Глава 6. Жизнь продолжается. Моя незнакомка

 

В понедельник 28‑го я на автостанции. Рейсы на Припять отменены. Интересоваться другими не стал. Да и чего дёргаться? Ведь контрольные посты, через которые продирался третьего дня, скорее всего, не сняты. С навязчивой идеей о возвращении пришлось расстаться. К тому времени я уже смирился с мыслью, что возвращаться – некуда. Разве только на Оболонь.

Попытался вызвонить горфинотдел. Из упрямства, на грани «перебора». Связи, конечно же, нет. Чтобы окончательно расставить точки над «i», набрал межгород (ноль‑семь). На том конце провода:

– Связи с Припятью нет по техническим причинам.

Интересуюсь:

– Можно уточнить, по каким именно причинам?

Мне в ухо – дикий ор:

– По техническим!!!

Видать, уже достали бедных телефонисток.

– Извините, – это всё, на что меня хватило, после чего я повесил трубку, решив – достаточно, пора и остановиться.

 

Ещё в субботу, 26‑го, междугороднюю телефонную станцию г. Припять отключили по требованию КГБ. На это, в частности, указывает Александр Эсаулов (в то время заместитель председателя припятского горисполкома) в книге «Это горькое слово Чернобыль».

 

После звонка на межгород стало ясно, что для широкой публики информация по‑прежнему закрыта. Небось, телефонистки и сами ничего не знают и отвечают по инструкции. Совсем как тот припятский майор, долдонивший об «учениях по гражданской обороне».

Хорошо хоть додумался позвонить в Полтаву да успокоить родителей. Они‑то уже знали, что на ЧАЭС произошло нечто. На слухи полагались мало, хотя и успели «напереживаться» (я же говорил – у нас это родственное). Как мог, пояснил: так, мол, и так, авария, людей пока вывезли, а там видно будет. Старался избегать слова «эвакуация», чтобы не вызывать аналогий с войной. Мама криком кричит – «Женя! Бросай всё и приезжай!», а ещё – «я ж тебе говорила, не надо в Припять!»

«Ах, мама! Как же ты была права! – правильная песня‑то! Да только ничего, Женя, ты уж не переделаешь (надо мной будто насмехался параллельный поток сознания), а если что не нравится, утешься кощунственным «всё, что ни делается, то к лучшему». Не получается? Тогда так тебе и надо!»

Любящая мать по природе стремится уберечь свои чада от беды да от погибели. Никакие доводы не действуют, если детям грозит опасность. Материнский инстинкт порой оказывается сильнее долга и даже морали. Можно ли винить в этом мать? Я бы не посмел.

К телефону подошёл отец. Человек, прошедший Вторую Мировую, и вообще по жизни очень смелый, хоть и с крутым нравом, не терпел отступления перед трудностями. Он прекрасно понимал или, скорее, чувствовал возникшую ситуацию, но хладнокровно произнёс: «Решай сам. Поступай, как считаешь правильным». То же он говорил, когда в 82‑м узнал, что я подал в военкомат заявление в Афганистан. Меня, правда, туда не взяли, приняв добрую волю за расстроенную психику, но сейчас это уже не важно.

А в Киеве – тишь и гладь, ни паники тебе, ни тревоги. У каждого своя жизнь, свои проблемы. Внешне всё выглядело буднично и спокойно. О случившемся в общих чертах киевляне уже что‑то знали. Хотя бы то, что жителей Припяти вывезли из города…

на три дня (?!). Ну, и ладно. Не навсегда же!

 

Где и когда официально звучало, что эвакуация продлится три дня? Ответ – НИГДЕ И НИКОГДА. А недоразумение возникло вот почему. Когда город готовили к эвакуации, в обращении к жителям, помимо прочего, говорилось, что продуктов надо взять из расчёта трёхдневного запаса. Может и чуть другими словами, но суть не в этом. Конечно, мера вынужденная. Никто не знал, как долго это протянется. Да и не скажешь ведь – берите продуктов столько, сколько сможете унести. А так – три дня людям есть чем перебиться, ну а дальше видно будет. Впоследствии я неоднократно слышал упрёки припятчан в адрес должностных лиц:

– Нам же сказали, что вывозят на три дня!

– Неправда! Вам сказали БРАТЬ ЕДЫ НА ТРИ ДНЯ, а на сколько вывозят, никто не говорил.

Всё это будет чуть позже, когда народ предъявит вполне нормальные требования, и чиновникам доведётся отвечать на неудобные вопросы. А пока вернёмся в понедельник, 28 апреля.

 

Ближе к вечеру советское правительство наконец‑то разродилось первым обтекаемым сообщением. Звучало оно, как мне показалось, кощунственно по отношению к эвакуированным, не говоря уж об атомщиках и огнеборцах. Они‑то отдавали здоровье и жизни в беспощадной борьбе против атомного джинна, выпущенного вследствие чьих‑то ошибок… Хотя – стоп: я же обещал не вдаваться в технические детали.

