В которой Мышка дистанцируется от греха подальше

 

Уважаемая Анжелика Федотовна!

С большой душевной горечью я думаю о том, что вы, женщина, которая стала для меня примером личного подвижничества, могли подумать, будто я имею какое‑то отношение к гинекологии. Нет! Нет! И еще раз нет! Никакого отношения к гинекологии я не имею, потому что терпеть не могу мужчин, которые заворачиваются в чужие любимые коврики и валяются в них посреди комнаты, как тушеные голубцы. А если соседи настучали вам, что во время моей последней поездки в Италию я сильно увлеклась Чинзано, так это я просто пожалела его одиннадцать детей и не могла пройти мимо такого явления, как запой. Тем более что я привычная. А если кто‑то нарочно вам сказал, что я хотела уйти в монастырь, так я и сейчас не против принять постриг, особенно если короткий «паж» с челочкой. Я ведь в домашних условиях тоже веду корректный образ жизни и каждое утро делаю очистительную клизму, чего и вам желаю.

Да, и о голубцах. Обычно я обжариваю их на растительном масле, потом складываю в гусятницу, добавляю тертую морковь, мелко шинкованный лук, немного воды и пару ложек сметаны. Тушить до готовности. Соль и перец по вкусу.

Крепко целую.

Ваша Мыша.

 

Анжелика внимательно прочитала Мышкину записку, перевернула листок и еще внимательнее принялась разглядывать его с тыльной стороны. Думала, может, Мышка ей там оставила еще какое‑нибудь послание. Ну, там, про маринованные огурцы. Или жареную утку. Но никакого послания ей Мышка на тыльной стороне не оставила.

– Так, так, – пробормотала Анжелика, положив листок перед собой и побарабанив по нему пальцами. – Так, так! Значит, не осознали?

– Чего? – тупо спросила Мышка.

– Тяжести содеянного, вот чего, – сказала Анжелика и, отвернувшись от Мышки, равнодушно поглядела в окно, как бы давая понять Мышке, насколько она неинтересна со своим уклонизмом. – А если дело дойдет до Калерии Карповны? Вы об этом подумали? Вот что, милочка, придется мне договор с вами расторгнуть. Арендную плату за помещение можете внести прямо мне.

– П‑плату? К‑какую п‑плату? – промямлила Мышь, ничего не понимая.

– Арендную плату за помещение, – терпеливо объяснила Анжелика. – Мы с вами договор заключали? Заключали! Вы у меня по договору кем оформлены? Педагогом‑наставником детской балетной труппы. С арендной платой 300 условных единиц в месяц. А договор заключается на полгода вперед. Вот за эти полгода вы мне и должны... ммм... – Анжелика пошевелила губами. – Одну тысячу восемьсот условных единиц. Деньги будете платить, или как?

Мышка, которая в жизни не держала таких денег в руках, совершенно ошалела.

– У меня нет одной тысячи восьмисот условных единиц, – обреченно прошептала она.

– А паспорт у вас есть? – сурово спросила Анжелика.

Мышь вытащила из сумки замызганный паспорт. Анжелика протянула острые коготки и подцепила Мышкин паспорт. Открыв его и убедившись, что паспорт настоящий, Анжелика сунула его в ящик стола. Потом подумала и заперла ящик на ключ. Потом еще подумала и сунула ключ в свою надувную грудь.

– Вот так, милочка! – удовлетворенно вздохнула она. – Пусть полежит пока. А вы денежки‑то собирайте, собирайте!

И встала, давая понять Мышке, что разговор окончен.

