость.

Пил столько, сколько наливали. И не хмелел, пребывая в шоке от увиденного за день. Да и было от чего! Немым укором жилые здания смотрели на нас сотнями тёмных оконных глазниц, которым никогда не суждено излучать свет и тепло домашнего уюта. Чуть ли не в каждой третьей квартире входная дверь взломана. Да как взломана! Грубо, надругательски! Наверняка, топором или «кошкой». Вещи разбросаны, на месте люстр – оборванные провода и торчащие из потолков крюки. Вывернутые ящики сервантов не оставляли сомнений относительно цели грабителей.

Ходили слухи, будто припятских мародёров расстреливали на месте. Но я не могу ни подтвердить это, ни опровергнуть.

В одной из квартир обращал на себя внимание детский уголок, явно девичий, судя по мишкам и куклам. Казалось, мама только‑только позвала дочку, чтобы угостить конфеткой (а вот и фантик, на полу в прихожей), и дитя вот‑вот прибежит обратно, продолжить прерванную игру. Особенно «живой» выглядела кукла «Наташа», точная копия подаренной моей сестре на первый детский юбилей. Эта лялечка ни в какую не хотела верить в произошедшее, а её взгляд излучал беспечность и детскую смешливость, от чего становилось особенно жутко…

В другой квартире я заметил на пианино стопку нотной литературы – этюды Черни, «Лунная соната», «Турецкий марш» – типичный репертуар учащегося музыкальной школы. Сопровождавшие группу молодые сержанты милиции надумали забацать «Собачий вальс» в четыре руки… (расстроенный инструмент едва успел выдать «па‑ба‑бам – пам‑пам»)… но их музицирование прервал умоляюще‑отчаянный окрик хозяйки квартиры:

– Не трогайте, прошу вас! Закройте пианино! Пусть всё останется, как есть.

Сержанты уважили просьбу, с трудом скрывая смущение, будто влезли в чужую тайну, а теперь не знают, как её забыть.

А хмель меня пробил уже на подъезде к дому, в форме нервного расстройства от пережитого, на грани истерики. Так далось мне очередное посещение мёртвого города. Любимая утешала меня, как могла, давала успокоительные. Как ни странно, тот вечер я помню очень подробно. Придя в норму, я за чашкой чая поведал Тане об увиденном. А вот «спасибо за понимание» сказал только утром. Но ведь не забыл…

 

Проживавшим в общежитиях холостякам и одиноким поначалу выплачивали по 4000 рублей. Равно как и тем «бобылям», что занимали отдельные квартиры. Через месяц‑два кому‑то «наверху» такая щедрость показалась неуместной. Да и вправду: разве можно имущество даже однокомнатной квартиры (стенка, ковёр, телевизор, холодильник и прочее) сравнить с чемоданом барахла, запихнутого под так называемое «койко‑место»? И решило начальство, что общаговцам разумнее выплачивать лишь за фактически утраченное имущество. Для этого претендентам на компенсацию надлежало составить списки утраченных штанов, лифчиков, маек и прочего с указанием цен. С тех же, кто успел получить четыре «куска» по старым правилам, возврата денег не требовали – ведь закон обратной силы не имеет.

Вот тут‑то и началось. Прежде всего – поток возмущений: «а почему ей четыре тысячи, а мне – по списку?» И потом, чего только не вносили в эти злосчастные списки! И дублёнки, и «пыжики», и костюмы‑тройки, и туфли из крокодильей кожи, и, и, и… Но самым забавным оказалось то, что чуть ли не каждый проживавший в общежитии имел в собственности импортный магнитофон. Притом обязательно либо «Шарп», либо «Сони». На то время – верх крутизны!

Как тут не вспомнить знаменитого киношного стоматолога – Шпака?[21] Думаю, если бы ему пришлось составлять подобный перечень, то в него попали бы: «Три магнитофона, три телевизора, куртка замшевая!… три!».

Мы разговаривали чуть ли не с каждым «шпаком». И, если в списке значился дорогущий магнитофон, спрашивали у «владельца»: где приобрёл, за сколько, не сохранился ли чек (впрочем, кто их тогда сохранял?), как включается, как записывается и т. п. После собеседований списки якобы утраченного имущества становились короче, а для государства – дешевле.

 

Жаловались на нас, ох, как жаловались! Иногда и справедливо, что греха таить. Писали в различные инстанции. Хорошо запомнилась телеграмма‑молния: «Москва. Кремль. Горбачёву. Прошу помочь с получением компенсации за утраченное имущество. (фамилия отправителя)». На телеграмме – с десяток резолюций по нисходящей: от секретаря ЦК до председателя горисполкома. Всё, как положено. Всем отвечали. Не все остались довольны. А где вы такое видели, чтобы довольными оставались ВСЕ?

 

Глава 13. Компенсационные курьёзы. Запорожец – не машина… Жёлтая карточка. Беспроцентные ссуды

 

Выяснилось, что не всем припятчанам понятен смысл слова «компенсация». Один из «прихожан» спросил:

– А где тут оформляют КОМПЛЕКТАЦИЮ?

Другой выдал похлеще:

– Я к вам по вопросу КОНФИСКАЦИИ.

