Выбираю деревню на жительство

 

 

Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор-мально и хорошо прожил.

Когда-то, в начале тридцатых го-дов, великая сила, которая тогда передвигала

народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом

присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не

залупаться, то и не обязательно эти кот-лованы рыть, можно прожить легче. И

он пошел по склад-скому делу -- стал кладовщиком и всю жизнь был

кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей

квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался

на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения

какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием -- да, воро-вал, с

точки зрения человека рассудительного, трезвого -- это не воровство: брал

ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка,

причем, если учесть -- окинуть взором -- сколько добра прошло через его

руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал,

но никогда не забывался, никогда не по-казывал, что живет лучше других.

Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал

его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не

тревожила. И не потому, что он был бессовестный че-ловек, нет, просто это

так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно

сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть -- это...

знаете... Ко-гда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же

спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил,

проверил, свел концы с концами -- тогда пусть у кого-нибудь другого совесть

болит. А это -- сверкать голым задом да про совесть трещать, -- это,

знае-те, неумно.

Словом, все было хорошо и нормально. Николай Гри-горьевич прошел свою

тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец:

и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".

Но была одна странность у Николая Григорьевича, кото-рую он сам себе не

сумел бы объяснить, наверно, если б да-же захотел. Но он и не хотел

объяснять и особенно не вду-мывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще

понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчи-нялся.

Вот что он делал последние лет пять-шесть.

В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена,

когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и

ехал в трамвае на вокзал. Во-кзал в городе огромный, вечно набит людьми. И

есть там ме-сто, где курят, возле туалета. Там всегда -- днем и ночью --

полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Ту-да-то и шел прямиком

Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.

-- Мужики, -- прямо обращался он, -- кто из деревни?

Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там --

деревенские.

-- Ну?.. -- спрашивали его. -- А что тебе?

-- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не

требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в

этой системе... -- и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием

и подробно рассказывал, что он сам -- деревенский, давно от-туда уехал,

работал всю жизнь на складах, а теперь, под ста-рость, потянуло опять  в

деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его

тоской, соглаша-лись, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты

деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать

деревни на выбор. Николай Григорь-евич только успевал записывать адреса.

Начинали шуметь. Спорили.

-- Да уж ты со своей Вязовкой!..

-- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал

там?

-- Вязовку-то? Да я ее как облупленную знаю, вашу Вязовку! Господи,

Вязовка!.. У человека -- к старости, жела-тельно, чтоб природа...

-- А при чем тут природа-то? -- вступали другие. -- Надо не от природы

отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть?

Человек же прежде всего на-счет работы спрашивает.

-- Нет, -- говорил Николай Григорьевич, -- желательно, чтоб и природа,

конечно...

-- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад,

теперь они везде есть. И если, например...

-- Ну, вы тоже рассудили, -- говорил какой-нибудь сте-пенный, -- только

поорать. Ну -- склад, они действительно везде теперь, а как, например, с

жильем? У нас вон -- и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.

-- Ну, сколь так? -- вникал в подробности Николай Гри-горьевич.

-- Это смотря что требуется.

-- Ну, например, пятистенок... Добрый еще.

-- С постройками?

-- Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там

-- я построгать люблю в свободное время.

-- Если, допустим, хороший пятистенок, -- начинал соображать мужик, --

банешка...

-- Не развалюха, конечно, хорошая баня.

-- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из

горбыля идут, из отлета...

-- Пилорама в деревне?

-- Не в самой деревне, а на отделении.

-- Ну, ну?

-- Если все честь по чести, огород нормальный...

-- Огород нам со старухой большой не надо.

-- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету -- нор-мальный, если все

честь по чести, то будет так -- три, три с половиной.

-- Тыщи?! -- изумлялся кто-нибудь.

-- Нет, рубля, -- огрызнулся степенный.

-- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, -- сомне-вались.

Степенный вмиг утрачивал свою степенность.

-- А чего ради загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли,

навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спраши-вает...

-- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?

-- Ничего, совхоз.

-- Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?

-- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают.

Вот там-то сошли. Это уж я тоже не пони-маю...

-- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом

взять.

-- Ну, за триста не за триста...

-- А как твоя деревня называется? -- записывал Николай Григорьевич.

-- Завалиха. Не деревня, село,

-- Это где?

-- А вот, если сейчас ехать... -- и мужик подробно объяс-нял, где его

село, как ехать туда.

-- Райцентр, что ли?

-- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли рай-оны, мы отошли к

Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.

-- Ну, есть, наверно, перевалочная база? -- допрашивал Николай

Григорьевич.

Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что

его село заинтересовало человека боль-ше, чем другие села и деревни. Со

стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность

подпортить важную минуту.

-- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?

-- А у вас какие? -- нервничал мужик из дорогого села. -- Ну скажи,

сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.

-- Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с по-стройками, со

всем, с огородом -- тыщи полторы-две.

-- Где это? -- поворачивался в ту сторону Николай Гри-горьевич.

И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже под-робно, долго

объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...

-- У  меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... По-смотрел.

"Ну-у, -- говорит, -- у вас-то жить можно! Это, -- говорит, -- ты у нас иди

сунься".

-- А откуда он?

-- За Уралом... Город Златоуст.

-- Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь го-ворим.

-- Он не из самого города, а близко к этому городу.

-- Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется!

Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон...

-- Ну, едрена мать! Ты еще скажи -- в Америке.

-- А при чем тут Америка-то?

-- А при чем Магадан?

-- Да при том, что -- речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в

Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!

-- Тихо, тихо, -- успокаивал Николай Григорьевич горя-чих селян.

Странно, он становился здесь неким хозяином -- на манер какого-нибудь

вербовщика-работодателя в толпе ищущих. -- Спокойно, мужики, -- говорил

Николай Гри-горьевич, -- мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько

над уровнем моря твое село? -- это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок

стоит дешевле.

Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и

села.

-- А зачем это?

-- Это очень важно, -- пояснил Николай Григорьевич. --  Для

сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное --

тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.

-- Не замечали, -- признавались мужики.

Но это -- так, это Николай Григорьевич подпускал для пущей важности.

Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне

или, может, озеро, да-леко или близко лес... Потом переходили на людей --

какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не во-руют, не

кляузничают. И тут -- незаметно для себя -- начи-нали слегка врать друг

другу. Это как-то само собой случа-лось, никто не преследовал никакой

посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие

не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у

них -- лучше.

-- А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она

никогда дом не запирает -- зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду

никто не зайдет. Уж на что цыганы -- у нас их полно -- и то не зайдут: мы их

так приучили.

-- Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть...

-- Вор?!

-- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это

дело. А у нас одна заслуженная учительни-ца живет, орден имеет... И этот вор

натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее

учил-ся когда-то... в первом классе, что ли. Он вообще-то дет-домовский, а

она, видно, работала там. Да. "Пусти, -- гово-рит, -- пару недель пожить,

пока не определюсь куда-ни-будь".

-- Пустила?

-- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели да-же старушку.

-- Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй.

-- Да, да.

-- Не обчистил?

-- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.

-- Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял... если бы он ее все же

обокрал, ему бы там свои за это дело...

-- Ни-чего не взял!

-- Это странно все же... Плевали они на эти законы! За-кон. У меня

прошлый год стожок сена увезли, змеи ползу-чие...

-- Ну-у это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой

ему черт сено, урке?

Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца --

накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь,

и подойдет час ехать. Ждать на вокзале -- это не самое милое из того, что

нам при-ходится делать.

-- А я как-то еду из района, -- встревал в минуту затишья какой-нибудь

расторопный, -- гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят -- восемьдесят

пять. Подняла руку, я оста-новился. "До Красного, сынок". До Красного

шестьдесят пять километров. "Платить-то, -- говорю, -- есть чем?" -- "Есть,

ми-лай, есть". Ну, везу... -- и рассказчик заранее по-блескивает глазом. --

Доехали до Красного. "Все, -- говорю, -- бабка, приехали. Плати". Она мне

достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!

Смех. Рассказчик доволен.

-- "А раньше, -- говорит, -- брали. Мы, -- говорит, -- всегда яйцами

расплачивались". -- "Ладно, -- говорю, -- иди, бабка".

Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал,

старухе: "Иди, -- говорю, -- бабка, иди. Иди, че-го с тебя взять". Это надо

понимать, что -- вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных,

бесхитро-стных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседова-ниях, по

деревням и селам -- навалом, прохода нет от бес-хитростных и бескорыстных.

Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то

это так -- придурки.

Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слу-шал, поворачивался в

разные стороны, смеялся тоже... И от-того, что он так охотно и радостно

слушал, рассказывали -- с радостью тоже -- новые истории, где раскрывалось

удиви-тельное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно про-скакивали

случаи, где высовывалась вдруг морда какого-ни-будь завистника или

обманщика, но это -- пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча

соглашались, что это -- чепуха, а миром движет разум и добро.

-- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди -- она мне

наливает... А наливает -- вот так вот не долила. Сунула под кран -- и

дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за та-кие дела спасибо не сказали".

Тут же соглашались, что -- да, конечно... Люди торопят-ся, людей много,

она этим пользуется, бесстыдница. Но, ес-ли так-то подумать -- ну сколько уж

она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не

умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже не-бось -- семья...

Но вот уж чего не понимали деревенские в городе -- это хамства. Это уж

черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга,

злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял,

луч-ше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги.

Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели -- не понимали,

изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и

изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и

объяс-нял:

-- Ведь почему и уехать-то хочу!.. Вот потому и хочу-то -- терпенья

больше нет никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У

меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но -- невмоготу

больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!.. -- Николай Григорьевич в эту

минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне ис-кренне, бил себя

кулаком в грудь, только что не плакал... Но -- и это поразительно -- он

вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается

вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с во-просом

каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в ду-ше обида, что хамят

много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не

жизнь, пропади она про-падом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше

купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно,

по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя

просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу вот эти слова про

достоинст-во человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было

кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один -- в дыму этом, в

запахах -- говорил и кричал. Ему ис-кренне сочувствовали, хотели помочь.

Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой.

Шел с вокзала всегда пешком -- это четыре остановки. Отходил после большого

волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути

Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.

Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ниче-го подобного в

голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь -- это стало

потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети

ходить ту-да, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет,

как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он те-перь не мог без этого.

 

 

OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

 

Забуксовал

 

 

Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на

самодельном диване, послушать, как сын Валерка учит уроки. Роман заставлял

сына учить вслух, даже задачки Валерка решал вслух.

-- Давай, давай, раскачивай барабанные перепонки -- дольше влезет, --

говорил отец.

Особенно любил Роман уроки родной литературы. Тут мыслям было

раздольно, вольно... Вспоминалась невозврат-ная молодость. Грустно

становилось.

Однажды Роман лежал так на диване, курил и слушал. Валерка зубрил

"Русь-тройку" из "Мертвых душ".

-- "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая трой-ка, несешься?

Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.

Остановился..." Нет, это не надо, -- сказал сам себе Валерка. И дальше. --

"Эх, кони, кони, -- что за кони! Вихри ли сидят в ваших гри-вах? Чуткое ли

ухо горит во всякой вашей жилке? Заслыша-ли с вышины знакомую песню --

дружно  и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли,

превра-тились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся

вдохновенная богом!.. Русь, куда же несешь-ся ты? Дай ответ!.. Не дает

ответа. Чудным звоном зали-вается..."

-- Не торопись, -- посоветовал отец. -- Чешешь, как... Вдумывайся!

Слова-то вон какие хорошие.

Роман вспомнил, как сам он учил эту самую "Русь-трой-ку", таким же

дуроломом валил, без всякого понятия, -- лишь бы отбарабанить.

-- Потом жалеть будешь...

-- Кого жалеть?

-- Что вот так учился -- наплевательски. Пожалеешь, да поздно будет.

-- Я же учу! Чего ты?

-- С толком надо учить, а у тебя одна улица на уме. Куда она денется,

твоя улица? Никуда она не денется. А время пропустишь...

-- Хо-о, ты чего?

-- Ничего, не хокай -- учи.

-- А я что делаю?

-- Повнимательней, говорю, надо, а не так!.. лишь бы от-брехаться.

Валерка подстегнул дальше свою "тройку", а Роман -- опять за думы. И

сладкие эти думы, и в то же время ка-кие-то... нерадостные. Половину жизни

отшагал -- и что? Так, глядишь, и вторую протопаешь -- и ничегошеньки не

случится. Роман даже взволновался -- так вдруг ясно пред-ставилось, как он

дотопает до конца ровной дорожки и... ля-жет. Роман сел на диване. И очень

даже просто -- ляжешь и вытянешь ноги, как недавно вытянул Егор Звягин,

двою-родный брат... Да-а.

А в уши сыпалось Валеркино:

-- "...Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами

земли, превратились..."

Вдруг -- с досады, что ли, со злости ли -- Роман поду-мал: "А кого

везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова?" Роман даже привстал в изумлении...

Прошелся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который

мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка!

-- Валерк! -- позвал он. -- А кто на тройке-то едет?

-- Селифан.

