Глава 25. Лепестки в объятиях смерча

 

— Дурацкая игра, — сказал Саймон. — Не вижу в ней никакого смысла.

Адиту выгнула бровь.

— Бессмыслица! — настаивал он. — Вот, посмотри! Ты бы мота выиграть, если бы пошла сюда… — указал он, — или сюда… — подняв голову, он встретился с золотистыми глазами Адиту, которые смеялись над ним, дразнили. — Разве не так?

— Разумеется, Сеоман, — она переставила полированные камешки на доске так, как предлагал Саймон: с одного золотистого островка на Другой через море сапфирно-голубых волн. Океан был окружен языками алого пламени и темно-серыми тучами. — Но игра окончена, а мы исследовали только мелководье.

Саймон покачал головой. Несколько дней он изучал сложные правила игры в шент только для того, чтобы обнаружить, что он постиг только самые начальные ее положения. Как можно овладеть игрой, целью который не является выигрыш? Но Адиту не стремилась и проиграть тоже, насколько мог судить Саймон. По-видимому, суть игры — сделать ее более занимательной путем введения тем и загадок, которые казались Саймону непостижимыми, как происхождение радуги на небе.

— Ты не обидишься, — сказала Адиту, улыбаясь, — если я покажу тебе другой путь? — Она снова поставила фишки на их прежние места. — Если я воспользуюсь этими своими песнями, чтобы соорудить здесь Мост… — Быстрая серия движений, — тогда ты можешь перейти на Острова Облака Ссылки.

— Но почему тебе хочется мне помочь? — Где-то, как будто в самой ткани подвижных стен, зазвучал неведомый струнный инструмент; если бы Саймон не знал, что они совершенно одни в этих покоях дома Адиту, полных воздуха и аромата нектара, он подумал бы, что в соседней комнате с ее колеблемыми ветром стенами играет музыкант. Он уже перестал задаваться вопросами о подобных вещах, но не мог сдержать невольного содрогания; музыка казалась неземной и изящной, было ощущение, что нечто маленькое и излишне многоногое прикасается к его коже. — Как можно выиграть, если все время помогать противнику?

Адиту откинулась назад. У себя дома она была одета так же легко, как и во время прогулок по Джао э-Тинукай, если не легче; Саймон, который до сих пор не мог смотреть без смущения на ее открытое золотистое тело, уставился на фигуры на доске.

— Дитя человеческое, — проговорила она, — мне кажется, ты можешь научиться. Мне кажется, ты уже учишься. Но помни, что мы, зидайя, играем в эту игру с незапамятных времен. Праматерь говорит, что мы принесли ее из Утраченного Сада. — Чтобы утешить его, она накрыла своей ладонью его руку, отчего по телу у него побежали мурашки. — В шент играют исключительно для развлечения. Я играла в игры, которые были просто сплетнями и дружескими насмешками, и вся суть их была именно в этом. В других играх можно выигрывать, почти проигрывая. Я также знаю игры, где оба игрока стремятся проиграть, хотя на достижение этого иногда уходят годы. — Какие-то воспоминания вызвали тень улыбки на ее лице. — Разве ты не видишь, Снежная Прядь, что выигрыш и проигрыш — просто две грани, в пределах которых проходит игра. В Доме Шента… — Она замолчала, на лицо ее набежала тень: — это трудно передать на вашем языке, — и исчезла. — Может быть, поэтому игра и кажется тебе такой трудной. Суть в том, что в Доме Шента есть приход и уход; друзья и враги здесь — гости; здесь есть рождение и смерть — все то, что имеет значение. — Она обвела рукой окружающее ее жилище: пол, поросший душистыми травами, комнаты, увитые ветвями крошечных цветущих деревьев. На некоторых деревьях, как обнаружил Саймон, были маленькие острые шипы. — Как и во всех жилищах, — сказала она, — как у смертных, так и у бессмертных, дом — это жизнь, в нем текущая, а не двери и стены.

Она поднялась и потянулась. Саймон наблюдал исподтишка, пытаясь сохранять нахмуренный вид, хотя ее грациозные движения заставляли болезненно трепетать его сердце.

— Мы продолжим игру завтра, — сказала она. — Мне кажется, ты кое-чему научился, хоть сам этого не замечаешь. У шента могут учиться даже судходайя, Сеоман.

Саймон знал, что ей наскучила игра, и что пора уходить. Он старался не задерживаться дольше положенного времени. Он тереть не мог, когда ситхи проявляли к нему доброту и понимание, какое проявляют к несмысленышу-зверьку, который не умеет себя вести иначе.

— Мне пора, Адиту.

Она не предложила ему остаться. Злость и сожаление, и еще какое-то физическое ощущение неудовлетворенности боролись в нем, когда он кратко поклонился, повернулся и направился к выходу среди благоухающих цветов. Дневной свет пробивался через розово-оранжевые стены, как будто они находились в самой сердцевине заката.