Мышка брела домой. Мышка брела домой, и все вокруг было тускло и серо. «Как жить? Как жить? – думала она. – Кому верить? На кого полагаться? С кем делиться рецептами? Кого учить готовить? На Мурку никакой надежды. Мопс вообще к плите не подходит. С кем я останусь на старости лет? Без мужа? Без денег? Без подруг? Без паспорта? Из квартиры, наверное, выселят. По миру пойду. Побираться буду. Кто накормит? Кто обогреет?» И она зарыдала так громко, что стайка старушек у подъезда испуганно вскрикнула, перекрестилась и шмыгнула прочь. Всхлипывая, Мышка ввалилась в лифт, поднялась на свой этаж, роняя ключи, с трудом открыла дверь и, не разуваясь, прошаркала на кухню. Ужасно хотелось чаю. И шарлотки. Утром Мышка испекла шарлотку, чтобы вечером в одиночестве отпраздновать начало своей профессиональной карьеры и первый творческий триумф. Итак, Мышка прошла на кухню, потянулась к выключателю и включила свет.

– Нет! – крикнула она. И еще раз: – Нет! – А потом: – О‑о‑о! – И еще раз: – О‑о‑о! – А также: – О Боже, за что! – И упала на стул, как та самая кудрявая березка, изображению которой она посвятила целый вечер и которую нашлось кому заломати.

В привольной непринужденной позе на кухне сидел Джигит. Попа на табуретке. Ноги на столе. Одна рука за головой. Джигит смотрел на стол и улыбался. На столе стояла шарлотка. На шарлотке сидела мышь. Тонкими пальчиками мышь деликатно брала кусочки шарлотки и отправляла в рот. Джигит любовался на мышь.

– Кушяй, мышя! Кушяй, малэнкий! – приговаривал он и толстым заскорузлым пальцем щекотал мыши спинку. Мышь жмурилась от удовольствия и отправляла в рот следующий кусочек шарлотки. – Ешь! Набырайса сыл! Вырастыш балшой, в горы падем, в аул, к бабушка Тамрико в госты!

Увидев Мышку, Джигит грозно нахмурился, ткнул в мышь пальцем и сказал:

– Любуйса! На работу хадыт ума не нада! Кагда женшчин на работа, дом мышеловка становитса!

– Ты сам! – истерически закричала Мышь. – Ты сам ее привадил! Я все слышала! Ты ее подговаривал! Ты нарочно, чтобы меня унизить! Ты над именем моим насмехаешься, изверг!

И, застонав, она бросилась вон, по дороге наступив на отвратительного Коточку, который по‑собачьи гавкнул и вцепился в Мышкину лодыжку, чем окончательно ее деморализовал.

В тот же вечер Мышка, спрятавшись с головой под одеяло, позвонила Мурке. Не хотелось ей этого делать. Не хотелось первой протягивать руку дружбы. А что прикажете делать? Надо же с кем‑то советоваться.

– Му‑ур! – жалобно проныла она. – Я из дома решила уйти. Навсегда. Как ты думаешь, правильно?

Мурка, у которой как раз случился облом с судом и которой было совершенно не до Мыши, саркастически засмеялась:

– Тоже мне, освобожденная женщина Востока! Да куда ты уйдешь! Так и помрешь со своим Джигитом. Не смеши меня, ладно?

И положила трубку.

– А я уйду! Уйду! – прокричала Мышка в пустую трубку. – Я вам всем еще покажу! Я еще лекции читать буду! Меня еще в президиум выберут! Мне еще Нобелевскую премию дадут!

После чего накапала в стакан пятьдесят капель валокордина, взяла в руки карандаш и написала стишок:

 

От сердца пью настой.

Пилюли – от сосудов.

Раз пью – значит, живой.

И пить их вечно буду[1].

 

Что, собственно, и составило ее жизненное кредо.

 

Великая депрессия

«Автомобиль, скрепка и немного нервно»

(Записано Мопси с собственных слов)

 

– А он мне говорит: «Пускать не велено!» Представляете? Это меня пускать не велено! Что мне оставалось делать?

Девицы синхронно покачали головами. Действительно, ничего не оставалось делать.

– А ты что?

– А я ничего. Повернулась и гордо ушла. Еще плакать будет, что выгнал. Еще пожалеет!