-- Селифан-то Селифан! То ж -- кучер. А кого он ве-зет-то, Селифан-то?

-- Чичикова.

-- Так... Ну? А тут -- Русь-тройка... А?

-- Ну. И что?

-- Как что? Как что?! Русь-тройка, все гремит, все зали-вается, а в

тройке -- прохиндей, шулер...

До Валерки все никак не доходило -- и что?

-- Да как же?! -- по-настоящему заволновался Роман, но спохватился,

махнул рукой. -- Учи. Задали, значит, учи, -- и чтоб не мешать сыну, вышел

из горницы. А изумление все нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная

богом! -- а везет шулера. Это что же выходит? -- не так ли и ты, Русь?..

Тьфу!..

Роман походил по прихожей комнате, покурил... По-делиться своей

неожиданной странной догадкой не с кем. А очень захотелось поделиться с

кем-нибудь. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, а кого

мчим? Можно же не так все понять. Можно понять... Ну и ну! Рома-ну прямо

невтерпеж сделалось. Он вспомнил про школьного учителя Николая Степановича.

Сходить?..

-- Валерк! -- заглянул Роман в горницу. -- Николай Степаныч дома?

-- Не знаю. А что? -- испугался Валерка.

-- Да ничего, учи. Сразу струсил... Чего боишься-то? На-бедокурил опять

чего-нибудь?

-- Никого не набедокурил. Чего ты?

-- Он в район не собирался ехать?

-- Не знаю.

Роман пошел к учителю.

Николай Степаныч был дома, возился в сарае с ка-ким-то хламом. Они с

Романом были хорошо знакомы, учи-тель частенько просил механика насчет

машины съездить куда-нибудь.

-- Здравствуйте, Николай Степаныч.

-- Здравствуйте, Роман Константиныч! -- учитель отрях-нул пыльные руки,

вышел к двери сарая, к свету. -- Поте-рял одну штуку... извозился весь.

-- Николай Степаныч, -- сразу приступил Роман к де-лу, -- слушал я счас

сынишку... "Русь-тройку" учит...

-- Так.

-- И чего-то я подумал: вот летит тройка, все удивляют-ся, любуются,

можно сказать, дорогу дают -- Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие

державы дорогу дают...

-- Так...

-- А кто в тройке-то? -- Роман пытливо уставился в глаза учителю. --

Кто едет-то? Кому дорогу-то?..

  Николай Степаныч пожал плечами.

-- Чичиков едет...

-- Так это Русь-то -- Чичикова мчит? Это перед Чичико-вым шапки все

снимают?

Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза -- пытливо

и требовательно.

-- Да нет, -- сказал учитель, -- при чем тут Чичиков?

-- Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все рассту-паются...

-- Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется...

Здесь -- движение, скорость, удалая езда -- вот что Гоголь подчеркивает. При

чем тут Чичиков?

-- Так он же едет-то, Чичиков!

-- Ну и что?

-- Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол... А в

тройке -- шулер. Какая же тут гордость?

Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Ро-мана... Усмехнулся.

-- Как-то вы... не с того конца зашли.

-- Да с какого ни зайди, -- в тройке-то Чичиков. Ехай там, например...

Стенька Разин, -- все понятно. А тут -- ез-дил по краю...

-- По губернии.

-- Ну по губернии. А может, Гоголь, так и имел в виду: подсуроплю, мол:

пока догадаются -- меня уж живого не будет. А?

Николай Степаныч опять засмеялся.

-- Как-то... неожиданно вы все это поняли. Странный ка-кой-то

настрой... Чего вы?

-- Да вот влетело в башку!..

-- Все просто, повторяю: Гоголь был захвачен движени-ем, и пришла мысль

о Руси, о ее судьбе...

-- Да это-то я понимаю.

-- Ну, а что тогда? Лирическое отступление, конец пер-вого тома... Он

собирался второй писать. Чичикова он уже оставил -- до второго тома...

-- В тройке оставил-то, вот что меня... это... и заскреб-ло-то. Как же

так, едет мошенник, а... Нет, я понимаю, что тут можно объяснить: движение,

скорость, удалая езда... Черт его знает, вообще-то! Ведь и так тоже можно

подумать, как я.

-- Да подумали уже... чего еще? Можно, конечно. Но это уже будет -- за

Гоголя. Он-то так не думал.

-- Ну, его теперь не спросишь: думал он так или не ду-мал? Да нет, даже

не в этом дело, может, не думал. Но вот влетело же мне в голову!