Он постоял немного перед домом Адиту, глядя вдаль через переливающуюся разными цветами пелену водных брызг, извергаемых маленьким фонтанчиком у ее двери. Долина была золотисто-коричневой, ее прорезали полоски покрытых темной зеленью холмов и изумрудных полей. Джао э-Тинукай был живым воплощением контраста между солнцем и дождем. Как и в любом другом месте, здесь были скалы и зелень, деревья и дома. Но здесь были еще ситхи, те, кто живет в этих домах, и Саймону было совершенно ясно, что он никогда их не поймет. Саймон теперь уже осознавал, что он так же не способен понять то, чем полон Джао э-Тинукай, как непостижима та скрытая, тайная жизнь, что проходит в черной земле под этим безмятежным травяным покровом. Он уже выяснил, насколько мало он понимает во всем этом, когда попытался бежать, после того как услышал приговор к пожизненному заключению среди ласковых тюремщиков.

Он целых три дня после оглашения приговора провел в ожидании. Подобное терпение, он был уверен, показывало, что он способен на тонкий маневр, достойный самого великого Камариса. Оглядываясь на это через две недели, он находил собственную неосведомленность смехотворной. На что он рассчитывал?

 

На четвертый день после приговора, в конце дня, когда принца не было дома, Саймон покинул дом Джирики. Он быстро перешел реку; как он надеялся, незаметно перебрался через узкий мост, затем поспешно направился к тому месту, где Адиту впервые показала на долину. Обрамленная фресками из тряпичных узлов дорога вела от дома Джирики вдоль противоположного берега реки. Те фрагменты, которые Саймону удалось понять, рассказывали о спасшихся от какой-то катастрофы и прибывших в ладьях к новой земле — может быть, о прибытии ситхи в Светлый Ард? — и о строительстве больших городов, целых империй, в лесах и горах. Были там и иные подробности — знаки, вплетенные в общую картину, повествующие о том, что вражда и печаль не остались в разоренной родной земле, но Саймон слишком спешил, чтобы вникать во все это.

Пройдя изрядный путь вдоль реки, он свернул и углубился в заросли у подножия холма, где надеялся наверстать упущенное время, продвигаясь незамеченным. Ситхи попадались на глаза очень редко, но он не сомневался, что первый же из них подаст сигнал тревоги, как только увидит пленника, пробирающегося к границам Джао э-Тинукай, поэтому он таился за деревьями и держался подальше от исхоженных тропинок. Несмотря на подъем, который он испытывал при мысли о возможности побега, он ощущал уколы совести: Джирики непременно понесет наказание за то, что не уследил за смертным. Но у Саймона были обязательства перед иными друзьями, и они перевешивали законы ситхи, которым было много тысяч лет.

Никто не видел его, никто не сделал попытки его остановить. По прошествии нескольких часов он очутился в более дикой, менее обжитой части старого леса и был уверен, что побег удался. Весь его путь с Адиту от прудов до дверей дома Джирики занял меньше двух часов. Теперь он преодолел расстояние в два раза большее причем двигался в четко противоположном направлении вдоль реки.

Но когда Саймон выбрался из густой зелени, укрывавшей его, он был все еще в пределах Джао э-Тинукай, хотя и в той части, которую не видел до этого.

Он стоял посреди тенистой сумрачной поляны. Деревья вокруг были увешаны тонким шелковистым серпантином, похожим на паутину; угасающий предзакатный свет бросал на них отблески, рождавшие впечатление огненной сети, опутавшей лес. В самой середине поляны овальная дверь из белого дерева, местами поросшего мхом, была вделана в ствол гигантского дуба, вокруг которого было так много шелковых нитей, что само дерево было едва различимо. Он на мгновение остановился, удивляясь тому, какой крошечный отшельник может жить здесь — в дереве на окраине города. В сравнении с прекрасными колышущимися тканями дома Джирики или других изящных сооружений Джао э-Тинукай, не говоря ухе о великолепии Ясиры, это место казалось оставшимся в прошлом, как будто его обитатель хотел укрыться даже от медленного течения жизни ситхи. Но несмотря на изолированность и явную древность этого домика, укутанного шелковой паутиной, он не таил в себе ощущения опасности. Поляна была пустынной и мирной, приятной своей непритязательностью. Ароматы, носившиеся в воздухе, создавали ощущение уюта, как карманы любимой тетушки. Эта часть Джао э-Тинукай казалась всего лишь воспоминанием о биении жизни. Здесь, под этими увитыми шелками деревьями, можно было задержаться даже тогда, когда рушится окружающий мир…

Саймон смотрел на колышущиеся нити, где-то рядом нежно стонала горлинка. Он вдруг вспомнил о своей цели. Сколько времени он простоял здесь, как дурак? А что, если хозяин этого дома вышел куда-то по делам и вернется? Тогда поднимется такой шум, что его тут же поймают, как крысу.

