Черты интеллектуальные. Нравственный облик

 

 

I

 

Мозг Петра обладал строением по истине феноменальным. Характер и сила его блеска невольно вызывают теперь сравнение с Наполеоном I. Та же неутомимость в работе без видимых признаков усталости. Та же мощь, эластичная и гибкая. То же уменье охватывать сразу бесконечное множество вопросов, самых разнообразных, самых неподходящих по существу, без заметного рассеиванья мыслительных способностей, без всякого ослабления их относительно каждого вопроса в частности. В 1698 г. в Штокерау, в окрестностях Вены, пока его послы спорили с императорскими сановниками, обсуждая подробности своего торжественного въезда в столицу, Петр Михайлов, постоянно вмешиваясь в эти раздражавшие его пререкания, занимался перепиской с Виниусом о постройке русской церкви в Пекине! В одном из писем к адмиралу Апраксину, помеченном сентябрем 1706 г., мы находим рядом с приказом относительно текущей кампании, указания для перевода некоторых латинских книг, советы по воспитанию пары щенят с подробным перечислением всего, что они должны изучить: I) «носить поноску, II) снимать шляпу, III) делать на караул, IV) прыгать через палку; V) служить и просить есть». 15 ноября 1720 г. в письме к Ягужинскому, посланному с поручением в Вену, Петр беседует с ним о возвращении Шлезвига герцогу Голштинскому; о портрете девушки «со свиным рылом», привезенной из путешествия Петром Алексеевичем Толстым: где находится эта девушка и нельзя ли ее увидать? О двух или трех дюжинах бутылок хорошего токайского, которое ему хотелось бы получить; но он желает знать цену и стоимость пересылки.

Это был умственный очаг, открытый для всех отраслей понятия с развитой до крайних пределов способностью чисто славянской, определенной Герненом названием «восприимчивости». Вероятно Петр ничего раньше не слыхал о квакерах и их учении до своего приезда в Лондон; игрой случая он поместился в том самом доме, где знаменитый Вильям Пенн проживал в критическую минуту своего бурного существования, когда его преследовали как заговорщика и изменника. Этого было достаточно, чтобы царь вступил в очень близкие сношения с тем же Пенном и другими его единоверцами, Фомой Стори, Жильбертом Моллисоном, принимая от них брошюры и набожно выслушивая их проповеди. Девятнадцать лет спустя, прибыв в Фридрихштад, в Голштинии, с отрядом войск для оказания помощи Дании против Швеции, он первым делом справился, имеются ли в городе квакеры. Ему указали место их собраний, и он туда отправился. Он не придавал большого значения системе Ло и даже вообще финансам; однако изобретатель, его система и судьба, как только он с ними познакомился, его сильно заинтересовали. Он переписывался с предприимчивым банкиром, следил за ним любопытным взором, сначала восхищенным, позднее сострадательным, но всегда благосклонным, даже во время неудач, постигших Ло.

Как только речь шла о том, чтобы что-нибудь увидать или узнать, Петр горел таким нетерпением, что Наполеон может показаться выдержанным человеком в сравнении с ним. Прибыв в Дрезден после целого дня путешествия, совершенно измучившего всех его спутников, едва успев поужинать, он потребовал, чтобы его свели в «Кунсткамеру», местный музей; пришел туда в час ночи, и провел всю ночь, удовлетворяя свою любознательность, при свете факелов. Вообще эта любознательность, как уже сказано, была настолько же всеобъемлюща и неутомима, насколько лишена чувства выбора и меры. Царица Марфа Апраксина, вдова Феодора, умерла в 1715 г. пятидесяти одного года от роду; Петр пожелал проверить справедливость мнения, распространенного в обществе, о болезненном состоянии покойного и строгих нравах покойницы. С этой целью он задумал сам произвести вскрытие трупа, и, кажется, вынес благоприятное заключение относительно добродетели своей невестки.