Несколько дней спустя газеты привели хронологию событий, пестревшую нюансами, неуловимыми для непосвящённых. Так, пресса абсолютно точно отразила время взрыва – час двадцать три. Правдиво сообщалось и об эвакуации горожан в течение двух часов. Упускалась только одна «мелочь»: вывозить людей начали через тридцать шесть часов после взрыва! Надо ли уточнять, что всё это время народ подвергался облучению? А то ведь как получалось – вот авария, а через два часа – в городе ни души? Какая «оперативность»! И ладно, если это лукавство исходило из рупоров официальной пропаганды, – «Правда», «Известия» и прочие, – за то их и держали на довольствии. Но когда подобная чушь появилась на полосах уважаемой газеты «Аргументы и факты» – это уже выходило за грань терпения и предел понимания.

Я не считаю себя вправе объяснять, почему эвакуация началась через полтора суток после взрыва. Полагаю, на то были серьёзные причины. И уж тем более, не собираюсь кого‑либо винить. Я же не присутствовал в инстанции, принимавшей решение о вывозе людей. Да и на эту тему достаточно сказано в той же книге «Это горькое слово Чернобыль».

 

Утром 29‑го я собирался в облфинуправление. Да и куда мне? Вышестоящая инстанция, всё‑таки.

Пока брился в ванной, по радио звучал Джо‑Дассеновский «Люксембургский сад». Из песни я понял только «У меня почти всё хорошо… Жизнь продолжается…»

– Н‑да, почти всё и почти хорошо, – срезая трёхдневную щетину, произнёс я вслух, хотя в квартире уже никого не было, – и, главное, la vie continue (фр.: жизнь продолжается)

В облфине мне даже обрадовались – наконец‑то хоть кто‑нибудь объявился из Припятского «департамента»! А то ведь народ вывезли – и с концами. Меня долго расспрашивали – что и как, и, главное, каким образом я умудрился выбраться «оттуда» до всеобщей эвакуации. Я и рассказывал, мол, ничего особенного, добирался пешком и на перекладных. На занятия спешил. Многие сочли, что я родился в рубашке. Шутили даже: «Молодец, что учишь английский! Видишь, как в жизни пригодилось!»

Однако трёп трёпом, а меня ж надо временно пристроить, чем‑то занять. Или, по‑Жванецкому, «чтобы мы не хулиганили на улицах, нас надо где‑то держать».

Поручили обзвонить районные отделы и записать данные о выполнении плана по госдоходам за апрель. Смысла в этой работе я не видел. Уже двадцать девятое, завтра – последний день месяца, и цифры поступят со дня на день. Хотя для оперативных решений такие методы сбора данных, возможно, и подходили. Но эти вопросы – вне моего уровня. А тут ещё молодой сотрудник давай прикалываться:

– Жека, шо ты дурью маешься? Всё равно эту фигню через неделю пришлют.

– Дык… это… поручили ж… – неуклюже оправдываюсь и продолжаю «трясти» райфинотделы. Во всю ругаю паршивую связь и телефоны, с которыми одна беда, хотя без них – беда не меньшая.

– Да ладно! Поручили ему, видите ли, – эта реплика зависла без ответа: я как раз пробился в один из районов.

Задание выполнял с неистовым рвением, что смахивало на невроз из‑за приключений трёх последних дней. Хотелось отвлечься от тревожных мыслей. Очень хотелось. Но ведь чем больше от чего‑то отмахиваешься, тем прочнее оно врастает в каждый нейрон.

Наконец, я с достоинством, как бы продолжая игру со стрессом, вручил собранный материал временному начальнику. Тот листал какие‑то папки. Завидев меня, вскинул брови от удивления, что я так быстро справился. Молча положил мою бумажку на угол стола и сверху, по диагонали, пристроил карандаш (чтобы сквозняком не сдуло). «Спасибо» я не услышал, а только «бу‑бу‑бу», в чём едва угадывалось «потом гляну».

(Назавтра я обнаружил сводку на том же месте. Карандаш располагался под тем же углом. «Ну… ладно»)

Вскоре начальник вызвал меня и спрашивает:

– Слушай, ты же раньше работал в потребкооперации?

– Да.

– Вот и славно. Сходи‑ка, будь добр, в облпотребсоюз и проверь вот эти показатели, – и дал какую‑то таблицу.

В областном потребсоюзе я встретился с ещё недавними коллегами. Их немало удивил факт, что прежде они ездили ко мне с проверками, а теперь мы как бы поменялись ролями.