Разозлившись на себя за опрометчивость, он поспешил обратно в лес. Он просто не рассчитал времени, вот и все. Еще час, и он Окажется за пределами города и за Летними воротами. Затем, воспользовавшись припрятанными с обильного стола принца продуктами, он возьмет направление на юг и придет к краю леса. Возможно, он умрет, пытаясь вырваться отсюда, как это обычно бывает с героями. С этим он уже был знаком.

Желание Саймона умереть геройской смертью как-то не возымело достойного воздействия на тонкие особенности Джао э-Тинукай. Когда он, наконец, выбрался из густых зарослей, солнце было далеко на западе, а он очутился по колено в золотистой траве перед величественной Ясирой, вставшей перед ним посередине открытого пространства, и он потрясение замер пред сверкающими, трепещущими крыльями пестрых бабочек.

Как это могло произойти? Он старательно следовал за течением реки, не терял ее из виду более чем на несколько мгновений, и она все время текла в одном и том же направлении. Солнце вроде бы тоже правильно двигалось по небу. Его путь в эту страну с Адиту навсегда запечатлен в его сердце — он не мог забыть ни малейшей подробности! И все же он потратил большую часть дня, чтобы пройти расстояния в несколько сот шагов.

Когда он понял это, силы оставили его. Он упал на теплую влажную землю и лежал, уткнувшись лицом в траву, подобно пораженному молнией.

 

В доме Джирики было много комнат, и одну из них он отдал Саймону. Сам принц большую часть времени проводил в покое с открытой стеной, где Саймон впервые увидел его по прибытии. Когда прошли первые недели его заключения, у Саймона вошло в привычку проводить там с Джирики каждый вечер, сидя на покатом склоне над водой и наблюдать, как свет постепенно сходит с небес, как удлиняются тени и темнеет остекленелый пруд. Когда последний луч заката угасал, пруд становился зеркалом, в лиловых глубинах которого расцветали звезды.

Саймон никогда раньше не вслушивался в звук наступающей ночи, но общество Джирики, часто безмолвное, научило его прислушиваться к песне цикад и лягушек, вслушиваться во вздохи ветра в ветвях и не принимать их за сигнал, что нужно глубже надвинуть шапку на уши.

Порой, погрузившись в этот исполненный умиротворения вечер, Саймон чувствовал, что находится на грани какого-то великого проникновения в тайну: возникало ощущение, что он перерос себя самого, поскольку он испытал, что значит жить в мире, которому безразличны города и замки и заботы тех, кто их построил. Иногда его пугала величина этого мира, бесконечность глубины вечернего неба с россыпью холодных звезд.

Несмотря на это, ранее незнакомое ему прозрение, он все-таки оставался Саймоном: большую часть времени он был просто в безнадежном отчаянии.

— Не может быть, чтобы он сказал это всерьез. — Он слизал с пальцев сок груши, которую только что съел, и нерешительно бросил огрызок на другой край лужайки. Рядом с ним Джирики вертел веточку, оставшуюся от его груши. Это было на пятнадцатый вечер пребывания Саймона в Джао э-Тинукай, или шестнадцатый? — Оставаться здесь, пока я не умру? Это безумие! — Он, конечно, не рассказал Джирики о своей попытке бежать, но не в силах был и притворяться, что доволен своим пленением.

Лицо Джирики приобрело выражение, которое Саймон научился распознавать как недовольное: слегка поджатые губы и несколько опущенные веки над раскосыми кошачьими глазами.

— Это мои родители, — произнес ситхи. — Это Шима'Онари и Ликимейя, предводители зидаия, и то, что они решили, так же неизменно, как круговорот времен года.

— Но тогда зачем ты привел меня сюда? Ты-то нарушил это правило!

— Никакое правило не было нарушено. По сути дела, — Джирики снова покрутил веточку в своих длинных пальцах, потом швырнул ее в пруд. Крошечный круг разошелся в том месте, куда она упала, — таков всегда был негласный закон, но это не то, что Слово Заповеди. Мы, Дети Рассвета, вольны делать, что хотим, если это не расходится со Словом Заповеди, — такова традиция. Но привести сюда смертного — значит вторгнуться в ту сферу, которая всегда разделяла наши народы с незапамятных времен. Я могу только просить твоего прощения, Сеоман. Это было рискованно, и я не имел права ставить на кон твою жизнь. Однако я пришел к выводу, что на этот раз — только на этот раз, имей в виду, — вы, смертные, возможно, правы, а мой народ неправ. Нарастающая зима угрожает гораздо большему, нежели королевствам судходайя.