Таким образом, постоянно увеличиваясь, его запас познаний и сведений при удивительном разнообразии сохранял некоторую непоследовательность и рудиментарность. Он хорошо говорил только по-русски, а по-голландски мог беседовать лишь с моряками и о море. В ноябре 1721 г., имея надобность переговорить по секрету с Кампредоном, проживавшим в Голландии и усвоившим местный язык, он принужден был прибегнуть к переводчику, причем выбор оказался весьма неудачным. Действительно, Петр совершенно не был знаком с приемами, общеупотребительными в западной дипломатии; в мае 1719 г. французский резидент в С.-Петербурге ла Ви заметил, что он затеял аландские переговоры, не потребовав «предварительных пунктов», что позволило шведам отвечать ему подобными же переговорами, весьма компрометирующими и приведшими лишь к разрыву с союзниками. Он применял к своей иностранной политике собственные ухищрения и ухищрения своей страны, – славянское лукавство, усугубленное азиатским коварством, – выбивая своих иностранных партнеров из колеи свойственными ему уловками, неожиданными фамильярностями, резкостями и ласками, прерывая их поцелуями в лоб, отвечая речами, в которых они не понимали ни слова и которые были рассчитанными на зрителей, потом отпуская их, предупредив всякие объяснения.

Он считался, да и до сих пор считается некоторыми военными историками, великим полководцем. Ему приписывались новые и удачные мысли относительно роли резервов кавалерии, взаимопомощи разбросанных частей, простоты построений, пользования импровизованными укреплениями. Полтавская битва, как утверждают, служит единственным примером «пользования редутами при наступлении», – приводившим в восторг Морица Саксонского. – Эти редуты приписывали изобретению Петра. Он сам руководил большинством осадных работ, весьма многочисленных во время Северной войны, и всегда его непосредственное вмешательство способствовало успеху. Мы не считаем себя достаточно компетентными, чтобы вступать в рассуждения по этому поводу, и вполне склонны довериться в этом отношении восторженному отзыву Морица Саксонского. Нас останавливаем только красноречивое свидетельство «Истории Северной войны», на которую нам уже приходилось ссылаться. Петр, заведовавший ее редакцией, не блещет в этом ни как историк, ни как стратег. Описания битв, там помещенные, – а больше там и нет ничего, – или поразительно ничтожны, как, например, описание битвы под Нарвой, или когда вдаются в подробности, изобилуют явными неточностями. Трудно спорить. Может быть, великий человек и действительно изобрел редуты, оказавшиеся так кстати при Полтаве; но всем известно, что сам он там удовлетворился командованием полком, предоставляя, как всегда, общее начальство своим генералам. Он приложил определенное старание к изучению военно-инженерного искусства и заботился об укреплении новых приобретений на Балтийском побережье; но Петропавловская крепость никоим образом не может считаться чудом искусства, и из всех однородных сооружений, предпринятых под руководством Петра, ни одно, даже по свидетельству его величайших поклонников, не доведено до конца. – Что касается осад, обязанных ему своим удачным исходом, мы видим, что все они неизменно оканчивались приступом, свидетельствующим только о блестящих качествах новой русской армии, ее храбрости и дисциплине. Эти качества, по нашему мнению, единственные неоспоримые данные, содействовавшие в этом направлении усилению славы великого преобразователя. Он умел почти из всякого материала, – как будет указано ниже, – создавать превосходнейшее орудие, созидавшее могущество и престиж его родины; он был несравненным организатором, и нельзя не согласиться с некоторыми его почитателями, что он опередил свое время: в вопросе о рекрутском наборе, в применении некоторых принципов, теоретически подтвержденных и провозглашенных гораздо раньше его на Западе, но отстраненных рутиной из области практического пользования.

Для достижения действительного совершенства в какой-либо отрасли знания у Петра не хватало не только чувства меры, но этому мешал еще другой недостаток, не покидавший его всю жизнь, – именно серьезное отношение к пустякам и легкомыслие в вопросах серьезных. Достаточно привести в пример его занятия и претензии в области хирургии или зубоврачебного искусства. По возвращении из Голландии он всегда носил при себе набор инструментов и не упускал случая применить их к делу. Служащим петербургских госпиталей было вменено в обязанность предупреждать его каждый раз, когда имелся интересный оперативный больной: он почти всегда присутствовал на операциях и нередко сам брал в руки хирургический нож. Однажды он выпустил двадцать фунтов воды женщине, страдавшей водянкой и умершей от этого через несколько дней. Несчастная всеми силами, как могла, отбивалась, если не от операции, то от оператора. Он присутствовал на ее похоронах. В художественном музее в Петербурге сохраняется полный мешок зубов, вырванных августейшим учеником странствующего амстердамского зубодера. Лучшим способом угодить государю считалось обратиться к его помощи, чтобы вырвать себе коренной зуб. Ему случалось вырывать и совершенно здоровые. Его лакей Полубояров пожаловался ему, что жена, под предлогом зубной боли, уже давно уклоняется от своих супружеских обязанностей. Петр призвал непокорную, немедленно приступил к операции, несмотря на ее слезы и крики, и предупреждал, что ей придется лишиться обеих челюстей в случае повторения проступка. Однако не следует забывать, что Москва ему обязана с 1706 г. своим первым военным госпиталем, к которому последовательно были добавлены хирургическая школа, анатомический кабинет, ботанический сад, где царь сам сажал некоторые растения. В том же году его заботами основаны были аптеки в Петербурге, Казани, Глухове и Ревеле.

Но занятия или создание научных и художественных учреждений для него не составляли вопроса личного удовольствия или природной склонности. Мы видели в нем ясное отсутствие всякого художественного чутья и малейшей любви не только к живописи, но даже к архитектуре. Деревянный домик в Преображенском, такой низенький и вросший в землю, что Петр рукой мог доставать до крыши, вполне соответствовал его личным потребностям. Долгое время царь не желал признавать ничего иного даже в Петербурге. Однако он считал уместным требовать возведения там дворцов, будущих жилищ для своих сподвижников. Но постройки медленно подвигались вперед; он понял необходимость лишний раз подать пример и решил выстроить для себя дворцы Зимний и Летний. В них мы видим довольно неискусное подражание западным образцам, так как Петр пожелал быть сам архитектором. Главные части зданий не соответствовали флигелям и образовывали неуклюжие углы, и он распорядился сделать двойные потолки в предназначенных для себя покоях, чтобы получалась иллюзия деревянного домика. Но начало было положено, и со временем французскому архитектору Леблон, приглашенному на громадное жалованье, сорок тысяч ливров ежегодно, удалось исправить прежние ошибки, придав новой столице приличествовавший ей величественный и нарядный вид. Петр заботился также о расширении маленького художественного музее, заложенного во время первого путешествия в Голландию. Посетив Амстердам в 1717 г., он сумел придать себе вид просвещенного знатока; добился приобретения картин Рубенса, Ван-Дейка, Рембрандта, Жана Стрена, Ван-дер-Верфа, Лингельбаха, Берхема, Миериса, Вувермана, Брегейля, Остада, Ван-Хунссена. Он подобрал несколько морских видов для Летнего дворца и целую галерею для Петергофского. Опытный рисовальщик и гравировщик Пикар и смотритель, швейцарец Гзелль, бывший в Голландии антикварием, были приставлены к этим коллекциям, никогда не виданным в России.

И все это делалось без всякого личного интереса. Сомнительно, чтобы Петр находил его и в переписке с аббатом Биньоном, королевским библиотекарем и членом парижской Академии наук, почетным членом которой царь сам состоял со времени своего посещения Парижа в 1717 г. В 1720 г. он послал к аббату своего библиотекаря – он завел у себя также и библиотеку – немца Шумахера, вручив ему рукопись золотыми буквами по пергаменту, найденную в Семипалатинске, в Сибири, в склепе разрушенного храма. Следовало разобрать ее и прежде всего определить, на каком языке она написана, и Петр был по-видимому в восторге, когда аббат, прибегнув к содействию собственного переводчика короля, Фурмона, объявил, что таинственный документ написан на наречии тунгусов, старинного калмыцкого племени. Только после его смерти двое русских, отправленных им в Пекин для изучения китайского языка и пробывших там шестнадцать лет, решились приняться за пересмотр этого научного заключения и пришли к открытию, нелестному для репутации парижских ориенталистов: рукопись была манджурского происхождения, и текст ее совершенно иной, чем указал Фурмон. Но Петр умер в убеждении, что содействовал освещению важного вопроса народной палеографии и этнографии, добросовестно исполнив свою обязанность государя.

Среди редкостей, собранных им в музее искусств и естественных наук, современники упоминают о нескольких живых представителях человеческого рода: ужасном, отвратительном калеке, уродцах детях. В выставлении таких образцов великий человек видел также служение науке.

 

II

 

Это был ум светлый, ясный, точный, идущий прямо к цели, без колебаний и уклонений, как орудие, управляемое твердой рукой. В этом отношении характерна переписка Петра. Он не писал длинных писем, как его преемница Екатерина II. У него на это не хватало времени. В письмах нет лишних слов, риторики, а тем более каллиграфии или орфографии. Например, вот как начинается записка, адресованная Меншикову: «Mei hez brude in Kamamara», что должно значить: «Mein Herzbruder und Kamarad» (Сердечный брат мой и товарищ). Он чаще всего подписывался «Пер» по-русски, пропуская букву т. Но говорил он быстро и хорошо; находя сразу и без усилий нужное выражение, слово, метко передающее его мысль. Но больше всего он любил шутливые обращения, и возможно, что великая Екатерина просто подражала ему в этом отношении. Он писал, например, Меншикову на имя дога, в особенности любимого фаворитом. Часто встречаются шутки, остроты до крайности бесцеремонные по содержанию и форме, но еще чаще колкости и резкости. Вице-адмирал Крюйс подал ему рапорт, где жаловался на своих офицеров, заканчивая восхвалением царя: «Бесподобный моряк, Петр лучше, чем кто-либо, знает, насколько дисциплина необходима во флоте». Петр отвечал: «О неискусных офицерах виною сам вице-адмирал, ибо едва не всех он сам нанимал, в том не на кого пенять, что же принадлежит о моем искусстве (что здесь помянуто) и сей комплимент есть не на крепких ногах: ибо здесь являет искусными, а в прошедшем времени, когда мы по видании неприятельских кораблей с моей гинау, по обычаю стреляли, которую стрельбу в гулянье младенцев или про здоровье за подпиток почтено было. И когда я сам на борт прибыл к г. вице-адмиралу, тогда не точию сам (т. е. Крюйс) не сказал, но и не хотел верить, дондеже с его машты матрос увидал. И таким образом прошу г. вице-адмирала или из искусных, по своему рассуждению выписать, или, ежели достоин, впредь от сей, издевки престать».

Восточный отпечаток сказывается на непринужденно образных и пластичных оборотах его слога. По поводу союза с Данией и испытанных от него разочарований из-под его пера выливается следующее размышление: «Двум медведям в одной берлоге не ужится», и далее: «Словно о здешнем объявляем, что болтаемся туне: ибо что молодые лошади в карете, так наши соединеные, а наипаче коренные, сволòчь хотят, да коренные ни думают». Когда речь идет о Польше, где умы находятся в постоянном брожении, он говорит: «Дела там играют словно молодая брага». Человек, говорящий необдуманные вещи, сравнивается с «медведем, заявляющим, что зарежет кобылу». Даже как законодателю, ему случалось говорить таким языком. Создавая пост обер-прокурора при Сенате, он говорит: «Ничто так ко управлению государства нужно иметь, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти». Прокурор будет «его оком».

Никуда негодный историк с точки зрения искусства, он не был лишен исторического чутья. Он плохо описывал события, но прекрасно понимал их значение и важность. И здраво судил о них даже в письменных беседах с Екатериной, где, по-видимому, нисколько не следил за собой. Ясно, что он отдавал себе вполне точный отчет в своих действиях и в переживаемых событиях.

Петр обладал воображением с природной наклонностью к великому и даже огромному, и в этом отношении сказывается печать Востока. В последние годы он мечтал возобновить колосса Родосского между Кронштадтом и Кроншлотом, – поставить громадный маяк над проливом, под аркой которого могли бы проходить самые большие корабли, а на верху его возвышалась бы крепость и маячный огонь. Закладка его уже совершилась в 1724 г. Петр часто находился в приподнятом настроении, эпическом или трагическом, с порывами эксцентричности и проявлениями грубости, сбивавшими с толку очень хороших судей. В некоторых его выдумках оказываются шекспировские черты. В 1697 г., когда его отъезд в первое путешествие по Европе задержался вследствие раскрытия заговора Циклера, он, чувствуя связь преступной солидарности между настоящим и прошлым, приказал вырыть труп Ивана Милославского, погребенного двенадцать лет тому назад, уже изглоданный червями. Его останки привезли в Преображенское на санях, запряженных двенадцатью свиньями, и поместили в открытом гробу на эшафот, где Цыклеру и его сообщникам, стрельцам, предстояло умирать медленной смертью, разрубленным, разрезанным на мелкие куски. При каждом взмахе топора кровь казнимых фонтаном лилась на прах ненавистного врага, вырванного из смертного покоя, чтобы присутствовать при ужасной отплате своего победителя. В 1723 г. Преображенское сделалось свидетелем другого зрелища, не столь ужасного, но не менее странного. Петр приказал сжечь свой деревянный дом, водворенный по его приказанию на старом пепелище, так как он тогда путешествовал. В то время жилища строились переносными: настолько еще свежа была в народе память о кочевой жизни. Пожар символический и знаменательный! В этом домике – как сообщил Петр герцогу Голштинскому, – он задумал план грозного поединка со шведом, наконец оконченного, и теперь, весь отдавшись радости завоеванного мира, Петр хотел изгладить последние воспоминания о пережитых ужасах. Но для придания большей торжественности мирной демонстрации, он придумал соединить ее с фейерверком; он поджег наполовину сгнившие бревна своей хижины римскими свечами, с крыши пускал снопы разноцветных ракет; и сам бил в барабан в течение всего аутодафе.

