Песенка из спектакля «антимиры»

 

Стоял Январь, не то Февраль,

какой‑то чёртовый Зимарь.

 

Я помню только голосок

над красным ротиком – парок,

 

и песенку:

«Летят вдали

красивые осенебри,

но если наземь упадут,

их человолки загрызут…»

 

 

* * *

 

Б. Ахмадулиной

 

Нас много. Нас, может быть, четверо.

Несёмся в машине, как черти.

Оранжеволоса шофёрша.

И куртка по локоть – для форса.

 

Ах, Белка, лихач катастрофный,

нездешняя, ангел на вид,

хорош твой фарфоровый профиль,

как белая лампа горит!

 

В аду в сковородки долдонят

и вышлют к воротам патруль,

когда на предельном спидометре

ты куришь, отбросивши руль.

 

Люблю, когда выжав педаль,

хрустально, как тексты в хорале,

ты скажешь: «Какая печаль!

права у меня отобрали…

 

Понимаешь, пришили превышение скорости

в возбуждённом состоянии.

А шла я вроде нормально…»

 

Не порть себе, Белочка, печень.

Сержант нас, конечно, мудрей,

но нет твоей скорости певчей

в коробке его скоростей.

 

Обязанности поэта

нестись, забыв про ОРУД,

брать звуки со скоростью света,

как ангелы в небе поют.

 

За эти года световые

пускай мы исчезнем, лучась,

пусть некому приз получать.

Мы выжали скорость впервые.

 

Жми, Белка, божественный кореш!

И пусть не собрать нам костей.

Да здравствует певчая скорость,

убийственнейшая из скоростей!

 

Что нам впереди предначертано?

Нас мало. Нас, может быть, четверо.

Мы мчимся – а ты божество!

 

И всё‑таки нас большинство.

 

1963

 

НОBЫЙ ГОД B РИМЕ

 

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

 

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

 

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни –

устарел, устарел!

 

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».

 

Жизнь меняет оперенье,

и летят, как лист в леса,

телеграммы,

объявленья,

милых женщин адреса.

 

Милый город, мы потонем

в превращениях твоих,

шкурой сброшенной питона

светят древние бетоны.

 

Сколько раз ты сбросил их?

Но опять тесны спидометры

твоим аховым питомицам.

Что ещё ты натворишь?!

 

Человечество хохочет,

расставаясь со старьём.

Что‑то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаём.

 

Мы стоим, забыв делишки,

будущим поглощены.

Что в нас плачет, отделившись?

Оленихи, отелившись,

так добры и смущены.

 

Может, будет год нелёгким?

Будет в нём погод нелётных?

Не грусти – не пропадём.

Будет, что смахнуть потом.

 

Мы летим, как с веток яблоки.

Опротивела грызня.

Но я затем живу хотя бы,

чтоб средь ветреного дня,

 

детектив глотнувши залпом,

в зимнем доме косолапом

кто‑то скажет, что озябла

без меня,

без меня…

 

И летит мирами где‑то

в мрак бесстрастный, как крупье,

наша белая планета,

как цыплёнок в скорлупе.

 

Вот она скорлупку чокнет.

Кем‑то станет – свистуном?

Или чёрной, как грачонок,

сбитый атомным огнём?

 

Мне бы только этим милым

не случилось непогод…

А над Римом, а над миром –

Новый год, Новый год…

 

…Мандарины, шуры‑муры,

и сквозь юбки до утра

лампами сквозь абажуры

светят женские тела.

 

1 января 1963

 

СТАНСЫ

 

Закарпатский лейтенант,

на плечах твоих погоны,

точно срезы по наклону

свежеспиленно слепят.

 

Не приносят новостей

твои новые хирурги,

век отпиливает руки,

если кверху их воздеть!

 

Если вскинуть к небесам

восхищённые ладони –

«Он сдаётся!» – задолднят,

или скажут «диверсант»…

 

Оттого‑то лейтенант,

точно трещина на сердце –

что соседи милосердно

принимают за талант.

 

 

ИЗ ЗАКАРПАТСКОГО ДНЕBНИКА

 

Я служил в листке дивизиона.

Польза от меня дискуссионна.

Я вёл письма, правил опечатки.

Кто только в газету не писал –

горожане, воины, девчата,

отставной начпрод Нравоучатов –

я всему признательно внимал.

 

Мне писалось. Начались ученья.

Мчались дни.

 

Получились строчки о Шевченко,

опубликовали. Вот они:

 

 

СКBОЗЬ СТРОЙ

 

И снится мрачный сон Тарасу.

Кусищем воющего мяса

сквозь толпы, улицы,

гримасы,

сквозь жизнь, под барабанный вой,

сквозь строй ведут его, сквозь строй!

Ведут под коллективный вой:

«Кто плохо бьёт – самих сквозь строй».

 

Спиной он чувствует удары:

правофланговый бьёт удало.

Друзей усердных слышит глас:

«Прости, старик, не мы – так нас».

 

За что ты бьёшь, дурак господен?

За то, что век твой безысходен!

Жена родила дурачка.

Кругом долги. И жизнь тяжка.

 

А ты за что, царёк отёчный?

За веру, что ли, за отечество?

За то, что перепил, видать?

И со страной не совладать?

 

А вы, эстет, в салонах куксясь?

(Шпицрутен в правой, в левой – кукиш.)

За что вы столковались с ними?

Что смел я то, что вам не снилось?

 

«Я понимаю ваши боли, –

сквозь сон он думал, – мелкота,

мне не простите никогда,

что вы бездарны и убоги,

вопит на снеговых заносах,

как сердце раненой страны,

 

моё в ударах и занозах

мясное

месиво

спины!

 

Все ваши боли вымещая,

эпохой сплющенных калек,

люблю вас, люди, и прощаю.

Тебя я не прощаю, век.

Я верю – в будущем, потом…»

…

Удар. В лицо сапог. Подъём.

 

1963–1965

 

СТРЕЛА B СТЕНЕ

 

Тамбовский волк тебе товарищ

и друг,

когда ты со стены срываешь

подаренный пенджабский лук!

 

Как в ГУМе отмеряют ситец,

с плеча откинется рука,

стрела задышит, не насытясь,

как продолжение соска.

 

С какою женственностью лютой

в стене засажена стрела –

в чужие стены и уюты.

Как в этом женщина была!

 

Стрела – в стене каркасной стройки,

Во всём, что в силе и в цене.

Вы думали – век электроники?

Стрела в стене!

 

Горите, судьбы и державы!

Стрела в стене.

Тебе от слёз не удержаться

наедине, наедине,

 

над украшательскими нишами,

как шах семье,

ультимативно нищая

стрела в стене!

 

Шахуй, оторва белокурая!

И я скажу:

«У, олимпийка!» И подумаю:

«Как сжались ямочки в тазу».

 

«Агрессорка, – добавлю, – скифка…»

Ты скажешь: «Фиг‑то…»

 

 

* * *

Отдай, тетива сыромятная,

наитишайшую из стрел

так тихо и невероятно,

как тайный ангел отлетел.

 

На людях мы едва знакомы,

но это тянется года.

И под моим высотным домом

проходит тёмная вода.

 

Глубинная струя влеченья.

Печали светлая струя.

Высокая стена прощенья.

И боли чёткая стрела.

 

1963

 

* * *

 

Сирень похожа на Париж,

горящий осами окошек.

Ты кисть особняков продрогших

серебряную шевелишь.

 

Гудя нависшими бровями,

страшон от счастья и тоски,

Париж,

как пчёлы,

собираю

в мои подглазные мешки.

 

1963

 

ПАРИЖ БЕЗ РИФМ

 

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом.

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

 

И я изрёк: «Как это нужно –

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

 

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «О‑ля‑ля, мой друг!..»

 

И вдруг –

 

город преобразился,

стены исчезли, вернее, стали

прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров,

висели комнаты,

каждая освещалась по‑разному,

внутри, как виноградные косточки

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай,

сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной

трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской Богомагери шла,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему‑то парил

над площадью, как знак:

«Проезд запрещён»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

дрожали каркасы статуй,

пружины были во всём,

всё тикало,

 

о Париж,

мир паутинок, антенн и оголённых

проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой плёночкой,

Париж

 

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллетт»)!

 

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищённостью,

Париж,

 

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве,

и в смехе грусть,

как в вишне косточка,

Париж – горящая вода,

 

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,

они смущённо обнюхивались,

они могли перелиться одна в другую,

как шарики ртути,

и некто, голый, как змея,

промолвил: «Чернобурка я»,

шли люди,

на месте отвинченных черепов,

как птицы в проволочных

клетках,

свистали мысли,

 

монахиню смущали мохнатые мужские

видения,

президент мужского клуба страшился разоблачений

(его тайная связь с женой раскрыта,

он опозорен),

 

над полисменом ножки реяли,

как нимб, в серебряной тарелке

плыл шницель над певцом мансард,

в башке ОАСа оголтелой

дымился Сартр на сковородке,

а Сартр,

наш милый Сартр,

вдумчив, как кузнечик кроткий,

жевал травиночку коктейля,

всех этих таинств

мудрый дух,

в соломинку,

как стеклодув,

он выдул эти фонари,

весь полый город изнутри,

и ратуши, и бюшери,

как радужные пузыри!

 

Я тормошу его:

«Мой Сартр,

мой сад, от зим не застеклённый,

зачем с такой незащищённостью

шары мгновенные

летят?

 

Как страшно всё обнажено,

на волоске от ссадин страшных,

их даже воздух жжёт, как рашпиль,

мой Сартр!

Вдруг всё обречено?!.»

 

Молчит кузнечик на листке

с безумной мукой на лице.

 

Било три…

 

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

в зубах джазиста изгибался звук в форме

саксофона,

женщина усмехнулась,

«Стриптиз так стриптиз», –

сказала женщина,

и она стала сдирать с себя не платье, нет, –

кожу! –

как снимают чулки или трикотажные

тренировочные костюмы

– о! о! –

последнее, что я помню, – это белки,

бесстрастно‑белые, как изоляторы,

на страшном, орущем, огненном лице.

«…Мой друг, растает ваш гляссе…»

 

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

А за окном летят в веках

мотоциклисты в белых шлемах,

как дьяволы в ночных горшках.

 

1963

 

ОЛЕНЁНОК

1

 

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?…»

 

Это блуждает в крови, как иголка…

Ну почему – призадумаюсь только –

передо мною судьба твоя, Ольга?

 

Полуфранцуженка, полурусская,

с джазом простуженным туфелькой хрусткая,

как несуразно в парижских альковах –

«Ольга» –

как мокрая ветка ольховая!

 

Что натворили когда‑то родители!

В разных глазах породнили пронзительно

смутный витраж нотр‑дамской розетки

с нашим Блаженным в разводах разэтаких.

 

Бродят, как город разора и оргий,

Ольга французская с русскою Ольгой.

 

 

2

 

Что тебе снится, русская Оля?

 

Около озера рощица, что ли…

Помню, ведро по ноге холодило –

хоть никогда в тех краях не бродила.

 

Может, в крови моей гены горят?

Некатолический вижу обряд,

а за калиточкой росно и колко…

 

Как вам живётся, французская Ольга?

 

«Как? О‑ля‑ля! Мой „Рено“ – как игрушка,

плачу по‑русски, смеюсь по‑французски…

Я парижанка. Ночами люблю

слушать, щекою прижавшись к рулю».

 

Руки лежат, как в других государствах.

Правая бренди берёт, как лекарство.

Левая вправлена в псковский браслет,

а между ними – тысячи лет.

 

Горе застыло в зрачках удлинённых,

о, оленёнок,

вмёрзший ногами на двух нелюдимых

и разъезжающихся

льдинах!

 

 

3

 

Я эту «Ольгу» читал на эстраде.

Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!

Я полурусская… с именем Ольга…

Школьница… рыженькая вот только…»

 

Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!..

 

1963