Саймон откинулся на спину, глядя на разгорающиеся звезды. Он попытался заглушить чувство отчаяния, захлестнувшее его.

— А могут твои родители изменить свое решение?

— Могут, — медленно произнес Джирики. — Они мудры. Они были бы добры, если бы могли. Но не питай особых надежд. Мы, зидаия, никогда не торопимся с решениями, особенно трудными. У них на подобное решение могут уйти годы, а смертным этот срок кажется слишком долгам, Его трудно вынести.

— Годы! — Саймон был в ужасе. Он вдруг понял зверей, которые отгрызают собственную лапу, чтобы вырваться из ловушки. — Годы!

— Мне очень жаль, Сеоман, — голос Джирики звучал хрипло, как от боли, но его золотистые черты по-прежнему почти не выражали эмоций. — Есть один признак, но не слишком уповай на него. Бабочки остались.

— Что?

— Вокруг Ясиры. Они собираются, когда нужно принять важное решение. Они не улетели, значит еще не все решено.

— Что, например? — Несмотря на предостережение Джирики, сердце Саймона наполнилось надеждой.

— Не знаю, — он покачал головой. — Мне сейчас нужно оставаться в стороне. В данный момент я не являюсь любимцем своих родителей, поэтому мне нужно подождать, прежде чем снова идти к ним с уговорами. К счастью. Праматерь Амерасу, кажется, озабочена решением моих родителей, особенно отца. — Он сухо улыбнулся. — Ее слово много значит.

— Амерасу. — Саймону было знакомо это имя. Он глубоко вдохнул ночной воздух. Вдруг он все вспомнил: лицо, более красивое, хотя и более древнее, чем лица родителей Джирики, которые, казалось, не имели возраста. Саймон сел.

— Знаешь, Джирики, я видел ее лицо в зеркале. Амерасу, которую ты называешь Праматерью.

— В зеркале? В зеркале из драконьей чешуи?

Саймон кивнул.

— Я знаю, мне следовало пользоваться им, только чтобы позвать тебя на помощь, но то, что произошло… это было просто случайно. — Он продолжал описывать свою нечаянную встречу с Амерасу и это жуткое явление Утук'ку в ее серебряной маске.

Джирики, казалось, совершенно забыл о цикадах и их прекрасном пении.

— Я не запрещал тебе пользоваться зеркалом, Сеоман, — сказал он. — Что странно, так это то, что ты видел не простое отражение, а совсем иное. Это очень странно, — Он как-то по-новому взмахнул рукой. — Я должен поговорить об этом с Праматерью. Очень странно.

— Можно мне с тобой? — попросил Саймон.

— Нет, Сеоман Снежная Прядь, — улыбнулся Джирики. — Никто не ходит навещать Амерасу, Рожденную на Корабле, без ее приглашения. Даже Корень и Ветвь, которых ты назвал бы ее ближайшей родней, должны уважительно просить о такой милости. Ты не представляешь, как удивительно, что ты видел ее в зеркале. Ну с тобой и хлопот, дитя человеческое!

— Хлопот? Со мной?

Ситхи рассмеялся.

— Я имею в виду твое присутствие. — Он легко коснулся плеча Саймона. — Таких еще не бывало, Снежная Прядь. Ты невиданный и непредсказуемый. — Он встал. — Я начинаю действовать. Мне и самому надоело безделье.

Саймон, который всегда ненавидел ожидание, остался один у пруда, наедине с цикадами и недосягаемыми звездами.

 

Все казалось таким странным. Только что он боролся за жизнь, может быть, за выживание всего Светлого Арда, боролся с усталостью, черной магией и неравными противниками; через мгновение его хватают и переносят из зимы в лето — из ужасной опасности в скуку.

Но, осознал Саймон, дело даже не в этом. Проблемы, которые он оставил позади, не разрешились оттого, что он просто переместился из одного мира в другой. Напротив, где-то там, в заснеженных лесах за Джао э-Тинукай, была его лошадь по кличке Домой и ее тяжкий груз — меч Торн, ради которого Саймон и его друзья пересекли сотни лиг и пролили драгоценную кровь. И люди, и ситхи умирали, чтобы доставить клинок Джошуа. Теперь, когда клинок, должно быть, потерян в лесу, Саймон оказался так же небрежно запертым здесь, как когда-то его заперла в чулане Рейчел за какой-то проступок.

Саймон рассказал Джирики о потерянном мече, но ситхи только пожал плечами, не потеряв спокойствия, что рассердило Саймона. Ничего не поделаешь.

 

Саймон поднял голову. Он зашел далеко вверх по течению реки в послеполуденной тишине. Дом Джирики с его вывязанными из узлов гобеленами, исчез из поля зрения. Он присел на камень и следил, как белая цапля замерла в мелкой воде заводи, незаметно устремив взгляд в воду, притворяясь безразличной, чтобы не испугать осторожную рыбешку.

Он был уверен, что прошло не меньше трех недель с момента его появления в долине. Последние несколько дней его заточение стало казаться ему неудачной затянувшейся шуткой, которая может всем испортить настроение.

— Что я могу поделать?! — в отчаянии он выковырял из грязи прутик и швырнул его далеко в воду. — Как отсюда выбраться?!

Вспоминая свой грандиозный провал с первой попыткой побега и другие подобные попытки, Саймон сердито фыркнул и швырнул в реку еще один прутик. Каждая попытка приводила его в центр Джао э-Тинукай.

Как мог я быть таким болваном? — горько размышлял он. Почему я думал, что отсюда так легко учти, когда мы с Адиту, чтобы добраться сюда, должны были вырваться из зимы? Прутик немного повертелся на воде, как флюгер, а затем исчез в водовороте.

Вот так и я, думал он. Именно таким я и буду для этих ситхи. Побыл немножко, а потом, прежде чем они успеют понять, что я состарился, — умру. От этой мысли в горле застрял ком ужаса. Вдруг ему страшно захотелось оказаться среди своих, век которых так краток. Он обрадовался бы даже Рейчел Дракону, все лучше, чем эти сладкоголосые бессмертные с кошачьими глазами.

Им овладел беспокойство, он вскарабкался наверх, прочь от воды, через заросли тростника, назад к тропинке. По пути он чуть не столкнулся с ситхи, на котором были только тонкие просторные штаны. Он стоял в прибрежных зарослях, глядя на реку. На миг Саймону показалось, что ситхи следит за ним, но точеное лицо незнакомца не изменило выражения при приближении Саймона. Ситхи продолжал смотреть мимо него, что-то тихонько напевая про себя, какую-то легкую мелодию, полную шипящих звуков и пауз, даже когда юноша прошел рядом. При этом он сосредоточенно смотрел на дерево, наполовину стоявшее в воде.

Саймон не мог сдержаться и рыкнул от раздражения. Что это за создания? Они бродят, как лунатики, несут какую-то околесицу, даже Джирики иногда говорит настолько непонятно, что, кажется, мысли его движутся по кругу, а ведь он самый прямодушный из всей этой братии. И все они смотрят на Саймона как на какое-то насекомое, в тех случаях, когда вообще замечают его.

Несколько раз ему встретились ситхи, которые, он уверен, были Киушапо и Сиянди — те двое, что сопровождали Джирики и Саймона на север от Альдхррта к подножию Урмсхейма, но они не подали вида, что узнали его, и никак его не приветствовали. Саймон, конечно, не мог бы поклясться, что это точно они, но то, как они осторожно отводили глаза при встрече с ним, подтверждало, что он не ошибся.

После перехода через северную пустыню соплеменники Джирики Аннаи и солдат-эркинландец Гримрик погибли на драконьей горе Урмсхейм, у ледяного водопада, известного под названием Дерево Удуна. Они вместе похоронены, смертный и бессмертный. Этого, по словам Джирики, никогда не бывало доселе: подобная связь двух рас была неизвестна на протяжении веков. Теперь Саймон, смертный, пришел в запретное место Джао э-Тинукай. Киушапо и Сиянди, возможно, не одобряют его появления здесь, но им же известно, что он спас их принца Джирики, и они знают, что Саймон — Хикка Стайя, Носитель Белой стрелы, так почему они так усиленно его избегают? Если Саймон ошибся, все равно настоящие Киушапо и Сиянди должны были бы разыскать его, раз уж он единственный смертный среди их племени. Неужели они так рассержены его появлением здесь, что не хотят даже поздороваться? Может быть, им стыдно за Джирики, который привел его в эту тайную долину? Так почему не сказать этого, почему вообще не сказать хоть что-нибудь? По крайней мере дядюшка Джирики Кендарайо'аро ясно и публично признался в своей неприязни к смертным.

Вспомнив об этих обидах, Саймон пришел в дурное расположение духа. Он весь кипел от злости, поднимаясь по склону от реки и даже еле сдержался, чтобы не вернуться к задумчивому ситхи и не ткнуть его носом в топкий берег.

Саймон пустился через долину, на этот раз безо всякой мысли о побеге, а просто чтобы избавиться от этого неуемного раздражения. Он быстро прошагал мимо еще нескольких ситхи. Большинство из них просто гуляли сами по себе, хотя некоторые шли молчаливыми парами. Одни смотрели на него с нескрываемым интересом, другие его совсем не замечали. Одна группа из четырех ситхи тихо сидела, слушая пение пятого; глаза их были устремлены на его изящно двигающиеся руки.