-- Надо сказать, что за всю мою педагогическую деятель-ность, сколько я

ни сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так вот не подумал. И ни от кого

не слышал, -- Николай Степаныч улыбнулся. -- Вот ведь!.. И так можно,

оказыва-ется, понять. Нет, в этом, пожалуй, ничего странного нет... Вы

сынишке-то сказали об этом?

-- Нет. Ну, зачем я буду?..

-- Не надо. А то... Не надо.

Роман достал папиросы, угостил учителя. Закурили.

-- Чего потеряли-то? -- спросил Роман.

-- Да потерял одну штукенцию... штатив от фотоаппара-та. Хочу закат на

цвет попробовать снять... Не закаты, а пря-мо пожары какие-то. И вот --

потерял, забросил куда-то.

-- Закаты теперь дивные, -- сказал Роман. -- А для чего штатив-то?

-- А выдержку-то нужно большую давать. На руках же я не смогу.

-- А-а, да. Весной почему-то закаты всегда красивые.

-- Да, -- учитель посмотрел на Романа и опять невольно рассмеялся. --

Чичиков, да?.. Странно, честное слово. Надо же додуматься!

  Роман тоже усмехнулся, хотел было опять воскликнуть: "Ну а кто

едет-то?! Кто?" Но не стал. Несерьезно все это, в самом деле. Ребячество

какое -то.

-- А ведь сами небось учили?

-- Учил! Помню прекрасно, как зубрил тоже... А через тридцать лет

только дошло, -- Роман покачал головой. По-жал руку учителю и пошел домой.

Он -- не то что успокоился, а махнул рукой и даже слег-ка пристыдил

себя: "Делать нечего: бегаю, как дурак, вол-нуюсь -- Чичикова везут или не

Чичикова?" И опять -- как проклятие навалилось -- подумал: "Везут-то

Чичикова, ка-кой же вопрос?"

-- Тьфу! -- Роман бросил окурок и полез опять за пач-кой. -- Вот

наказание-то! Это ж надо так... забуксовать. Вот же зараза-то еще --

прилипла. Надо же!..

 

 

OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

 

Залетный

 

 

Кузнец Филипп Наседкин -- спокойный, уважаемый в деревне человек,

беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так -- стал

прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя

запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох,

что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.

Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с Саней Неверовым.

Саня -- человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и

прободная язва же-лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него

только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо

еще подумать. Так он говорил. Он не рабо-тал, конечно, но деньги откуда-то у

него были. У него соби-рались выпить. Он всех привечал.

Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну

берега, а двумя маленькими глазами-ок-нами смотрела далеко-далеко -- через

реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две

бе-резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.

Саня не то что слишком уж много знал или много пови-дал на своем веку

(впрочем, он про себя не рассказывал. Ма-ло рассказывал) -- он очень уж

как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый

человек. Тя-нуло к нему, к родному, одинокому, смертельно боль-ному. Можно

было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко -- в горы.

Думалось не думалось -- хо-рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и

в ка-кую-то минуту -- стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и

конца своей жизни -- смерил нечто драго-ценное и все понял. Ну и что? Ну и

ладно! -- так думалось.

Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только

появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху,

сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный.

И, разумеется, -- Саня, потому что -- Александр. Его даже по-баивались. И

все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в

ладонях теплого еще, сла-бого воробья с капельками крови на сломанных

крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди --

все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.

Филя так и сказал на правлении колхоза:

-- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.

-- Пьяница, -- поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная

активистка.

Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она кра-сит губы. Он

как-то не замечал этого раньше.

-- Дура, -- сказал ей Филя.

-- Филипп! -- строго прикрикнул председатель колхо-за. -- Выбирай

выражения!

-- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил Фи-ля, ощущая в себе

злую силу.

-- Зачем?

-- А вам какое дело?

-- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года,

ему все равно, как их дожить. А ты-то?!

-- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.

-- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?

-- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь.

Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?

-- Так это всегда так начинается! -- вместе воскликнули председатель,

бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель

"пополоскать зуб-ки". -- Всегда же начинается с малого!

-- Тем-то он и опасен, Филипп, этот  яд, -- стал разви-вать мысль

председатель, -- что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает.

Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?

-- Нет.

-- А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барах-лишко: часы

"Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел

на барахолку, гляжу -- играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек,

опробуй счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают нашего брата. Нет,

говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю

тридцатку... -- председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил

фуражку меж колен. -- Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было,

значит, отгадать одну карту... Он их сперва пока-зывает, потом у тебя на

глазах тасует и, значит, расклады-вает тыльной стороной. Все три. Одну тебе

надо отгадать, ту-за бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит!