Хорошо хоть не экстрадиции.

Да что там! Даже «эвакуация» не всем оказалась по зубам! В одном из писем на имя Веселовского читаем: «26 апреля меня вывезли из Припяти после ОККУПАЦИИ». Такие письма зачитывались вслух и сопровождались гомерическим хохотом.

Поначалу смеялся и я. Но когда вспомнил о Припятском исходе и о казавшейся не случайной созвучности слов «оккупация» и «эвакуация», смеяться перестал.

Однако звание лауреата в конкурсе «ляпов» заслужило бы письмо, первые строчки которого не только нарочно не придумать, но и никогда не забыть (грамматика оригинала сохранена):

«Уважаемые (кто‑то там, неважно), Я жыла в Прыпяти с (такого‑то) года. После УТЕЧКЫ ГАЗА на атомной станции 26 апреля…»

Бывали, впрочем, и другие забавные ситуации, но спустя четверть века вспоминается далеко не всё.

 

Изначально предполагалось, что проверка заявлений, всякие там оформления, перечисления и т. п. – займут месяца полтора‑два. По разным причинам дело растянулось более чем на год. Процесс курировали коллеги из облфинупраления, между делом развлекавшие нас перлами фольклора. Наверное, сами же их и сочиняли. От этих ребят ещё в Полесском я услышал самоироничное двустишье:

 

Запорожец» – не машина,

Киевлянин – не мужчина.

 

Ещё они нас «учили», как распознать киевлянина в другом городе:

1.) импотент,

2.) лысый,

3.) в руках торт «Киевский».[22]

Что до первого пункта – ничего сказать не могу, не знаю. А вот лысые среди киевских кураторов уж точно не встречались. Да и тортикам они предпочитали водку, особенно самопальную, хотя и «государственной» не чурались. Мы тоже не отставали. В меру, конечно: только то, что доктор прописал.

 

В рутинной технической работе нам помогали сотрудники райфинотделов области. В основном молодые. На их фоне даже я выглядел зрелым мужчиной. Вот и назначили меня старшим группы первичной обработки заявлений.

Чего никогда терпеть не мог, так это начальствования над кем‑то. Я и сам способен дело запутать, а если ещё людьми руководить – да нет, увольте… Не в прямом смысле, конечно.

Однажды моя подчинённая направила родителям эвакуированного письмо с каким‑то запросом. И не беда, что написала от руки (до машинки, одной на этаж, не протолпиться), и не горе, что с «ашыпками», но главное – для письма взяла потёртый тетрадный листок с оборванными краями. И ни тебе «здрасьте», ни подписи. Так в нашу исходящую почту вкрался постыдный образец небрежности и неуважения к людям.

Ответ пришёл неделю спустя. А в конверте – что бы вы думали? Тот же листок, но ещё более помятый, с тем же письмом на одной стороне и с лаконичным ответом корявым почерком – на обратной:

 

«Он выихав жыть в Новосибирск».

 

И всё!

 

И тоже без обращения и без подписи. В общем, как мяукнуло, так и отмяукалось.

Могу представить реакцию зампреда Александра Эсаулова, когда он обнаружил эту сопливую бумагу в папке «На подпись». Да что – представить? Вот она, «реакция», как положено, в левом верхнем углу по диагонали:

 

«Да уж! Каков вопрос, таков и ответ.

Кто писал?!

Тов. Орел! Прошу немедленно разобраться и мне доложить.

А. Эсаулов»

 

Когда я зачитывал группе столь суровую резолюцию, на молодую коллегу‑виновницу было жалко смотреть: вся съёжилась, побледнела, губы дрожат… Остальные зыркали в мою сторону с хрупкой надеждой на выверт из неприятности. Похоже, для них варианты моего поведения сводись к двум: либо я «сдаю» девчонку (вопрос‑то конкретный: «кто писал?»), либо… на этом я оборвал предполагаемый ход мыслей, сказав: «Я всё улажу». С напускным равнодушием встал из‑за стола и – на расправу к шефу.

Судя по формату газетных колонок, Эсаулов пристально вчитывался в очередное постановление ЦК или Совмина.

– Александр Юрьевич, – начал я с порога.

Эсаулов неохотно оторвался от текста и перевёл на меня усталый взгляд человека, у которого начальство зажилило отпуск года за три, не меньше. Я уж подумал выйти. Но Александр Юрьевич коротким жестом указал на кресло у стены, пробегая по мне вопросительно‑отсутствующими глазами.

– Я по поводу того смешного письма… – и занимаю предложенное кресло.

Услышав, зачем я здесь, зампред будто стряхнул с себя мучившую его мысль, и я понял, что взятый мной ироничный тон пришёлся некстати.

– Женя, а что тут смешного? – сдерживая гнев, перебил Эсаулов, – Это же наше лицо! Чем вы там думаете?

– Извините, – осёкся я, – в общем… мы между собой разобрались. И я обещаю, что такого больше не повторится.

– Хорошо, принято. Ну а всё‑таки, кто это написал? Мне просто интересно, – настаивал зампред.