— Милостивый Эйдон, — ворчал Саймон про себя, — о чем они все время думают? Они хуже доктора Моргенса! — Хоть доктор тоже любил надолго предаваться молчанию, которое изредка нарушалось его немелодичным мурлыканием себе под нос, по крайней мере, в конце дня он, бывало, откроет кувшин пива и начнет обучать Саймона истории или станет исправлять его неровный почерк.

Саймон пнул еловую шишку и посмотрел, как она покатилась. Он вынужден все же признать, что ситхи красивы. Их грация, их струящиеся одежды, их спокойные лица — все это заставляло воспринимать себя как какую-то грязную дворнягу, которая натыкается на накрытые парадные столы в доме большого вельможи. Хоть плен и раздражал его, порой какой-то злой внутренний голос уверял, что так и должно быть: он не имеет права находиться здесь, а попав сюда, такой простак, как он, не должен быть отпущен, чтобы не морочить головы смертных рассказами об увиденном. Он как герой сказки Осгал, попавший в волшебную страну: мир уже никогда не будет прежним для него.

Сердитая размашистая походка Саймона замедлилась, он пошел, волоча ноги по густой траве. Вскоре он услышал звук воды, струящейся на камень. Он поднял голову и обнаружил, что, перейдя в долину, очутился под сенью холмов. В нем шевельнулась надежда. Он около Прудов, как назвала их Адиту, недалеко должны быть Летние ворота. Кажется, не думая о том, как найти выход, он смог сделать то, что ему не удавалось столько раз за прошедшие дни.

Пытаясь и дальше делать безразличный вид, благодаря которому он оказался в этом месте, Саймон сошел с тропы, направляясь на шум падающей воды, с притворным равнодушием поглядывая на ветки деревьев над головой, и через несколько шагов покинул освещенное солнцем пространство и оказался в тени, отбрасываемой холмами. Он стал подниматься по склону, усеянному голубыми левкоями и белыми звездочками анемонов. По мере того как шум падающей воды становился громче, ему пришлось сдерживать себя, чтобы не пуститься бегом. Он даже остановился для отдыха, прислонившись к дереву, изображая, что он просто задумался во время увлекательной прогулки. Он рассматривал полосы солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, и вслушивался в собственное учащенное дыхание, которое постепенно становилось спокойнее. Затем, когда он чуть не забыл, куда идет, ему вдруг показалось, что шум воды стал громче, и он снова пустился в путь.

Достигнув вершины первого склона, уверенный, что увидит самый нижний пруд, он оказался на краю гребня, идущего вдоль круглой долины. Ее верхняя часть была покрыта порослью белых берез, листва которых только начала желтеть и тихо шелестела на ветру, как кусочки желтого пергамента. За березами, на следующем уровне равнины росли деревья с серебристой листвой, которая дрожала от ветра, веявшего вниз, в долину.

В основании круглой долины, в глубинах пониже серебристых деревьев, виднелась какая-то темная, зелень, сквозь которую взгляду не удавалось проникнуть. То, что росло внизу, также колебалось от дуновения ветра, издавая какой-то звенящий шепот, то ли от трения листьев и ветвей друг о друга, то ли звук тысяч кинжалов, которые вынимают из тысяч ножен.

Саймон глубоко вдохнул. Аромат долины, пряный и горьковато-сладкий, долетел до него: пахло растущими побегами, скошенной травой, к этому примешивался сильный пьянящий привкус, напомнивший ему настоянное на травах вино, которое Моргенс потягивал в сырые зимние вечера. Он еще раз вдохнул и ощутил легкое опьянение. Была еще масса запахов, десятки, сотни, он слышал аромат розы, растущей у старой каменной стены, навоза, дождя, бьющего по пыльной дороге, соленый привкус крови и похожий на него, но совсем иной запах морской пены. Он отряхнулся, как мокрая собака, и ощутил неодолимое желание спуститься в долину.

— Мне очень жаль, но туда нельзя.

Саймон резко обернулся и увидел ситхи, стоящую на холме позади него. На миг ему показалось, что это Адиту. На этой тоже был легкий лоскуток ткани вокруг бедер, но больше ничего. Кожа ее отливала золотым и красным в лучах заката.

— Что?..

— Туда нельзя, — она говорила на вестерлинге, тщательно произнося слова. На лице ее не было недоброжелательства. — Сожалею, но тебе нельзя. — Она ступила вперед и с любопытством заглянула ему в лицо. — Ты тот судходайя, что спас Джирики.

— Ну? А ты? — спросил он неприветливо. Он не хотел смотреть на ее грудь или на сильные ноги, но это было почти невозможно. Он чувствовал, как в нем растет раздражение.

— Мать назвала меня Майесу, — сказала она, выговаривая тщательно каждое слово, как будто язык Саймона она изучала, но ни разу не пробовала пустить в ход. В ее белых волосах были золотые и черные пряди. Уставившись на ее длинные завитые локоны — безопасное место для глаз — он вдруг понял, что у всех ситхи волосы белые, а разнообразие оттенков, которое он мог наблюдать, — всего лишь результат употребления всевозможных красителей. Даже у Джирики с его необычайным вересковым оттенком — все это краска! Все это искусственное! Совсем как у той шлюхи, которую так поносил в своих проповедях отец Дреозан в хейхолтской часовне! Саймон почувствовал, что гнев его нарастает. Он отвернулся от ситхи и двинулся вниз в долину.

— Вернись, Сеоман Снежная Прядь, — сказала она. — Это Роща Танцев Года. Туда нельзя.

— Так останови меня, — прорычал он. Может, она пустит ему в спину стрелу. Он уже имел случай наблюдать устрашающую ловкость, с которой Адиту пускала стрелы всего несколько дней назад. Сестра Джирики выпустила четыре стрелы в ствол дерева с пятидесяти шагов, и они вонзились почти в одну точку. У него не было сомнения, что и другие ее соплеменницы не менее искусны, но сейчас ему было все равно. — Убей меня, если хочешь, — добавил он, но подумал, не искушает ли он судьбу.

Слегка ссутулившись, он широким шагом направился вниз по склону к белоствольным березам. Никакой стрелы не было, и он рискнул обернуться: та, которую звали Майесу, все еще стояла там, где он ее оставил. Ее тонкое лицо выглядело озадаченным.

Он побежал вниз мимо рядов берез. Через мгновение он почувствовал, что склон выравнивается, и вдруг понял, что снова бежит наверх. Он остановился, потом прошел вперед, чтобы найти место, с которого ему будет видно, где он находится. Вся огромная чаша долины снова лежала внизу перед ним, а он опять очутился на ее краю, только на некотором расстоянии от того места, где стояла, наблюдая за ним, ситхи.

Яростно ругаясь, он снова припустил вниз по склону, вновь почувствовал, как выпрямляется под ногами земля, и — снова подъем! Он так и не приблизился ко дну долины больше, чем на треть расстояния, насколько он мог судить.

Ветер вздыхал в ветвях, шелестела листва берез, а у Саймона было такое чувство, что он, как это бывает во сне, делает безнадежные попытки одолеть этот спуск.

Наконец, охваченный отчаянием, он зажмурился и ринулся вниз. Сначала было жутко, потом миг пьянящего возбуждения, когда земля стала уходить из-под ног. Ветви деревьев хлестали его по лицу, только чудом он не врезался в один из многочисленных стволов, но когда он остановился и огляделся, то увидел, что опять стоит наверху, а перед ним Майесу в своей легонькой юбочке, развевающейся на ветру.

— Я же сказала тебе, что нельзя входить в Рощу Танцев Года, — сказала она, как будто объясняла горькую истину ребенку. — А ты думал, что можно? — Вытянув свою изящную шейку, она покачала головой. Глаза ее были расширены от любопытства. — Странное создание.

Она повернулась и начала спускаться по склону в сторону Джао э-Тинукай. Саймон постоял немного и пошел за ней. Опустив голову и упершись взглядом в собственные сапоги, уныло загребающие высокую траву, он вскоре оказался перед домом Джирики. Наступил вечер, и у пруда стрекотали цикады.

— Превосходно, Сеоман! — сказала ему на следующий день Адиту. Она внимательно изучала на доске для шента расположение фигур, довольно кивая головой. — Ложный путь! Идти в противоположную сторону от Того, чего хочешь достичь. Ты делаешь успехи.

— Это не всегда получается, — мрачно сообщил он. Глаза ее заблестели.

— Нет. Иногда нужна более глубокая стратегия. Но начало положено.

 

Бинабик и Слудиг недалеко углубились в лес, лишь настолько, чтобы защитить свой лагерь от резкого ветра, носившегося над равниной, ветра, чей голос перешел в непрерывный вой. Лошади нервно переступали с ноги на ногу, и даже Кантака проявляла беспокойство. Она только что возвратилась из своего третьего похода в лес и теперь сидела, насторожив уши, будто прислушиваясь к какому-то ожидаемому, но тем не менее страшному предупреждению. В глазах ее отражалось пламя костра.

— Ты думаешь, мы здесь в большей безопасности, человечек? — спросил Слудиг, затачивая свой меч. — Я бы предпочел оказаться на равнине, а не в лесу.

Бинабик нахмурился.

— С вероятностью. Но в таком случае ты оказываешь предпочтение для встречи с этими волосатыми великанами, которых мы видывали.