Начальника финансового управления на месте не оказалось. Пришлось идти на ступень выше – к зампреду по финансам, А. А. Запорожцу, очень уважаемому пожилому человеку, Профессионалу с большой буквы. Я вручил ему «предписание», в котором сообщалось, что такому‑то (мне, то есть) следует предоставить для проверки такие‑то цифры. Решительно вдавив едва начатую сигарету в пепельницу, зампред недоуменно пожал плечами:

– А зачем вам?

– Мне поручили, вот и выполняю, – я уже испытывал неловкость от визита в своё прежнее ведомство, да притом в амплуа проверяющего.

– Неужели они там не соображают, что сейчас не до этого? А вы сами‑то! Вы же у нас недавно работали?

– Да.

– Кажется, Чернобыльский райпотребсоюз? Председатель ревизионной комиссии?

– Да. («Надо же, какая память!»)

– Вы же должны понимать, что сейчас творится! Людей эвакуировали, надо налаживать снабжение. А скоро и ваш район будут вывозить. Мы как раз занимаемся подготовкой магазинов и складов. Вы же помните, сколько там всего.

Я‑то помнил. И прекрасно осознавал идиотизм ситуации: явился некстати, не вовремя и, вообще, не к месту. Но, в конце концов, дело есть дело. В одном из кабинетов меня усадили за стол и давай подносить разные талмуды. На память пришли слова бывшего коллеги‑ревизора: «Ты запомни, Женя, ревизор никому не нужен: ни тем, кого он проверяет, ни тем, кто его посылает на проверку, а то ведь нароет чего…». Ну, я вряд ли мог бы чего «нарыть», да и пришёл не за этим. Однако сейчас, когда действительно не до проверок, я почувствовал себя ВООБЩЕ никому не нужным.

И тут меня будто перемкнуло: «Сегодня же вторник! На курсах – учебный фильм!» Возможно, в другое время я бы и не вспомнил. Не выходные ведь, значит, в Киев мне всё равно не попасть, разве что в командировку. Но сегодня‑то я здесь, так почему и не сходить?… Может, и ОНА там будет…

Быстренько закончив проверку, отнёс материал в облфин. Спросил, не нужно ли чего ещё, и, получив отрицательный ответ, не пошёл, не побежал, а – полетел! И не столько на фильм, сколько на встречу с «таинственной незнакомкой». В мыслях я продолжал именовать её Мариной. Только бы она пришла!

В этот раз мы тренировали восприятие английской речи на слух с помощью фильма… «Пираты 20‑го века». Дубляж оказался на высоте. Прежде я и представить не мог, что Вельяминов, Ерёменко, Нигматулин могут так естественно «говорить» по‑английски. Когда же фильм закончился, Наталья Анатольевна (преподаватель) спросила у «Марины»:

– Таня, а правда – Женя чем‑то похож на Сергея? (Главного героя.)

«СТОП!!!»

«ТАНЯ???»

Я будто перестал понимать происходящее. Ведь уже и надеяться забыл, что кто‑нибудь назовёт её по имени. Получилось как по Зеланду: снизил важность желаемого – и всё сбылось.

«Итак, она звалась Татьяна…»

– Ну, наконец‑то! – вырвалось у меня вслух.

– Что, Женя? – спросили несколько голосов.

– А, нет‑нет… Sorry, I am talking to myself (англ.: извините, это я сам с собой).

– Ну да, приятно поговорить с умным человеком, – под общий смех прокомментировал Славик, отличавшийся способностью обхохмить любую ситуацию. В том не раз мы убеждались, особенно во время занятий.

Постепенно разбрелись каждый по своим делам. А меня охватило сладкое ощущение счастья и внутренней лёгкости. Как после трудного экзамена. Но что это я говорю? С чем сравниваю? Такого счастья у меня никогда не было, потому что… НЕ БЫЛО НИКОГДА! Хотелось петь на всю Жилянскую:

 

I got the world on the string

Sitting on the rainbow

Got the string around my finger

What a world!

What a life!

I’m in love…[3]

 

Я встретился глазами с Таней… с ТАНЕЙ!!!… и мы без слов поняли, что на Оболонь нам и сегодня – вместе… И не только на Оболонь… И не только сегодня…

 

Глава 7. Скептики‑паникёры. Будни‑праздники. Розы‑гладиолусы

 

В среду 30‑го я опять в облфинуправление. С утра пораньше. Впрочем, это субъективно, а как для меня, так и девять утра это рань‑преранняя. Всегда мечтал, чтобы до одиннадцати рабочий день даже не смел начинаться. Ну, не важно. Девять, так девять.

Пока на кухне допивал кофе, в прихожей на тумбочке заливался новостями «брехунець». И всё об одном: как на местах идёт Перестройка. К тому времени это хорошее, но уж больно заезженное, слово порой вызывало тошноту. Чуть ли не каждый чиновник или рабочий, едва дорвётся до эфира, начинает с того, что «мы поддерживаем перестройку», «одобряем политику партии и правительства» и прочая штампованная дребедень. В потоке «одобрямсов» как бы между делом прозвучало, что работы на ЧАЭС ведутся не то в штатном, не то в ином «правильном» режиме. Типа всё нормально, уровень радиации – в основном в пределах нормы. «В основном»? Ну и на том спасибо! Звучали также сравнения с естественным фоном. И, выходит, ситуация не так уж и плоха?… Хм… Ну так… Если всё в норме или около, то на кой ляд вывезли людей? И, опять же, когда это закончится?

 

Года три спустя прочёл, что после аварии все нормы радиоактивного загрязнения – воды, воздуха, почвы и т. п. – были увеличены, притом некоторые чуть ли не во сто крат. Из вторых рук знаю, как перед обнародованием приукрашивались сообщения о радиоактивном фоне в Киеве и области. В 86‑м году под словами «в пределах нормы» можно было подразумевать всё, на что хватит фантазии. А уж если писали «незначительно превышает…» – это означало «полный привет».

 

На улице вроде ничего не изменилось. Внешне. У входа в метро бабульки торговали цветами. Пока торговали. Потом уже милиция начнёт их гонять, когда цветы попадут в разряд злостных разносчиков радиации. И всё же, на пути к метро я не мог не заметить двух отличий даже от вчерашнего дня. Первое – выражения лиц окружающих. Не у всех, правда, но появились черты обеспокоенности, напряжённости. А второе – слова «Чернобыль» и «радиация» слышались чаще, чем «доброе утро».

Официальное сообщение об аварии прозвучало обтекаемо и малопонятно. Приходилось вчитываться между строк. Мы давно привыкли, что СМИ нас попросту дурят. Особенно если дело касается чрезвычайных происшествий, катастроф, прочих событий, способных подорвать престиж советского государства в глазах добропорядочных граждан.

 

Как тут не вспомнить Куренёвскую трагедию 1961 года в Киеве, унесшую около двух тысяч жизней? Информацию о ней замалчивали до конца 80‑х. То есть прежде, до эпохи Гласности, катастрофы «не было».[4] Власть имущих беспокоило не само ЧП, а то, что о нём узнают все. И ничего, если там, «за бугром», что можно списать на буржуйскую пропаганду. Главное – своих держать в неведении, чтобы у них не возникали вопросы и сомнения.

 

И потом, как я уже говорил, для эвакуации припятчан власти мобилизовали 1100 автобусов. В каждом по 2 водителя, у которых семьи, соседи, друзья, то есть достаточно кому рассказать об увиденном. А далее – по цепочке, из уст в уста: «На атомной что‑то случилось. Столько автобусов нагнали! Весь город вывезли!» – примерно так.

Реалии, пусть и пока неочевидные, никак не хотели совпадать с прилизанными официальными сводками. Вопросов меньше не становилось, равно как и оснований для любых выводов.

Влившись в пассажиропоток, я обнаружил, что в народе уже появились «знатоки» атома, охотно делившиеся фрагментами не‑понятно‑откуда‑взятых сведений.

Те, кто относил себя к «незнатокам», составляли две большие группы: скептики и паникёры. Первые уверяли, что вся эта «петрушка» не протянет недели‑двух и беспокоиться не о чем. А уж киевлянам – тем более. Вторые – паникёры – предрекали чуть ли не конец света.

Между скептиками и паникёрами локоть в локоть протискивалась узенькая прослойка «реалистов». В какую категорию включить себя, сам не знаю. Да и как ты людей ни классифицируй, темы аварии, радиации, вывоза населения и даже… Хиросимы и Нагасаки (!) неотвратимо заполняли разговорное пространство.

 

От кого‑то я узнал, что при облучении следует пить… йод. Очень удивился: «Как, прямо из бутылёчка?» Выяснилось, что есть такие препараты, – йодистый калий, сайодин, – только принимать их надо в первые часы после заражения радиоактивным изотопом йода. Зачем? А чтобы насытить щитовидную железу нормальным йодом и не дать ей усваивать тот самый изотоп. Ведь свято место пусто не бывает, в том числе и в щитовидке.

 

Когда речь идёт о «паникёрах», я не вкладываю в это понятие ни йоточки негативного смысла. Скорее, паникёрство можно отнести к особенностям восприятия информации. Да и нельзя списывать со счетов базовый инстинкт самосохранения, действующий у разных людей совершенно по‑разному.

 

Позднее, когда руководство страны Советов и Украинской ССР признало серьёзность ситуации, налево и направо полетели неологизмы вроде «радиофобии», а также ярлыки – «безответственность», «паникёрство» и другие. Сам Горби[5] в одной из длинных и нудных речей проронил фразу «некоторые попросту говоря сбежали». Конечно, он имел в виду не простых людей, а партийных и советских руководителей, на которых возлагалась ответственность за проколы первых пост‑аварийных дней. Оставлю эти обвинения без комментариев, разве что со ссылкой на знаменитое «Жираф большой, ему – видней».

 

В облфине поручений мне больше не давали. Да и какие поручения, когда страна готовится отмечать День солидарности трудящихся? В те времена – государственный праздник, между прочим. С двумя красными днями в календаре, с парадами и демонстрациями трудящихся.

На сей раз первое и второе мая попали на четверг и пятницу. То есть, включая выходные, получался такой себе микроотпуск. Это позже мы будем жертвовать уикендами, зависать на работе чуть ли не до первых петухов, занимаясь обустройством эвакуированных, выплатой разовых пособий. Об этом я расскажу в следующих главах. А пока никаких команд сверху не поступало, вот народ и завяз в предмайских хлопотах.

Год 86‑й пришёлся на разгар антиалкогольной кампании. И если состояние экономики ещё позволяло решить проблему с закусоном, то покупка «того, чем его запить» порой бывала сродни приключениям. Шутка ли! В стране чуть ли не вдвое сократили производство крепких, креплёных и «слегка разбавленных» напитков. Мало того – заметно урезали временные возможности для их приобретения. Если раньше обыватель мог купить бутылку водки в гастрономе с одиннадцати утра до семи вечера, то теперь – только днём и только с двух до пяти (в последующие годы – до семи). А часы‑то эти – рабочие!

Кто помнит пост‑андроповские[6] времена борьбы за трудовую дисциплину, подтвердит, что в дневное время по магазинам, кинотеатрам и просто по улице шастали дружинники, группы «Комсомольского прожектора», другие активисты – иногда вместе с милицией или прокуратурой – и требовали объяснений у наугад выловленных граждан, почему те не на работе.

К ликёро‑водочным отделам такие патрули не приближались. Ведь там, из‑за ограниченного времени продажи, собирались огромные очереди. И отнюдь не из божьих одуванчиков. А подойти к толпе здоровых и обозлённых мужиков с вопросом «что вы тут, а не у станка» вряд ли кто бы решился.

К чему я это рассказываю? Дело в том, что алкоголь (в разумных пределах, конечно) не только «вставляет» для настроения, но и… выводит из организма радионуклиды! Так после аварии нам говорили врачи, но с просьбой – «никому не рассказывайте, что я вам это советовал». Ведь… как бы её лучше назвать… «алкотерапию» (?!) официально не признавали средством от радиации. Да и поди, признай! По всей стране, ПАНИМАЭШ ЛИ, ведётся «мудрая политика партии» по искоренению пьянства и алкоголизма, а тут нa тебе: нахватал радионуклидов – выпей сто грамм, не хочешь нахватать – тоже выпей.

Накануне праздников людям не до профилактики. На уме одно: не осрамиться перед гостями. Порой, для экономии времени, организации делегировали одного‑двух сотрудников в ближайшие гастрономы, а когда подходила очередь, сбегались остальные и затоваривались.

Меня же эти проблемы не интересовали. Праздники я собирался встречать в Полтаве, в родительском доме. Благо, билет на поезд куплен заранее, что в этот раз оказалось особенно кстати. Ведь наиболее предусмотрительные киевляне под влиянием слухов о радиации бросились скупать билеты, куда только можно, лишь бы подальше от Киева. Если не удавалось выбраться семьёй, старались отправить хотя бы детей. Уехать, конечно, удалось не всем, а скептики – так те и не порывались.

Вечером, незадолго до отъезда, я встретился с Таней. На фоне общей напряжённости это свидание оказалось единственным лучиком света за весь день. Вот только с цветами не угадал. Потом уж доведался, что Таня обожает гладиолусы, а я‑то притарабанил веник из трёх пошлых розочек. Но Таня виду не подала, одарив меня бесподобной улыбкой, и – с оттенком нежности (как мне показалось) – произнесла «спасибо».

Тогда ещё мы оба не понимали, что между нами происходит, но, кажется, жизнь друг без друга уже не мыслилась.

Говорили обо всём. Легко и ненавязчиво. Очень хотелось порвать билет, никуда не ехать, остаться с Таней, но меня не отпускали сомнения, что подача себя в больших дозах в самом начале романа (? – как я надеялся) пойдёт на пользу нам обоим. Да и Таня с пониманием отнеслась к моему желанию явить себя во плоти родителям, успокоить их, особенно маму.

Прямо никто ничего не сказал. Только полунамёками‑полувзглядами условились, что в воскресенье 4‑го по возвращении в Киев я позвоню, а дальше – как бог даст.

Из Киева до Полтавы поездом – одна ночь. Уснул я не скоро. Перед глазами поочерёдно возникали то припятский автовокзал, набитый людьми, не принимавшими отмазку об «учениях по гражданской обороне», то колонны машин‑огнеборцев с разрывающими пространство сиренами, то кареты скорой помощи, то сонный Вова‑киномеханик, без умолку зудевший на весь мозг – «это радиацию выбрасывают… да, да, такое уже было».

Вскоре эти ужасы меня оставили.

Вспомнилась Таня. «А ей розы очень идут», мелькнул тот же бесёнок, вернув меня в последний вечер. И тут только я «заметил», что на свидание Таня пришла в обтягивающей футболке и в обтягивающих же брюках. Высокие каблуки подчёркивали стройный стан, что привело меня к мысли – «А ведь у неё красива не только улыбка». И лишь после этого чуть запоздалого вывода я отключился, безмятежно проспав на боковой плацкарте до самой Полтавы.

 

Глава 8. Полтава. Пасха. Будни по эвакуации. «Плим‑плим»

 

Три дня в Полтаве – сплошь вопросы‑ответы. Родители, сестра, бабушка – само собой. Но и соседям надо время уделить. Их много, «часы приёма» ненормированные, всем интересно услышать от очевидца, как там и что. (В те времена, в отличие от нынешних, соседи друг друга знали, в смысле не только здоровались.)

Во дворе или в городе встреча со знакомыми превращалась в «пресс‑конференцию». Людям не терпелось узнать всё из первых рук. И хотя мои «руки» далеко не первые, но во всей округе не нашлось никого ближе к тем событиям, чем я.

Полтавчане беспокоились о последствиях аварии даже больше, чем жители столицы. Вроде как странно: от Киева до атомной сто двадцать кэмэ, а от Полтавы – более четырёхсот. Когда же пошли звонки от родственников со всей Украины, я вывел закономерность, доказанную не раз и не только мной: чем дальше от места аварии, тем больше паники. Почему – не знаю.

А вот и сюрприз! Звонок из Северного Кавказа от Лены. Года за полтора до тех событий мы с ней пережили интенсивный роман с нечастыми, но яркими свиданиями, бесконечными телефонными звонками, чуть ли не шекспировскими страстями, но, увы, с неожиданным и до сих пор непонятным расставанием. Лена радовалась, что я вообще жив. К разговору подключилась её мама. Обеих не покидала уверенность, что меня спасло чудо. Признаться, был очень тронут… Вот так Чернобыль всколыхнул мир, что казалось бы навсегда рухнувшие связи вдруг реанимируются, пусть даже на короткое время и только на расстоянии.

Парад и демонстрация 1‑го Мая – в то время обязательное мероприятие. Впрочем, кто не хотел идти, тот и не шёл. Никакие увещевания и даже угрозы партийного руководства, а для молодёжи – комсомольского, ничего не меняли.

Одно из первомайских развлечений в те времена – смотрение парада по телевизору. В провинциальных городах телеканалов один‑два, ну а в столичных их количество переваливало за три‑четыре. Полтава – град не стольный, и здесь перво‑наперво телевиделся московский парад на Красной Площади.

На трибуне Мавзолея – высшая советская и партийная геронтократия. Посредине – сравнительно молодой Горби. Мимо них по площади стройно шествуют колонны трудящихся, учащихся и прочих граждан. С обязательными улыбками и криками «ура‑а‑а‑а!» после каждого «Да здравствует… (великий советский народ, ленинская партия и т. п.)», звучащего из очень‑громко‑говорителей.

Затем показывают «те же яйца, только в профиль» по столицам союзных республик. Начинают, как правило, с Киева. Мавзолея здесь нет, слава богу, но на главной площади[7] трибуна выстроена. Сценарий похож на московский, только вместо «Да здравствует…» звучит родное «Хай живе…». А «ура‑а‑а‑а!» – так оно и в Украине «ура‑а‑а‑а!».

Когда показывали Киев, на душе стало муторно, словно что‑то заскребло изнутри. Оказалось, не зря. Ветер‑то в те дни дул со стороны Припяти, так что недостатка в радиоактивной пыли не наблюдалось, судя – как мне рассказывали – по першению в горле и другим ощущениям. Почему власти приняли решение всё же провести этот пресловутый парад? Что мешало его отменить? Почему людей не информировали хотя бы о мерах безопасности? Пусть бы ответили те, в чьих руках находилось здоровье жителей столицы, да и не только её.

Утром 4‑го мая, в воскресенье, мне обратно в Киев. Мама до последнего надеялась уговорить меня остаться. Или, ладно, поехать, уволиться и – в Полтаву. Я обещал подумать, чтобы не лишать маму спокойствия хоть на время. Но решение принято, и ни о каком увольнении речь не шла. Такой шаг я счёл бы для себя чем‑то сродни предательству.

Вот написал и подумал, а не сочтёт ли читатель этот пассаж чересчур пафосным? Однако оставлю, как есть. Ведь я в самом деле был уверен, что уйти не имею морального права.

 

Тогда, в поезде, я не знал, что уже два дня как эвакуировали Чернобыль и несколько сёл Чернобыльского района.

 

Как мы с Таней и условились, по возвращении в Киев первый звонок – ей и только ей. Неожиданно Таня пригласила меня домой. Так я впервые оказался у неё в квартире. Да ещё с поезда на праздник, со столом и гостями. Чуть не забыл добавить, что на то воскресенье выпали все Пасхи, какие только существуют: Православная, Католическая, Еврейская – больше не знаю.

Среди гостей в основном Танины школьные подруги. Некоторые с мужьями. Меня представили милому обществу, и я быстро почувствовал себя «своим». Познакомился и с Таниными родителями и младшей сестрой.

Обращало на себя внимание, что в квартире – сказочная чистота, какой не бывает даже после генеральной уборки. Чуть позже понял, почему.

В застольные разговоры я не лез. Ведь когда вспоминают не твою школу, говорить особенно нечего.

Вскоре выплыла актуальная тема – об аварии на ЧАЭС. Рассказывали, кто что знал или слышал. Упомянули между прочим и о влажной уборке как средстве от радиоактивной пыли.

«Вот почему так чисто!»

Кто‑то предложил сменить тему, чему все охотно последовали. Но время от времени нет‑нет – да к ней и возвращались. Смеялись, мол, никак не можем переключиться на что‑нибудь поприятней. И народ ведь собрался интересный, есть о чём порассуждать, однако актуальность берёт своё.

 

В те дни многие киевляне считали дурным тоном говорить об аварии, о радиации, но сами же это неписаное правило успешно игнорировали. Да и не мудрено. Попробуй‑ка во время войны не сказать ни слова о войне. И я не оговорился. Среди припятчан, как я позднее заметил, чаще употреблялся оборот «до/после войны» вместо «до/после аварии».

 

На сладкий стол перешли в смежную комнату. Там же стояло чёрное пианино. Среди нас нашлось кому играть и петь, и «тема дня» наконец‑то потерпела поражение.

Аккомпаниаторы сменяли друг друга, романсы чередовались как с попсой, так и с шансонами бывшей киевлянки Любы Успенской, завоевавшей эстрадные подмостки эмигрантского Нью‑Йорка. Остаток праздника прошёл под живую музыку и с живыми танцами.

Когда гости расходились, Таня подала мне знак остаться. В тот вечер я понял, что куда бы ни попал согласно ещё неизвестному сценарию, меня будут ждать. Значит, есть к кому возвращаться.

 

Утром, пятого, я снова в облфинуправлении. Благо, на этот раз не один: появилась и Людмила Александровна. Измученная, бледная, даже похудевшая, что выдавала её слегка осевшая любимая кофточка. Встретились мы в кабинете начальника облфина Петра Григорьевича Лисовского.

Кроме заведующей, меня и Лисовского, подошли два зама последнего и какие‑то начальники отделов. Тут‑то я и узнал, что городские админструктуры отныне будут работать в посёлке Полесское – райцентре Киевской области в 25 км западнее Припяти.

В условиях эвакуации наши обязанности изменились. Точнее, дополнились. Финотделу поручили организацию выплаты пособий по эвакуации, другие вопросы, по мере их появления. На работу нужно было выходить уже на следующий день. Добираться до Полесского – окольным путём, к тому времени уже наработанным: электричкой до станции Тетерев (в сторону Житомира), а дальше – автобусом.

Людмилу Александровну спросили, почему она так поздно приехала и долго не давала о себе знать. Аргумент «отвозила детей» начальство не устроил.

– Вы прежде всего – заведующая горфинотделом, а потом уже – мать! – Лисовский жестко и безжалостно вычитывал Людмилу, упомянув между прочим, что Орел (я, то есть) объявился сразу же после эвакуации (хотя – по правде – на день позже, чем следовало).

Но когда Пётр Григорьевич заявил…

– Ваш заместитель оказался на голову выше вас!

… впервые в жизни комплимент от руководства вызвал во мне жуткую неловкость. Во‑первых, в силу его незаслуженности, во‑вторых, Людмила Александровна – мать троих сыновей, мал мала меньше. Муж её работал на атомной, что после аварии означало – «спасал наши жизни». А ей надлежало отвезти детей в безопасное место, под чей‑то присмотр, а затем уже вернуться на работу. Что она, собственно, и сделала. Окажись я на её месте, думаю, поступил бы так же.

Одного не могу понять: почему тогда смолчал, не заступился? Ведь не из пугливых! И на похвалу не польстился! Никогда начальству в зубы не смотрел, всё чего‑то «выступал», за что и доставалось под загривок. Снова выступал, и снова под загривок. А тут… Что ж, оставим это на моей совести. Хотя стыдно и обидно до сих пор.

 

На следующий день, шестого мая, для нас начались будни в условиях эвакуации. Все административные структуры Припяти рассовались вдоль третьего этажа местного райисполкома. Полещукам (так называют жителей Полесья и, в частности, посёлка Полесское) пришлось потесниться, ужаться, чтобы мы заняли хотя бы минимум пространства для себя и посетителей.

Наплыв последних оказался неимоверно велик. Очереди тянулись на улицу, так что и конца не видно. Узнав о местонахождении горисполкома, припятчане валом повалили в Полесское – каждый со своими, но во многом сходными, вопросами. Кто‑то оставил в Припяти документы. У кого‑то кончались деньги. Другим некуда ехать и негде жить. Но всех интересовало главное: «Когда домой?» Вопрос самый трудный: на тот момент решений по нему ещё не было, да и быть не могло. И любой ответ грозил оказаться неверным.

Людей принимали председатель горисполкома Владимир Павлович Волошко и секретарь Мария Григорьевна Боярчук. На отдельные вопросы отвечала и Людмила Александровна. Не скучалось и другим сотрудникам. Мне же выпали вспомогательные функции: позвонить, выяснить, расселить, составить списки и тому подобное.

Работали на износ, до глубокой ночи. Число посетителей росло по экспоненте. Многие приезжали с вахты на атомной, принося с собой пыль, битком набитую радионуклидами. Ни стиркой, ни одёжной щёткой от них до конца не избавиться.

Влажную уборку в помещениях делали чаще обычного, и в воздухе постоянно висел дух половой тряпки. Что поделаешь? Уж лучше тряпка, чем лучевая болезнь.

Через пару дней началась выплата разовых пособий по эвакуации. Двести рублей на человека независимо от возраста.

 

Что означали в то время двести советских рублей? Приведу несколько цифр по памяти. Буханка хлеба – 20–25 копеек, кило колбасы варёной – 2–3 рубля, банка рыбных консервов – 30–60 коп., сапоги женские советские – 30–50 руб., импортные – 80‑100 руб. Зарплата инженера – 110–150 руб., бухгалтера – 120–140 руб.

Думаю, картина примерно ясна.

 

Для выплаты пособий были подняты списки жильцов по улицам и домам, организованы спецгруппы по числу микрорайонов. В каждой из них – кассир, бухгалтер, представитель горисполкома или горфинотдела. Для доставки мешков с купюрами выделялись вооружённые наряды милиции.

К одной из таких групп прикрепили и меня, как сотрудника горфинотдела, для разъяснения порядка выплаты пособий.

Дело шло намного медленнее, чем того всем хотелось бы. Очереди стояли неимоверные. Атмосфера неистового раздражения давала о себе знать. И мне, как представителю городской власти, тоже довелось выгребать всеобщее негодование. Одно и то же приходилось втолковывать десятки раз, а людской поток всё нарастал и нарастал.

Разъяснительная работа доставала неслабо. Сначала мне вспомнился попугай, а затем я ощутил себя в шкуре торговца на рынке, без конца долдонившего одно и то же:

– «Почём редиска?» – «По двадцать».

– «Почём редиска?» – «По двадцать».

– «Почём редиска?» – «По двадцать».

И, всё‑таки, продавцу этого смачного корнеплода я втайне позавидовал.

У кого‑то паспорт остался в квартире. Значит, нужна справка. (Кстати, их тогда выдавали на основании слов(!) заявителя.) Кто‑то хочет получить деньги за жену, а для этого нужна доверенность. И вдруг кассир мне:

– Деньги кончаются!

Кто‑то прослышал, пустил по цепочке, и все на меня чуть не с кулаками:

– Как?! Нам что, по десять раз приезжать?!

Звоню Волошко: так, мол, и так. А Владимир Павлович:

– Не волнуйся, мы тебе подкинем денег.

У меня чуть не вырвалось – «Мне???»

Наконец, первый сумасшедший день благополучно завершился. Никто никого не убил. Сколько народу приехало, столько и получили. Всем хватило, даже осталось.

Наша группа подводила итоги дня. Пока считали да писали, проверяли списки, разговоры велись о насущном: «Когда домой?», «Что будет с атомной?», «Где детям заканчивать школу?» – и прочее в том же духе.

Кто‑то предположил, что в Припять можем вообще не вернуться. Все на него (или на неё, не помню):

– Типун тебе на язык!

– И два прыща!

Припятчане любили свой город. Да и как его не любить! Такую гармонию современной и своеобразной архитектуры, обилие зелени, такую сказочную красоту редко где встретишь. Люди – едва не со всех уголков страны – прекрасно ладили в многонациональной среде. Может, потому что съехалось много молодёжи?

Приезжая в город впервые, не хочется его покидать. Это сл<