– Ну, мы… этот вопрос решили… – я плёл что‑то несвязное, дабы отвертеться от прямого ответа на прямой вопрос. К счастью, Александр Юрьевич «пытать» меня не стал. Да и не в его стиле издеваться над подчинёнными.

– Ладно, не хочешь – не отвечай. Я тебя понимаю. Но учти, ещё раз что‑нибудь подобное – получишь взыскание. Понял?

– Понял.

Куда уж понятней!

– Иди, работай, – уже спокойным тоном добавил зампред, после чего, будто меня и не существовало, с головой погрузился в чтение.

Вернувшись в кабинет, я объявил, что вопрос решён по‑доброму, однако без жёлтой карточки не обошлось. «Так что, – теперь настала моя очередь давать нагоняй, – учтите на будущее, а не то – следующая карточка будет красной». Общий вздох облегчения – и группа вернулась «к нашим баранам».

 

А каких нервов стоила нам эта бодяга с компенсацией! Работа с людьми – дело вообще «нервоёмкое» (кажется, такого слова нет, но, надеюсь, читатель меня понял). И ведь недолго сорваться, когда тебя целыми днями задалбливают «прихожане», как их называл Александр Григорьевич Пухляк, горисполкомовский парторг. И как ни горько признавать, но порой срывался и я. Случалось, и хамил. Пусть даже в ответ на грубости, но ведь не имел права. Ни по должности, ни по этике.

Одна радость: приду домой, а там – любимая жена. Улыбнётся мне Таня – и весь негатив долой.

Наверное, мужчина должен вести себя на работе – как дома, а дома – как на работе. Но прежде надо привести в равновесие внешнюю среду с внутренним миром (или наоборот). Порой это не удаётся, особенно при дисбалансе рабочей атмосферы и семейного уюта. В таких случаях одни держатся в рамках приличия на работе, зато сгоняют злобу на домашних. Другие – напротив – по полной отрываются на «прихожанах», сотрудниках, но домой приходят «разрядившиеся» и даже ласковые. Я по натуре тяготел ко второму типу, и на моём счету оказалось множество резких выходок как по отношению к посетителям, так и в конфликтах с коллегами. Пользуясь возможностью обращения к читателям, я искренне прошу прощения у всех, кому когда‑либо успел нагрубить.

 

Помощь со стороны государства не ограничилась компенсацией за имущество. С начала зимы 86‑го эвакуированным выдавали беспроцентные ссуды на 15 лет в размере 5000 рублей на семью. Формальное назначение ссуды – «на хозяйственное обзаведение». А именно – приобретение мебели, автомобилей, домашней утвари, прочих предметов необходимости, пусть даже не первой. И я не помню, чтобы кого‑нибудь проверяли, а не пропил ли он ссуду. Никто не спрашивал, на что мы её транжирим. Главное – вовремя погашать долг.

На моей памяти это самая гуманная дача денег взаймы. А уж со стороны государства – тем более. Легко подсчитать, что сумма ежемесячного погашения составляла каких‑то двадцать восемь рублей. При окладе в сто пятьдесят – тяжеловато, но посильно, учитывая, что не надо копить на мебель и прочие атрибуты. Тогда я впервые ощутил преимущества кредита по сравнению с накапливанием. Да, берёшь чужие деньги, а отдаёшь свои. Но ведь желаемые предметы уже есть! И нет нужды копить годами, отказывая себе в удовольствиях жизни и не зная, насколько взлетят цены.

И пускай где‑то там, через бухгалтерию, ссуда потихоньку погашается – а тем временем один из предметов ты включаешь и смотришь, из другого достаешь охлаждённое пиво, с которым интересней смотреть первый. И даже если в итоге заплатишь больше текущей цены, так ведь не сейчас, а – потом, когда и деньги чуть обесценятся, и зарплата подымется, пусть даже номинально. А если ещё и процентов не берут – грех не воспользоваться такой державной милостью. Конечно, даже на таких сказочных условиях возвращать не хочется, но с этим уж смиряешься, как с неизбежным. И никуда не денешься – ведь у государства руки длинные.

Интересно, что с 92‑го платежи по ссуде больше не взимались. То есть примерно две трети от 5000 нам любезно «амнистировали». Правда, таким подарком мы обязаны не доброте государственных мужей, а их радению о государственных же интересах. Все мы помним, что первая половина 90‑х ознаменовалась не только крахом Союза, но и нарождавшимся капитализмом. Наибольшим злом обывателю казалась гиперинфляция. В 93‑м украинский купоно‑карбованец обесценился на 10000 % (!) за год. До введения гривни (2 сентября 96‑го) зарплаты исчислялись миллионами, правда, цены – тоже. И что такое 28 рублей при таких номинальных зарплатах и масштабах цен?

Ещё Адам Смит[23] указывал, что накладные расходы, связанные с налогообложением, не должны превышать сумму собираемых налогов. То же относится и к ссудам. Когда гиперинфляция превратила нас в «миллионеров», а цены на всё‑всё ниже пятиразрядных даже не спрашивай – какой смысл собирать по 28 рублей, ставших дешевле прежней копейки? Вот почему та ссуда и была списана: овчинка не стоила выделки.