Белый путь, дорога, соединяющая северные пределы Альдхорта, поворачивала наконец на самой западной оконечности леса и вела их к югу, впервые после спуска со старой Туметайской дороги, где они были с Саймоном много дней назад. Вскоре после поворота к югу они заметили группу белых фигур, движущихся на каком-то расстоянии позади — фигур, которыми, как они оба поняли, могли быть только гюны. Великаны, которые когда-то не хотели покидать своих охотничьих угодий у подножия Пика Бурь, теперь, казалось, распространились по всей северной земле. Помня урон, нанесенный бандой этих чудовищ их большому отряду, ни тролль, ни риммерсман не питали ложных иллюзий насчет того, что им вдвоем удастся выжить после встречи с этими лохматыми великанами.

— Почему ты думаешь, что безопаснее углубиться в лес? — настаивал Слудиг.

— Не могу говаривать с определенностью, — признался Бинабик. — Но я имею знание, что очень маленькие буккены не преуспевают в прерывании тоннелей под Альдхортом. Мы имеем вероятность, что гюны тоже питают очень большое отвращение к лесу.

Слудиг фыркнул, и лезвие громко шаркнуло по точильному камню.

— А тот гюн, которого Джошуа убил у Наглимунда, когда мы обнаружили Саймона? Он-то был в лесу.

— Упоминаемого тобой великана туда загоняли, — сказал Бинабик раздраженно. Он зарыл в угли вторую птицу, обернутую листьями. — Жизнь не дает обещание, Слудиг, но не будет ли более правильным пользоваться небольшим количеством возможностей, которые нам повстречаются?

После некоторого молчания риммерсман заговорил:

— Ты правильно рассуждаешь, тролль. Просто я устал. Хорошо бы уже добраться до того места, куда мы идем, до этой самой Скалы прощания! Я бы хотел отдать Джошуа этот проклятый меч и отоспаться с недельку. В постели.

Бинабик улыбнулся.

— Это-то обязательно. Но Торн не является мечом Джошуа. Я даже не имею уверенности, что он предназначается ему. — Он встал и взял в руки длинный сверток, прислоненный к дереву. — Я вообще не имею знания, для чего он предназначен, — Бинабик развернул клинок, обнажив его темную поверхность. — Видишь? — спросил он, поднимая сверток. — Сейчас Торн полагает, что его может понести даже маленький тролль.

— Не говори о нем, как о живом, — заметил Слудиг, быстро осенив себя знаком древа. — Это противно природе.

Бинабик посмотрел на него.

— Он, с очевидностью, не полон такой жизнью, как медведь, птица или человек, но в нем имеется нечто, превышающее металл. И ты имеешь известность об этом, Слудиг.

— Может быть, это и так. — Риммерсман нахмурился. — Да нет, же, проклятие, я знаю, что это так. Вот почему я не люблю об этом говорить. Мне снятся сны о пещере, где мы его нашли.

— В этом нет большого удивления для меня, — тихо промолвил тролль. — Это было страшное место.

— Но дело даже не в месте, даже не в черве или в смерти Гримрика. Мне снится этот проклятый меч, человечек. Он там лежал среди костей, как будто поджидал нас. Холодный-холодный, как змея в своей норе…

Слудиг замолк. Бинабик внимательно смотрел на него, но ничего не говорил.

Риммерсман вздохнул:

— Мне все равно непонятно, какой прок от него Джошуа.

— Я вместе с тобой не имею такого знания, но этот меч обладает очень великой силой. И мы имеем должность сохранять это в памяти. Смотри на него, Слудиг. Мы слишком очень много размышляли о своих трудностях и потерях, и почти забывали о Торне. А ведь он — персонаж легендарности! Имеется вероятность, что это самое великое оружие, когда-либо созданное в Светлом Арде, и могущественность его сильнее власти копья Ойндут, принадлежавшего Эрну, или пращи Чукку.

— Может, он и могущественный, — проворчал Слудиг, — но у меня сомнения насчет того, приносит ли он удачу. Сира Камариса он не спас.

Бинабик как-то таинственно улыбнулся:

— Когда рыцарь сваливался в залив Ферракоса, меч не плавал с ним. Все это мы слышали в рассказе шуга Таузера. В этом заключается причина, почему мы обнаружили его на Драконьей горе. Иначе он лежал бы на океанском дне вместе с сиром Камарисом.

Ветер пронзительно выл, сотрясая ветви над их головами. Слудиг переждал какое-то время, потом придвинулся поближе к уютному костру.

— Как мог такой великий рыцарь свалиться за борт? Дай Бог мне умереть более достойным образом, в разгаре битвы. Это еще раз доказывает, хоть у меня и так нет сомнений, что судно — вещь крайне ненадежная.

Улыбка Бинабика стала шире:

— Неужели я слышу слова потомка величайших в мире мореплавателей? — Выражение его лица стало серьезным. — Однако следует сказать, что некоторые питают сомнени