Вот показал он мне все три лицом -- запомнил? Запомнил, го-ворю. Следи!..

Раз-раз-раз -- перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я

зажал пальцем... Перевора-чиваем -- туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали

выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и ча-сы, и

деньги -- как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой

отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот

как, Филипп, за-раза-то всякая начинается -- незаметно. Ведь они же мне

сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все

отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыг-рался. Водка, она действует

тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя.

Так что смот-ри, Филипп, -- не прогадай.

-- Мне не восемнадцать лет.

-- А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты

хороший, с семьей у тебя пока все благополуч-но... Просто мы предупреждаем

тебя. Не ходи ты к этому Са-не! Он, может, хороший человек, но смотри,

сколько на не-го баб жалуется!..

-- Дуры, -- опять сказал Филя.

-- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра -- ду-ра, что ли?

-- И моя дура. Чего заполошничать?

-- Да то, что ей семью разрушать не хочется!

-- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.

-- Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Са-ню мы просто

выселим из деревни, и все... Он дождется.

-- Не имеете права -- больной человек.

-- Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай,

Филипп.

 

-- Вызывали? -- спросил вечером Саня, нервно подраги-вая веком левого

глаза.

-- Вызывали, -- Филе было стыдно за жену, за председа-теля, за все

правление в целом.

-- Не велели ходить?

-- Та-а... што я, ребенок, што ли!

-- Да, да, -- согласился Саня. -- Конечно, -- и веко его все

подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно

ждал, что оттуда -- вспять -- взойдет солнце. Оно там заходило. -- Ночью,

часу в двена-дцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед

другом, что ли?

-- Самок заманивают, -- пояснил Филя.

-- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю-ди -- сильные.

"Это ты-то -- сильный?" -- думал Филя.

-- Уважаю сильных людей, -- продолжал Саня. -- В дет-стве меня колотил

один парнишка -- сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся,

поподнимай что-нибудь тяжелое -- через месяц поколотишь его. Я стал

поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнимал -- надорвался. Пупок

развязался.

-- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы ее на ремешок да

гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался

тоже, проходу не да-ет. Я его гирькой от часов разок угостил -- отстал.

Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие си-ние горы,

наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился

радостным.

-- Хорошо, Филипп. Мне -- пятьдесят два, двенадцать откинем --

несознательные -- сорок... Сорок раз видел вес-ну, сорок раз!.. И только

теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было --

торопился мно-го узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь --

стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме-ня их немного

осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя.

Не надо.

Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу-щался, наплывал...

Это было только слабое гнилостное ды-хание, и огромная, спокойная теплынь от

земли и неба гу-била это дыхание.

Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на

земле -- хорошо. Вообще жить -- хорошо. Для приличия он поддерживал

разговор.

-- Ты совсем, што ли, одинокий?

-- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, -- Саня не

жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. -- И у меня слабость

эта появилась -- выпить... Я им мешаю. Это естественно...

-- Трудно тебе, наверно, жилось...

  -- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь

-- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного

стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю бесконечность.

Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си-дел, Егор Синкин,

с бородой, потому что его в войну ра-нило в челюсть, тот тоже не мог

уразуметь.

-- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор.

-- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не

понимал, что это прекрасно -- жить. Ну, что-то такое делал... Очень любил

искусство. Много суетил-ся. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так

инте-ресно. Но художником не был, -- Саня искренне, негромко, весело

смеялся. -- Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма-ло ли на свете

чудаков, странных людей!.. Деньги мне при-сылает брат. Он богатый. То есть

не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.

Это мужики понимали -- жалеет брат.

-- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице Сани, на

острых скулах вспухали маленькие бугорки желва-ков. Глаза горячо блестели.

Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная,

прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес-плодная,

уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и

она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не

поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм...

-- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало

напрягаться, слушая его, они начинали толко-вать про свои дела.

-- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только запу-тывает и все

усложняет. Она делает попытку мучительной -- и только. Да здравствует

смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять

нам, что жизнь -- прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть,

бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.

Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.

Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра-чивал из груди

горячую веру, что жизнь -- прекрасна.

Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото-рый остался один

сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто -- так он

думает, тот человек, -- важное.

 

Через неделю Саня помер.

Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.

Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался --

точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал