Обсуждение моих пьес работниками театра

Н. настаивает на необходимости обсуждения моих пьес[civ] работниками театра, и ввиду множества ошибочных о них суждений, получивших распространение в последнее время и снижающих также ценность первой статьи Н., мне кажется, что эта необходимость и впрямь назрела. Однако это обсуждение не должно ограничиваться лишь вопросами формы, как это, очевидно, представляется Н. Сравнивая новые (и старые) художественные {200} средства, применяемые мной, с теми, которые применяли другие драматурги нового или старого времени, нужно непременно подвергать анализу их общественные функции. При анализе общественной функции применяемых мной художественных средств можно использовать мои теоретические работы, рассматривая их как мой вклад в эту дискуссию. К этому надо добавить, что лишь немногие драматурги и постановщики стремятся угодить людям, ожидающим от театра чего-то привычного — слишком уж велика у людей театра тяга к неожиданному и необычному. Гете, наверно, с душевным трепетом решился показать «Ифигению» тем же зрителям, которые уже видели «Геца». Развитие театра, как и вообще всякое развитие, происходит в борьбе противоречий (здесь очень уместно вспомнить законы диалектики). Заканчивая перечисление некоторых предварительных условий, необходимых для того, чтобы обсуждение было плодотворным, я опрошу: как липе ответить на вопрос, зачем она не дуб?

Фрагмент

Стихийные бедствия

Когда в «Эдипе» Софокла афиняне сочли чуму стихийным бедствием, они поступили просто: обвинили в появлении чумы тирана Эдипа и изгнали его. Сегодня мы больше полагаемся на санитарные меры.

Ну, а если мы сочтем тирана стихийным бедствием? Мы даже не сможем его изгнать.

Может ли театр отобразить современный мир?[cv]

Меня очень заинтересовало сообщение о том, что Фридрих Дюрренматт[cvi] как-то в разговоре о театре задал вопрос: а может ли еще театр отображать современный мир?

Мне кажется, коль скоро этот вопрос возник, в нем надо разобраться. Канули в прошлое те времена, когда отображение действительности на театральных подмостках должно было лишь любым путем взволновать зрителя. Теперь волнует только то, что правдиво.

{201} Многие констатируют, что эмоциональное воздействие театра слабеет, но лишь немногие понимают, что отображать современную действительность становится все труднее и труднее. Именно понимание этого и заставило некоторых авторов и постановщиков пуститься на поиски новых художественных средств.

Как вам, моим коллегам, очевидно, известно, я сам тоже предпринял немало попыток ввести современную действительность, современное человеческое общество в поле зрения театра.

Всего несколько сот метров отделяют пишущего эти строки от большого, оснащенного всей необходимой техникой и располагающего хорошими актерскими силами театра, в котором ему и его многочисленным и по большей части молодым помощникам предоставлена возможность экспериментировать; столы в комнате завалены книгами моделей с тысячами фотографий наших спектаклей, а также множеством материалов, более или менее подробно освещающих различные проблемы театра и предлагаемые нами решения.

Итак, у меня есть все возможности, но я пока еще не берусь утверждать, что пьесы, которые я по известным причинам называю неаристотелевскими, и соответствующий им эпический стиль сценического воплощения представляют собой решение проблемы. И все же одно мне ясно: современные люди примут отображение современного мира только в том случае, если мир этот будет показан как изменяемый.

Для современных людей вопросы ценны ответами. Современных людей интересуют обстоятельства и события, на которые они могут как-то повлиять.

Много лет назад я видел в газете рекламную фотографию, изображавшую Токио после землетрясения. Большая часть домов лежит в развалинах, но несколько современных зданий уцелело. Подпись под снимком гласила «Steel stood» — «Сталь выстояла!». Сравните это отображение действительности с классическим описанием извержения Этны Плиния Старшего[cvii], и вы поймете, что это описание представляет собой такой тип отображения, от которого драматургам двадцатого века придется отказаться.

{202} В эпоху, когда наука в состоянии преобразовывать природу до такой степени, что земной шар начинает казаться уже почти пригодным для жизни, человеку скоро уже нельзя будет представлять человека как жертву, как объект неведомых, но неизменных сил. С точки зрения мяча законы движения вряд ли постижимы.

Относительно природы человеческого общества, в противоположность природе в широком смысле слова, долго не существовало ясной концепции. В результате теперь нам всем — если верить пророчествам определенных ученых — угрожает тотальное уничтожение нашей планеты, еще не успевшей стать по-настоящему пригодной для жизни.

Вам не покажется странным, если я скажу, что проблема отобразимости мира является социальной проблемой. Я уже много лет придерживаюсь этого мнения и живу ныне в государстве, предпринимающем огромные усилия для изменения общества. Пусть вы осуждаете его пути и средства, — надеюсь, кстати, что вы знакомы с ними по-настоящему, а не только по газетам, — пусть для вас неприемлема его конкретная программа, — надеюсь, вы знакомы и с ней, — но вы вряд ли будете отрицать, что в государстве, в котором я живу, занимаются изменением действительности, изменением человеческого общества. И вы, вероятно, согласитесь со мной в том, что современный мир нуждается в изменении.

В рамках этой маленькой статьи, которую прошу рассматривать как дружеское письмо к участникам вашей конференции, вероятно, будет достаточно лишь сказать, что, по моему мнению, театр бесспорно может отобразить современный мир, однако лишь в том случае, если этот мир представлен как изменяемый.

1955

Различные принципы построения пьес[cviii]

1

Большинство наших молодых драматургов использует построение, в соответствии с которым сюжет членится на небольшое число актов, — в противоположность классикам, создававшим многочисленные сцены. Сперва я хотел было написать: «они выбирают построение, которое…», {203} но потом сообразил, что они, собственно говоря, не выбирают. Они просто берут то построение, которое им знакомо то пьесам отличных писателей новейшего времени: Ибсен, Стриндберг, Гауптман, Толстой, Чехов, Горький, Шоу, О’Кейси мастерски членили свои сюжеты на немногие акты. Это построение позволяло подчеркнуть значение среды для развития фабулы и создать «атмосферу». Возникали грозовые настроения и мощные взрывы. Сюжет обычно имел длинную предысторию, которая постепенно развертывалась в пьесе. Действующие лица могли быть обрисованы с особой пристальностью, иногда возникали изумительные портреты лиц, увиденных с близкого расстояния, написанные большей частью в импрессионистской манере, то есть составленные из пятнышек (деталей).

Чтобы строить длинные акты, нужно, конечно, обладать высокой техникой. Нашим молодым драматургам кажется, что очень трудно добиться таких приходов и уходов персонажей, чтобы следовали одна за другой сцены с участием задуманных автором лиц — возникает необходимость во множестве «совпадений», натуралистических мотивировок и телефонных разговоров. Некоторые события должны быть между собой связаны, а это требует обстоятельных «переходов», на которые нужно тратить немало времени и внимания. Многое, что хотелось бы раскрыть в действии, приходится «переносить» в диалог. С другой стороны, нельзя опускать многие частности, не представляющие особого интереса, иначе возникают скачки, нарушающие иллюзию.

Разумеется такие трудности ремесла не могут служить серьезным доводом против этого типа построения, и если мы в дальнейшем вкратце остановимся на другом типе построения, то надо помнить, что и он представляет немалые трудности, хотя и другого свойства.

В примитивных разборах такой композиционный принцип нередко определяется как «техника лубочных картинок», — в пьесах такого рода одна картина будто бы следует за другой, причем в них нет ни концентрированного действия, ни управляемого напряжения. Это, разумеется, не что иное, как полное непонимание великого композиционного искусства наших классиков, композиционных принципов драматургов-елизаветинцев[cix]. {204} Действие (сюжет) этих пьес очень содержательно, но отдельные эпизоды и события, хотя они и образуют отдельные картины, не только сопоставлены и связаны друг с другом, но и друг друга обусловливают. Каждая сцена, будь она длинной или короткой, движет действие. Здесь есть атмосфера, но это не атмосфера среды; есть напряжение, но это не игра в кошки-мышки со зрителем.

2

Чтобы создавать действие большого масштаба, нужно изучать композиционное искусство классиков, в особенности Шекспира. Шекспир нередко дает всю сущность пьесы в одной-единственной сцене, не опуская ничего значительного. Изобразить партию в лице одного секретаря, или двух секретарей, или одной маленькой ячейки — это проявление натуралистического метода. Партия — огромное, развивающееся, то есть противоречивое объединение борющихся социалистов. Перед ней как целым и перед отдельными ее частями постоянно встают все новые задачи, — животрепещущие задачи локального свойства и задачи эпохального значения. Ею накоплен опыт многих, порой давно уже отшумевших битв, а некоторые центральные проблемы десятилетиями не находят окончательного решения. Ее история — это история внутренней борьбы, а также поражений и побед. Если даже действие требует того, чтобы она была представлена в лице одного-единственного ее члена, все это в нем должно чувствоваться и оживать.

Мы можем изучать принципы драматургического построения по великим политическим пьесам «Эмилия Галотти» и «Валленштейн», риторику — по Шиллеру и Гете, массовые сцены по «Дмитрию»[cx], «Гискару»[cxi] и «Смерти Дантона»[cxii], и нам нужно все снова и снова изучать Шекспира (конечно, не по нашим спектаклям). Подумайте только: в 1600 году более десятка драматургов владело этой композиционной техникой, и не все они были гениями.

Нам прежде всего нужно изучать неустанное экспериментирование наших классиков. Как велики различия между «Разбойниками» и «Вильгельмом Теллем», между «Фаустом» и «Ифигенией» или «Гражданским генералом»[cxiii], между «Войцеком» и «Леонсом и Леной»!

{205} 3

Натурализм дал театру возможность создавать исключительно тонкие портреты, скрупулезно, во всех деталях изображать социальные «уголки» и отдельные малые события. Когда стало ясно, что натуралисты переоценивали влияние непосредственной, материальной среды на общественное поведение человека, в особенности когда это поведение рассматривается как функция законов природы, — тогда пропал интерес к «интерьеру». Приобрел значение более широкий фон, и нужно было уметь показать его изменчивость и противоречивое воздействие его радиации. Перед театральным художником встали новые проблемы — создание внутренних и внешних помещений, комнат и улиц.

Экспрессионизм пользовался символикой и стилизованной сценой. У Пискатора действие разыгрывалось в сегментах земного полушария, а фон, представлявший собой киноэкран, был использован как средство для разнообразных комментариев. Неер[cxiv] сооружал для Брехта («Барабанный бой в ночи», «В чаще городов», «Жизнь Эдуарда II Английского») наивно исполненные городские панорамы, которые возвышались над ширмами, отделявшими друг от друга комнаты.

4

Девственный лес иначе воспринимается теми, кто ловит в нем бабочек, чем беглецами, ищущими в нем убежища, или лесоводами. Он радует людей или пугает их — в зависимости от того, что они в нем ищут. Все они должны стремиться его изменить, хотя бы только отмечая участки, где возникают лесные пожары, и все они должны следить за его изменениями — хотя бы только в зависимости от времени суток. Так происходят постоянные преобразования; беглецы превращаются в исследователей, а исследователи — в лесоводов.

Драматурги, стремящиеся представить мир, который изменяется и который может быть изменен, должны всматриваться в его противоречия, потому что именно противоречия изменяют мир и сообщают ему способность изменяться.

{206} К советским читателям[cxv]

Драматург, пьесы которого вам здесь предложены, жил, так сказать, в двух эпохах — капитализма и социализма, в век гигантских изменений в жизни всего человечества. Он задавал себе вопрос, могут ли его пьесы, действие которых большей частью разыгрывается в мире капитализма, дать что-либо новому читателю. Может быть, для разрешения непосредственных, жгучих, повседневных проблем они ничего не дадут или дадут мало? Таково опасение автора. Но его надежда состоит в том, что к повседневным проблемам, пожалуй, лучше обращаться, рассматривая их в связи с проблемами века. А большие проблемы выступают в наиболее ярком освещении во времена великих боев, великих революций. Новые идеи обретают свои чеканные формулировки в борьбе со старыми идеями. И в великих переменах, переживаемых нами, дело касается не только смены одной ситуации другой: новая эпоха — это вообще эпоха перемен. Человек будет в невиданных доселе масштабах изменять окружающий его мир и одновременно формы отношений и совместной жизни людей.

Фрагмент

Задачи театра

Театр этих десятилетий должен массы развлекать, поучать и воодушевлять. Он должен создавать произведения искусства, так показывающие действительность, чтобы из этого вытекала возможность построения социализма. Он должен таким образом служить правде, человечности и красоте.

{207} Литература — кино — радио — музыка — изобразительные искусства

{209} Глоссы о Стивенсоне[cxvi]

В этом году издательство Бухенау и Райхерта, Мюнхен, выпустило ценную книгу: отлично переведенные романы Стивенсона под редакцией Маргариты и Курта Тезинг. (Кстати, по хорошим переводам с американского видно, как быстро англизируется литературный немецкий язык.) Стиль этот имеет почтенное прошлое, и даже у американских писателей, которые живут сейчас в больших городах, можно заметить на рукописях пятна от керосиновой лампы.

Но вот что интересно: из произведений Стивенсона ясно, что кинематографический принцип видения существовал на этом континенте еще до кино. Разумеется, это не единственная причина, по которой смешно утверждать, будто через кино техника внесла в литературу новое вúдение. Что касается языка, то европейская литература давно отражает новые принципы видения. Рембо, скажем, уже вполне кинематографичен. Но у Стивенсона кинематографичны целые эпизоды. В романе «Владелец Баллантре» сцена покушения написана крайне своеобразно: корабельная палуба, где происходит это событие, выполняет функцию качелей. Один из героев, используя накренившуюся от качки палубу, пытается столкнуть противника за борт. Его замысел не удается, и преследуемый — теперь он находится над своим врагом — тоже использует качку и предлагает перемирие; в конце концов преследователь, очутившись опять наверху, уговаривает противника покинуть «опасное место, откуда можно и за борт упасть». Такова по крайней мере схема происходящего. Или другой пример: чтобы уязвить своего знатного брата, сквайр садится у окна и штопает старое платье. Качество обслуживания гарантируется. Тогда его брат, гуляя, старается обязательно пройти мимо него. Становится ясно: он не дает брату работы только потому, что {210} у него платье не рваное. И вот однажды он даже усаживается на стоящую под окном скамью.

«Владелец Баллантре», блестяще переведенный Баудишем, несомненно лучшее из этих произведений. Думается, мы не всегда в полной мере оцениваем находки писателей. В «Баллантре» их чрезвычайно много. Чего стоит такой прием: автор, не скрывая неприязни к своему герою, описывает его так, как только недруг может писать о человеке. Он заставляет сквайра совершать различные поступки и предвзято оценивает даже те его действия, которые другой писатель, если бы смог, придумал бы для характеристики самого возвышенного героя. Откровенная предвзятость автора — это еще одна капля в чаше мировой несправедливости — той несправедливости, которая ожесточила сквайра и определила его поведение, и это только усиливает страстное сочувствие читателей к герою. «Владелец Баллантре» — удивительный авантюрный роман, его читатель вынужден отстаивать свои симпатии к герою (а на них-то все другие авантюрные романы и держатся). Как мы уже говорили, это открытие самого высокого разряда.

19 мая 1925 г.

Не так уверенно!

Я не спешил смотреть «Золотую лихорадку»[cxvii] Чаплина, так как из кинотеатра, где идет фильм, доносится на редкость неприятная и безвкусная музыка. Но глубокая растерянность, охватившая чуть ли не всех моих театральных знакомых, заставила меня все-таки это сделать. Их растерянность мне понятна.

Я вовсе не думаю, что в современном театре нельзя сделать то, что делается в этой картине, потому что театр не способен на это. Я считаю, что такое вообще немыслимо — ни в театре, ни в варьете, ни в кино, — если нет Чарли Чаплина. Этот художник уже сейчас обладает силой документа, так как он выражает свою эпоху. А ведь то, что происходит в «Золотой лихорадке», не годится по мысли для каких бы то ни, было зрителей на свете. Разумеется, есть определенная прелесть в том, что молодое искусство кино еще не утратило поэзии непосредственного восприятия, не заменило {211} его искушенностью драматургии, многоопытной, как старая шлюха. Вот Длинный Джим, забывший, где его золотоносная жила, встречает Чарли, единственного человека, который может указать ему дорогу, но они в рассеянности не замечают друг друга; произойди такое на сцене, и всякое доверие зрителя к авторскому умению логически завершить действие будет безнадежно подорвано.

Кино не чувствует ответственности перед зрителем, так что и стараться очень не стоит. Его драматургические приемы остаются предельно простыми, потому что каждый фильм-это лишь несколько километров пленки в жестяной коробке. Никто ведь и не ждет, что, сгибая зажатую в коленях пилу, человек сыграет вам фугу.

Конечно, сейчас кино уже перестало быть технической проблемой. Техники там столько, что ее даже не замечаешь. Скорее театр теперь техническая проблема…

1926

Фрагмент

Конкурс лирических поэтов[cxviii]

Каковы перспективы для молодых лирических поэтов.

Член жюри — Берт Брехт.

Бертольт Брехт пришел к выводу, что премии не следует присуждать ни одному из участников конкурса. Он, однако, не ограничился этим выводом — он выбрал для нас стихотворение неизвестного молодого поэта, не участвовавшего в конкурсе, и выполнил товарищеский долг члена жюри по отношению к этому автору, как если бы последний прислал свою работу на конкурс.

Редакция хотела бы настойчиво подчеркнуть следующий факт, который, впрочем, разумеется сам собой: в принятии данного решения она не участвовала — эта заслуга принадлежит исключительно Берту Брехту, на которого, впрочем, ложится и вся ответственность.

(«Ди литерарише вельт», Берлин, пятница, 4 февраля, 1927).

1
Краткий отчет о 400 (четырехстах) молодых лирических поэтах

Должен признаться: я поступил легкомысленно, когда согласился разобрать кучу стихов новейшей лирики. Если отвлечься от собственного творчества (а это {212} сделать нетрудно), и никогда не питал к лирике особого пристрастия. Моя потребность в ней — в точности как у прочих людей — легко удовлетворялась хрестоматиями для народной школы, то есть такими произведениями, как «Тот, кто хочет стать солдатом», или «Восхвалять красноречиво», или, на худой конец, еще «Битва под Гравелотом». Я могу доказать, — во всяком случае, для самого себя, — что всякий человек, умеющий вообще прислушаться к голосу собственного рассудка, способен, не вдаваясь в излишние подробности, судить о том, что сотворено людьми. И как раз лирика несомненно принадлежит к таким явлениям, которые можно оценивать исходя из их потребительской стоимости, иначе говоря — из приносимой ими пользы.

Теперь я узнал, что множество весьма известных лирических поэтов ничуть не заботятся о том, могут ли они быть кому-нибудь полезны или нет. Минувшая эпоха имени экспрессионизма (иначе говоря, «книжное искусство», дни которого сочтены) создавала стихотворения, содержание которых состояло из красивых виньеток и благоуханных слов. Среди них есть более или менее удачные вещи — такие, которые нельзя ни петь, ни подарить ближнему для поднятия его духа и которые все же обладают какой-то ценностью. Но, если не говорить об этих редких исключениях, значение таких созданий «чистой» лирики переоценивается. Они, попросту говоря, слишком далеко уходят от своей первоосновы, каковой является сообщение мысли или какого-либо чувства, представляющего интерес даже для не знакомых автору людей. Все великие стихотворения обладают ценностью документов. Они содержат речевую манеру автора — человека значительного. Здесь я должен сознаться, что не слишком высоко ценю лирику Рильке[cxix] (в остальном человека по-настоящему хорошего), Стефана Георге и Верфеля[cxx]: таким образом, я лучше и решительнее всего доведу до сознания читателя мою неспособность высказывать суждения о произведениях подобного рода или сходных с ними.

К нам поступило более пятисот стихотворений, и я сразу хочу сказать, что ни одно из них я не счел действительно хорошим. Конечно, я всегда знал, что каждый более или менее нормальный немец способен написать {213} стихотворение, и о каждом втором это ничего дурного не говорит. Но вот что хуже: я теперь узнал о существовании такой категории молодежи, от знакомства с которой я бы с большей для себя пользой отказался. Мне даже, можно сказать, выгодно умолчать о нем. Какая нам польза публиковать, в целях пропаганды, фотографии больших городов, когда в непосредственной близости от нас появляется молодая поросль буржуазии, которая может быть полноценно опровергнута одними только этими фотографиями? Какая нам польза уничтожить несколько поколений вредных стариков (или, что лучше, желать их уничтожения), если молодое поколение отличается всего только безвредностью? Необыкновенная безликость этих людей моего возраста такова, что даже если столкнуть их лицом к лицу с любой действительностью, это никому из них ничего не даст; даже целительный издевательский смех не способен исцелить их от свойственных им оторванности от жизни, сентиментальности, искусственности или от пристрастия к названным выше кумирам. Это ведь опять те же тихие, утонченные, погруженные в мечтания люди, — чувствительный слой вырождающейся буржуазии, с которой я не желаю иметь ничего общего!

Может быть, никто не поймет, зачем мне понадобилось это горькое предисловие, чтобы, наконец, подойти к моему предложению — опубликовать песню, которую я обнаружил в газете, посвященной велосипедному спорту. Не знаю, всем ли читателям она придется по вкусу, — во всяком случае, желая доказать свою добросовестность, я добыл ее рукопись и фотографию автора. Эта песня Ганнеса Кюппера «He, he! The Iron Man!»[cxxi] посвящена интересной для всех теме, чемпиону Реджи Мак-Намара: она весьма незамысловата, в случае надобности, ее можно петь, она — лучшее из всего, что мог написать ее автор, и обладает — по крайней мере для меня — известной документальной ценностью. Я рекомендую Кюпперу написать несколько песен подобного рода и рекомендую обществу возбудить в нем это желание, отвергнув его сочинение.

1927

 

{214} Ганнес Кюппер

HE, HE! TNE IRON MAN!

О нем говорят в округе,

Что ноги его и руки,

Живот, и грудь, и спина

Из черного чугуна.

He, he! The Iron Man!

 

Что сердце его — пружина,

А мозг — динамомашина,

Желудок его здоровый —

Мотор восьмицилиндровый.

He, he! The Iron Man!

 

Что нервы его — как тросы,

Любые выдержат кроссы,

Потому что:

Задуман был первоначально он

Отнюдь не как гонщик и чемпион, —

Природа на нового Цезаря его оснастила,

Отсюда его железобетонная сила.

He, he! The Iron Man!

 

Итак:

 

Да здравствует мощь искусственного человека.

Реджи Мак-Намара — герой двадцать первого века.

 

2
Ни пользы, ни красоты

Когда я на днях прочитал отлично написанный фельетон, где упоминался мой вывод относительно конкурса лирических поэтов, мне показалось, что я схвачен за руку. Меня поймали на том, что, рассматривая громадную кучу лирических (произведений — более пятисот штук, — я стал на точку зрения полезности. Я и в самом деле заявил: все то, что мне довелось читать, было, на мой взгляд, лишено какой бы то ни было полезности, а я решил вынести одобрение только тем созданным в русле {215} определенного направления вещам, которые обладают реально ощутимой полезностью, пусть даже самой элементарной и плоской. Направление это было буржуазным, и, чтобы читатель мог конкретно представить себе значение данного понятия, я немного продолжил прямую линию и назвал имена Рильке, Георге и Верфеля. Я имел в виду, что от этих поэтов не проистекает ничего прямо и безусловно полезного. Не знаю, поверят ли мне, но я, подобно большинству других людей, осведомлен о том, что в искусстве (в особенности если привлечь на помощь ряд понятий, в которых нет недостатка) существуют ценности, которые, так сказать, никакой полезности не содержат. Не хочу ходить вокруг да около: я и в самом деле не считаю, что сочинения этих трех мною поименованных, а также четырехсот мною не названных людей обладают какой-нибудь ценностью. Все это поколение — даже если его рассматривать как коня, предназначенного для парадов, — не обладало способностью доставлять публике чистое блаженство созерцания. Напротив, я считал себя вправе требовать от этого поколения, чтобы оно сделало все от него зависящее для обнаружения своей полезности. Не хочу возлагать ответственность за мировую войну на Стефана Георге[cxxii]. Не вижу, однако, никаких оснований для того, чтобы он изолировал себя от мира. Думаю, что этот простодушный мыслитель желал показать всем единомыслящим, что ему подобных не существует. Бегло рассмотрев ценность его красот, я поневоле пришел к выводу, что от него можно потребовать полицейских услуг. Если вокруг полицейского! совершаются многочисленные запутанные преступления, он не имеет права оставаться на позиции незаинтересованного созерцателя. Полицейский не для того существует, чтобы просто регистрировать отражающиеся на собственном лице противоречивые ощущения. Одним словом, все эти люди, о которых следует говорить совершенно спокойно и без благоговейной робости, не создают никаких эстетических ценностей — они обязаны работать.

Сформулировав эту мысль, я готов идти дальше. Я утверждаю, что почти вся поэзия вырождающейся буржуазии — и прежде всего наиболее представительная ее часть — содержит в себе слишком много тенденций, {216} связанных с классовой борьбой, и что именно поэтому она стремится к созданию чисто эстетических ценностей. Всякий человек, даже если он и не является марксистом, которому в конце нашей содержательной эпохи придется отделять плевелы от пшеницы, ровно ничего не поймет — как бы это ни звучало в наши дни определенно — в поэзии Стефана Георге, Рильке или Верфеля (да и, пожалуй, во всем остальном тоже), если он не будет рассматривать ее как проявление классовой борьбы. Что и говорить, отражение овечьего стада в чистых глазах человека высокой души могло бы обладать немалой ценностью, равно как и пение певца, испытывающего блаженство от звучания собственного голоса. Но эти люди не обладают ни чистыми глазами, ни звучным голосом. И в еще меньшей степени — душой. Они либо владеют овечьими стадами, либо высокомерно отворачиваются от них, поскольку ведут чрезмерно напряженную духовную жизнь.

Некоторая легкость тона, с которой я все это констатирую, не должна вводить в заблуждение — предмет моего рассмотрения остается в высшей степени серьезным. Мне, как и всем, кто в наши дни честно пишет о подобных вещах, противопоказано разводить преувеличенно серьезные рассуждения вокруг несерьезных поводов. В той духовной среде, какая нас окружает, смешно предаваться высокопарным сетованиям насчет недостаточной плотности ткани, обтягивающей зонтики. Если я сохранил некоторый остаток веселости, то отнюдь не потому, что размышлял на подобные темы.

1927

Предложения директору радиовещания[cxxiii]

1. С моей точки зрения, вы должны были бы попытаться придать радио подлинно демократический характер. В этом отношении вы достигли бы многого, если бы, например, перестали сами изыскивать материал для тех замечательных аппаратов, которые имеются в вашем распоряжении, а приблизили бы их к актуальным событиям. Вполне понятно, что люди, которые вдруг получили такую технику, сразу же развивают кипучую {217} деятельность, чтобы дать материал этой технике, изобретают нечто вроде нового художественного ремесла, которое обеспечит ее искусственным материалом. Я с тревогой наблюдал, как везут в Нойбабельсберг[cxxiv] громоздкие сооружения, изображающие египетские пирамиды и дворцы индийских раджей, чтобы заснять их там аппаратом, который человек легко мог бы положить в рюкзак. Я полагаю, что вы должны использовать ваши аппараты, чтобы приблизиться к действительным событиям, а не ограничиваться только рассказами о них или сухими очерками. Надо стараться проникнуть на важные заседания рейхстага и особенно на большие процессы. Это будет означать большой прогресс, и потому неизбежно появится целый ряд законов, которые попытаются этому воспрепятствовать. Вы должны обратиться к общественности, чтобы устранить эти законы. Конечно, нельзя недооценивать весьма естественную боязнь депутатов рейхстага быть услышанными во всей стране, но они должны преодолеть свой страх, так же как и судьи, которых, как я полагаю, испугает необходимость выносить приговоры перед всем народом. Кроме того, вы можете устраивать перед микрофоном вместо безжизненных отчетов настоящие интервью, в ходе которых интервьюируемые не имеют такой возможности тщательно продумывать свои лживые ответы, как они это делают для газет. Очень важную роль сыграли бы диспуты с участием крупных специалистов. Вы можете в любых — больших или малых — помещениях устраивать доклады с дискуссиями. Но все мероприятия этого рода необходимо выделить из общего однообразия и серости ежедневного радиоменю, состоящего из домашней музыки и уроков иностранного языка; для этого следует заранее извещать о них публику.

2. Что касается материалов, специально подготавливаемых для радио, то, как я уже говорил, они должны занимать второстепенное место, но зато их необходимо сделать более значительными. Редко доводится слышать о работах действительно крупных музыкантов для радио. Не имеет никакого смысла от случая к случаю исполнять на концертах их произведения или иногда привлекать их к оформлению радиопостановок: подобные {218} работы должны быть представлены во всем принципиальном значении, причем желательно включать в программу произведения, созданные специально для радио. Что касается радиопостановок, то здесь Альфред Браун[cxxv] действительно предпринял ряд интересных опытов. Целесообразно провести эксперимент с романом Арнольта Броннена[cxxvi], написанным для передач по радио, таких опытов должно быть больше. Для этого следует и впредь приглашать только самых лучших мастеров. В Берлине, на Франкфуртер Аллее, 244, живет талантливый эпический автор Альфред Деблин[cxxvii]. Но я моту заранее сказать, что все эти эксперименты провалятся из-за смехотворно жалких гонораров, которые радио выплачивает из своих ассигнований на культурные цели. В отличие от весьма порядочной оплаты актеров и других исполнителей, литературные гонорары так низки, что еще очень долго не удастся побудить писателей постоянно работать для радио. Со временем вы должны, наконец, создать нечто вроде репертуара, то есть ставить пьесы через определенные промежутки времени, скажем, ежегодно.

3. Обязательно надо организовать студию. Без экспериментов просто невозможно полностью использовать вашу аппаратуру и все, что с ней связано.

4. Для двух последних пунктов моих предложений особенно необходимо, чтобы вы публично давали отчет о тех фантастических суммах, которые поглощает радио, отчитывались до последнего пфеннига в том, куда идут эти общественные деньги.

1927

Путь всякой плоти[cxxviii]

Как сообщается в аннотации к романам Батлера, Дж. Б. Шоу внес хорошее предложение — в целях просвещения общества относиться к Батлеру со всей серьезностью. Но это предложение не имело такого большого успеха, как другое, чаще, правда, повторяемое и более настойчивое, но не такое хорошее предложение Шоу — ставить для этой же цели его собственные фарсы.

Батлер относится к буржуазным писателям, которых можно пересчитать по пальцам одной руки: в творчестве {219} этих писателей деньгам отводится то место, которое они занимают в жизни буржуазного общества. Другие писатели, пятерых из которых можно назвать, перечислив пятерых самых преуспевающих писателей наших дней, избегают в своих книгах какого бы то ни было упоминания о деньгах, и тем самым возбуждают подозрение, что деньги являются целью их жизни. Батлер же никогда не вызывает такого подозрения, он, в отличие от наших писателей, не боится говорить о деньгах и потому не боится говорить об отношениях между людьми. Его педантизм в денежных делах оказывается в литературном отношении чрезвычайно плодотворным. Его книга содержит, помимо всего прочего, и критику его родителей, и в этом отношении представляет собой, литературно выражаясь, страшный разнос. Он констатирует два факта: 1) что его родители очень любили деньги, 2) что они держались правил, не имевших ничего общего с этой любовью к деньгам; иначе говоря, духовно жили в более высокой сфере, чем материально.

После выхода его книги прошло пятьдесят лет, и машины для производства книг сегодня много лучше, но какой из наших писателей, говоря об этих двух чертах родителей Батлера, не стал бы восхвалять вторую и порицать первую? (И не только в отношении его родителей, но об этом позднее!) Наши писатели сказали бы, что эти люди порой становились жертвами грязных мыслей, имея при этом в виду мысли о деньгах; Батлер же называет грязными мысли номер два. Он говорит, что его родители в денежных делах были усердны, проницательны и (что для него одно и то же) счастливы, но, к сожалению, их мысли, касавшиеся библии, воспитания детей и т. д., короче говоря, «высоких материй», были грязными. Здесь мы как раз подходим к батлеровской интерпретации понятия «морально правильно». Говоря о «счастливых делах» (например, о продаже пшеницы), он не забывает о многозначности слова «счастливый». Имеются в виду просто правильные дела. В этом же значении у него встречается выражение «счастливые взгляды».

Батлер в большей мере буржуа, чем Киплинг и даже чем Шоу. Совершенно ясно, на чьей он стороне (вопрос, {220} на чьей он стороне, один из немногих, в которых не приходится сомневаться после прочтения его книг), но он идет до самой границы и переходит ее. Правда, он всегда возвращается: колонизатор, который вешает трофеи у камина. Он, так сказать, много раз переходит Рубикон с обеих сторон; Рубикон — река Батлера, но не рубеж Батлера! Он буржуазный писатель, и это не означает в данном случае плохой писатель; ведь он говорит и наблюдает не от имени всех людей, и, следовательно, нет нужды разоблачать его, доказывая, что он говорит только от имени буржуа. Он говорит и наблюдает от имени своего класса, причем в то время, когда этот класс, по-видимому, и в самом деле переживал подъем и потому мог питать надежду дать что-то всем людям. Батлер мог еще предполагать, что было бы хорошо, если бы все говорили, как он. Когда читаешь его книгу, кажется, будто в ней целый класс как раз заменяет устаревшие взгляды, уже не соответствующие его фактическому и материальному прогрессу, более пригодными, соответствующими его материальному уровню. И ничто так не уничтож<