Иногда, даже в области понятий и чувств гораздо более возвышенных, Петр, по-видимому, без всяких усилий, возносится и парит на одном уровне с прекраснейшими историческими избранниками, обладавшими душой высокой и благородной. В 1712 г. Стефан Яворский, монах-малоросс, вызванный Петром из Киева для возведения в епископский сан, публично сделал ему порицание в проповеди, обрушиваясь на мужей, расходящихся с женами, и на людей, не соблюдающих посты. В этом заключалось преступление оскорбления Величества, и в таком смысле был сделан доклад государю. Петр удовольствовался замечанием на полях: «Перво одному, потом с свидетели», желая показать этим, что не считал проповедника обязанным щадить слабости и пороки сильных, но замечая, что и Стефан не соблюл евангельского правила, повелевающего «сначала обличить наедине, потом со свидетелями и наконец уже в церкви». Но Яворский выразил желание удалиться в монастырь; Петр этому воспротивился и получил от Константинопольского патриарха разрешение не подчиняться требованиям православного поста. Фанатик покушался на убийство царя, произведя в него два выстрела из пистолета во время его сна. Оба раза произошла осечка, и злоумышленник, охваченный ужасом, разбудил царя, чтобы сообщить ему о случившимся. «Видно Бог послал его, чтобы дать государю чудесное знаменье своего заступничества». «Теперь убей меня, государь», добавил он. «Посланников не убивают», спокойно ответил Петр и отпустил убийцу. Анекдот, пожалуй, не слишком достоверный, и трудно себе представить Петра, упускающего такой прекрасный случай судебного разбирательства, с пытками, розысками сообщников и работой в застенке. Остановимся только на Яворском, происшествие с которым является неоспоримым. Но во всяком случае, изобретенное ли целиком или только переиначенное, приключение вполне соответствует облику государя. Очень часто и при самых различных обстоятельствах проявлял он ум великодушный, величаво-философское отношение к собственной особе. По возвращении в Варшаву после неудачного Прутского похода его поздравляли со счастливым прибытием. «Мое счастье», отвечал он, «заключается в том, что вместо ста палок я получил только пятьдесят». Потом, словно говоря сам с собой: «Пришел, увидел, победил…» но тотчас же поправился: «Не так уж много! не так много!» Неплюев, один из его любимых учеников, запоздал на утреннюю аудиенцию, назначенную ему на доках. Царь уже ждал. Неплюев извинялся: «Засиделся ночью с друзьями». – «Хорошо; прощаю тебе за то, что сказал правду», и к тому… Тут Петр по-видимому намекнул на самого себя, прибегая к народной поговорке: «Кто бабе не внук?»

Естественны ли, присущи ли ему были такие мысли, слова, поступки? Действительно ли они соответствовали природным качествам ума и характера? Не являлись ли они просто рисовкой, которой он щеголял, но которую, случалось, и нарушал по оплошности, прихоти или невыдержанности? Сомнение возможно – столько мы видим отклонений и противоречий. Вступая в Дербент в 1723 г., он сказал: «Александр построил этот город, а Петр его взял». На одной из триумфальных арок, растущих в Москве, как грибы, задолго до Полтавы, возвращаясь из персидского похода, он следующим образом возвещал об этой нетрудной победе:

Struxerat fortis, sed fortior hanc cepit urbem.

В тот день Петр очевидно забыл о скромности. При взятии Нарвы в 1704 г. он позабыл о великодушии, дав пощечину коменданту Горну, виновному только в слишком упорной обороне, и приказав бросить в воду труп его жены, убитой во время осады.

При взятии Выборга в 1710 г. он согласился на условие, что осажденные выйдут из крепости с оружием в руках, но затем, после подписания сдачи, оставил гарнизон в плену. То же повторилось в Дерпте и в Риге. Этот же человек, после битвы при Твеермюнде (июль 1714) обнимал капитана фрегата Эреншедьда и объявил, что гордится победой над таким противником. Он честно исполнял в 1721 г. условия мира, заключенного со Швецией, но начало войны может служить поразительным образцом коварства. В мае 1700 г., вернувшись из Воронежа в Москву, он дружески упрекал шведского резидента Книперкрона за тревогу, высказанную его дочерью, проживавшей в Воронеже, по поводу казавшегося ей неизбежным столкновения обоих государств. Он старался ее успокоить: «Глупое дитя», сказал он ей, «неужели ты допускаешь, что я начну неправую войну и нарушу мир, в вечность которого поклялся?» Он обнял при свидетелях Книперкрона и тоже рассыпался перед ним в успокоительных уверениях: «Если король польский возьмет Ригу, он, Петр, отобьет ее, чтобы вернуть Швеции». А в это время он уже вступил в союз с Августом против Швеции, составил план совместного нападения и наметил дележ предстоящей добычи. 8 августа, получив от Украинцева, своего посла в Константинополе, уведомление о заключении мира с Портой, чего дожидался, чтобы сбросить с себя маску, он отдал приказ о выступлении войск в поход для осады Нарвы; но в то же время его другой посланник, князь Хилков, получив аудиенцию у Карла XII, продолжал уверять того в миролюбивых намерениях.

Главным образом практическое направление его ума не мешало ему иногда обнаруживать определенную узость и мелочность. Когда Лейбниц ему предложил устроить на всем протяжении государства сеть магнитных обсерваторий, он чуть не изменил своего мнения, составленного о великом ученом. Это не мешало ему позаботиться об открытии пролива, получившего название Берингова: тут предвиделся новый торговый путь и очевидная выгода. Он был бережлив до скупости; пользовался математическими инструментами, которые всегда носил при себе, для измерения ежедневно количества съеденного сыра от подаваемого ему куска, а для увеличения скудного жалованья, получаемого его поваром Фельтеном, придумал обратить в пикники, по червонцу с человека, пирушки, на которые приглашал своих друзей. Он охотно шел в крестные отцы по своей страсти мешаться во все на свете, но подарок, который он делал родильнице, лобызая ее по обычаю того времени, никогда не превышал червонца, положенного под подушку, если то была жена офицера, и рубля, если то была жена простого солдата. Лоцману Антону Тимофееву, спасшему ему жизнь в 1694 г. во время бури, застигшей его на Белом море, он дал тридцать рублей, и с его стороны это было большое проявление щедрости.

Но все-таки он производит впечатление полной искренности и непосредственности при всех своих противоречиях. Он полон природных противоположностей в силу обстоятельств, к которым нам еще предстоит вернуться, а его склад и духовное воспитание слишком сильно разнились ото всего, к чему мы привыкли. Не следует забывать о стране, где он родился, народности, к которой принадлежал, традициях, на него воздействовавших. Рюрик, Олег, Св. Владимир, Святополк и Мономах, – эти герои русской истории и предания, конечно, великие люди, но их никак не следует смешивать с историческими и легендарными образами старого европейского мира. От него они отличались своим характером не меньше, чем именами. Ничто в них не напоминал Баярда или Франциска I. Своими патриархальными нравами они скорее подходили к духовному облику библейских царей. Современная Россия не должна видеть в этом утверждении безосновательного оскорбления, а также незаслуженного отрицания рыцарского духа в том, что ее касается. Это было бы равносильно не признанию широкого образования и превосходного воспитания многих из ее представителей. Но тем не менее нельзя оспаривать, что во времена Петра большинство не умело читать и, никогда не видав в глаза ни одного рыцаря, прожило средние века, не получив никакого представления о рыцарстве, как позднее обе эпохе возрождения, и почти не ведало греческого или римского искусства. Впоследствии явилась возможность наверстать потерянное время, но еще долго Русь бесспорно оставалась совершенно чуждой блестящей и великодушной школе, сделавшей, от Роланда до Баярда, на Западе слово «честь» синонимом верности данному слову; зато, наоборот, она находилась под влиянием греческой империи, заимствуя от нее науки, искусства, нравы, религию и политику с ее коварными и недобросовестными уловками. Даже легендарный тип женщины не имеет ничего героически идеального. Это не Жанна д’Арк Франции, вдохновенная девственница, ведущая народ к победе порывом своей веры, или Ванда, кроткая мученица, предпочитающая смерть союзу с чужеземным принцем, оскорбляющим ее национальное чувство – это Ольга, разбитная вдова, которая охотится, сражается, торгует, торжествует над своими врагами столько же благодаря хитрости, как и силе, а когда греческий император задумал жениться на ней, против ее воли, превосходно спроваживает такого жениха. Петр принадлежал к тому же разряду, как Александр Невский, этот «Улисс среди святых», как его назвал Кюстин – князь более умный, чем храбрый, олицетворение благоразумия, но не великодушия или добросовестности. Вот почему французский посланник Кампредон, говоря об одном из сподвижников царя, мог написать в 1725 г.: «Он не прямодушен, и это обстоятельство снискало ему доверие покойного государя».

Те же видимые противоречия встречаются у Петра в вопросах расхожей морали и религии. Был ли он верующим? Даже в этом можно усомниться, с такой бесцеремонностью он иногда относился к обрядам и служителям веры, требованиям которой в другое время ревностно подчинялся. Мы видим, как он прогоняет от постели сестры Марии, лежащей в агонии, монахов, намеревающихся исполнить освященный преданием обрядности. Они приносят умирающей разнообразные кушанья и напитки и спрашивают жалобным тоном: неужели она хочет расстаться с жизнью, потому что ей не хватает пищи. «К черту с глупостями!»

Может быть Петр придерживался простой веры и осуждал суеверия? Но известна его привычка запоминать сны. В депеше от 25 марта 1712 г. английский посланник Витворт говорит о победе, одержанной над тигром во сне, что укрепило царя в его воинственном настроении. В то же время приличия, дурные или хорошие нравы, благопристойность или вежливость, – все было для него пустыми звуками. В 1723 г. Ягужинский, один из выскочек, какими себя окружил Петр, вздумал бросить жену, безупречную женщину, имевшую от него взрослых детей, чтобы жениться на дочери канцлера Головкина. Видя сопротивление жены Ягужинского с одной стороны и канцлера с другой, Петр, которому такой план был на руку, потому что содействовал унижению старой аристократии ради новой, немедленно вмешался в дело: жену постригли в монахини, отца принудили дать свое согласие; царь объявил первый брак расторгнутым и взял на свой счет расходы по второму. Вот каковы были его отношения к семейным устоям; легко себе представить, чего можно ожидать во всем остальном. В Берлине в 1718 г., при осмотре коллекции медалей и античных статуй, его внимание привлек божок в неприличной позе, – один из тех, какими римляне любили украшать брачные комнаты. Он позвал императрицу и пригласил ее поцеловать фигурку; когда Екатерина сделала вид, что хочет от этого уклониться, он грубо крикнул ей: «Kopab!» (голову долой!) давая ей понять, чем она рискует в случае неповиновения. Потом он обратился к королю, оказавшему ему гостеприимство, с просьбой уступить эту редкость, а также некоторые другие диковинки, и, между прочим, янтарный поставец, стоивший баснословных денег, по словам маркграфини Байрейтской. В Копенгагене, облюбовав таким же образом мумию в естественноисторическом музее, он выразил желание ее присвоить. Королевский инспектор доложил о том своему повелителю и последний ответил вежливым отказом: «Мумия отличается особенной красотой и величиной; второй подобной нет в Германии». Петр снова отправился в музей, схватил мумию, оторвал у нее нос, всячески уродовал, затем ушел, говоря: «Пусть теперь она у вас остается». В Дрездене в 1711 г., покидая гостиницу «Золотого кольца», он собственными руками снял, намереваясь увезти, несмотря на возражения прислуги, ценные драпировки, присланные саксонским двором для украшения его апартаментов. В Данциге в 1716 г., находясь в церкви, и почувствовав, что дует холодный сквозной ветер, он ни слова не говоря, протянул руку, снял парик с головы рядом сидевшего бургомистра и надел его на себя.

Но трудно поверить, что барону фон Принцену пришлось взбираться на верхушку мачты, чтобы вручить свои верительные грамоты русскому государю, занятому укреплением снасти и ни за что не соглашавшемуся прервать свою работу. Этот анекдот, которым великий Фридрих угощал Вольтера, нам кажется прямо созданным, чтобы уличить одного из рассказчиков – трудно сказать, которого – в заведомой лжи. Прибытие фон Принцена в Россию состоялось в 1700 г. В то время еще не существовало Петербурга, где бы послу мог быть оказан подобный прием: к корабельным сооружениям там было приступлено только в 1704 г., когда место фон Принцена уже занимал его преемник, граф Кейзерлинг. Кроме того, покинув Берлин 12 октября, посланник курфюрста бранденбургского, впоследствии первого короля прусского, мог прибыть на свой пост только в самый разгар зимы, т. е. в такое время года, когда в России поневоле приостанавливаются работы самых рьяных оснастчиков. Наоборот, по-видимому, полного доверия заслуживает Кампредон, когда, отдавая отчет в аудиенции, просимой у царя по поводу переговоров о мире со Швецией, он утверждает, что на прием к нему Петр пришел из адмиралтейства в матросской куртке.

Такая бесцеремонность, пренебрежение общепринятыми правилами приличия, постоянное нарушение благопристойности уживались в том же человеке с глубоким чувством долга и безусловным уважением закона и дисциплины. Каким образом и почему? Без сомнения потому, что тут следует видеть нечто иное, чем необдуманное отрицание необходимых основ всякого социального здания. При известной доли взбалмошности и причудливости, от чего зависела большая часть проявляемой непоследовательности, существовала еще более уважительная причина. Петр взялся за преобразование жизни народа, у которого обрядности и предрассудки на добрую половину заменяли собой и религию, и нравственность. Довольно справедливо он видел в них главное препятствие движению вперед по пути прогресса и весьма логично старался не упустить ни одного случая, чтобы с ними расправиться. В 1699 г., плавая по Дону со своей флотилией галер, он увидал голландского моряка, который лакомился фрикасе из черепах, пойманных в реке. Петр рассказал об этом своим спутникам, которые испустили крики ужаса: подобная пища в их глазах составляла предмет отвращения и соблазна. Сейчас же Петр отдал повару приказание и под видом цыплят велел подать на стол мерзкое кушанье. С Шеином и Салтыковым, присутствовавшими на обеде, сделалось дурно, когда по приказу государя им показали оперение птицы, которой их угостили.

Петр чувствовал себя призванным освободить народную совесть от шлаков, копившихся в ней веками. Но для того чтобы сознательно произвести необходимую расчистку, он приступил к предпринятой задаче слишком стремительно, внося слишком много личной грубости и, главное, слишком много страсти. И поэтому, исправляя, он разрушал, и таким образом этот великий воспитатель является так же одним из величайших деморализаторов человеческого рода. При всей теперешней мощи, современная Россия ему обязана большей частью своих пороков.

 

III

 

Его неоспоримый гений, при всей обширности поприща, где он парит, не производит впечатления всеобъемлющего взора, окидывающего широкие пространства и сложные картины. Скорее, принимая во внимание его пристрастие и сметливость в мелочах, можно бы сравнить его с тысячью мелких взглядов устремленных постепенно на столько же мелких точек. Так же его общие представления, когда они у него имеются, всегда оказываются несколько смутными и непоследовательными; в его намерениях и предположениях чаще всего не хватает определенности и ясности, и когда он смотрит вдаль, его взор затуманивается. Он страдает умственной близорукостью. Создание Петербурга может служить тому красноречивым доказательством. Там прямо принимаются за дело, планы создадутся после, и получаются в результат кварталы без улиц, улицы в виде тупиков, и гавань без воды. Скорее приступать к действиям, обдумывая их потом, не теряя времени на обсуждения планов, если они кажутся заманчивыми, не задумываясь над средствами, если они находятся под рукой, – такова обычная манера этого блистательного ума. Умение давать оценку выбранным им сподвижникам, доходившее до прозорливости по уверению панегиристов, было одной из наиболее ценных способностей Петра. Приемы, употребляемые им с этой целью, как, например, обыкновение, схватив за волосы субъекта, остановившего на себе его внимание, приподнимать ему голову и на минуту заглядывать в глаза, хотя и приводят по своей несложности в восторге судью настолько серьезного, как Соловьев, но в сущности только лишний раз доказывают ту же поверхностность, о которой мы уже упоминали, как о самой сущности всех познаний и способностей Петра. Он был совершенно лишен психологического чутья. Встретив у школьного учителя служанку, которая ему понравилась, он взял ее в любовницы, чтобы сделать из нее впоследствии императрицу, и решил сейчас же превратить школьного учителя в основателя народного образования. Такова история Екатерины и Глюка. Екатерина скиталась до того по лагерям, переходя из рук в руки солдат и офицеров своего будущего супруга. Глюк, скромный пастор лифляндского городка, принимается обучать вверенных ему маленьких москвичей пению лютеранских псалмов. Когда царь о том спохватывается, он закрывает школу и отсылает у<