Мышь тихонечко погладила меня по руке. Мурка возмущенно засопела. Мой рассказ привел ее в состояние боевой готовности. Она уже представляла, как дает отпор моим врагам.

А начались мои злоключения с того памятного возвращения из Питера. Я без приключений доехала до дома, сожалея только об одном, что не спряталась в метро за колонной и не подследила за Мышкой – как она там страдает после того, как я вильнула своим красным кожаным хвостом и даже не оглянулась, хотя чувствовала на спине ее тоскливые зазывные взгляды. Я была уверена, что она страдает. И еще как! Мысль о Мышкиных страданиях повлияла на меня каким‑то странным образом – я приободрилась. Нет, серьезно. Ничто так не укрепляет дух, как страдания лучшей подруги. Это я еще не знала, какие катаклизмы происходят с Муркой. Вот бы порадовалась!

Итак, я добралась до дома. Часы показывали полночь. Я подняла глаза. Свет в наших окнах не горел, и это меня крепко насторожило, потому что по всем статьям Интеллектуал должен был ждать меня после поезда. Я взлетела на пятнадцатый этаж. В прихожей, в проеме распахнутой двери, в кромешной тьме стоял Интеллектуал и улыбался чуть виноватой укоризненной улыбкой. Мол, что‑то вы поздненько, а мы вот тут сумерничаем. У его ног с такой же виноватой укоризненной улыбкой сидел малый пудель Найджел Максимилиан Септимус лорд Виллерой.

– Почему в темноте? – спросила я, с трудом переводя дыхание.

– Пробки полетели, – из темноты прошелестел Интеллектуал.

– Давно?

– Дней пять назад.

– И что, ты пять дней без света?

В принципе от Интеллектуала можно ожидать и не такого. К обыденной жизни он совершенно непригоден.

– Так темнеет же поздно, – прошелестел он в ответ.

Что ж, логично.

– А компьютер, телевизор, плита, чайник, холодильник, наконец? – выкрикнула я и бросилась на кухню.

– Ты, главное, не волнуйся, – бубнил Интеллектуал, наступая мне на пятки. – С холодильником все в порядке. Продукты отнес к соседям. Лужу подтер. Правда, немножко просочилось на четырнадцатый этаж, но я им заплатил за ремонт. Они были довольны.

– Сколько? – коротко бросила я.

Интеллектуал замялся. Видно было, что разговор о деньгах ему неприятен.

– Пятьсот, – в конце концов выдавил он. – Пятьсот баксов.

– Ах, ты! Гад ты последний, вот кто! Электрика не мог вызвать?

– Вызывал, – вздохнул Интеллектуал и как‑то понурился.

– И что?

– И ничего. Оставил меня без компрессов.

– Без каких компрессов, что ты несешь?

– Ушных. Ухо разболелось, ну, знаешь, у меня всегда болит, когда холодает. Хватился, а водки нет. – И он жалобно шмыгнул носом.

Сердце мое трепыхнулось и замерло в груди. Бедный мой, бедный! На кого ж я его покинула! С больным ушком!

– Чем же ты питался пять дней? – спросила я, и голос мой дрогнул.

– Печеньем, – охотно пояснил Интеллектуал. – Печеньем «Мария», восемьдесят рублей килограмм. Ты же запретила тратить деньги.

– Ну ладно, – вздохнула я. – Тащи табуретку. Будем пробки чинить.

Через час, когда свет уже горел и они мели гречневую кашу – каждый из своей мисочки, только один за столом, а другой на полу, – я разглядела их получше. Вид у них был запущенный и жалкий. Я протянула руку и потрепала Интеллектуала по небритой щеке. Он благодарно улыбнулся, облизнул ложку и чмокнул меня в большой палец. Я наклонилась и потрепала пуделя по заросшей морде. Пудель чихнул и лизнул меня в запястье. Шерсть на его морде напоминала ржавые металлические стружки.

– В чем дело? – спросила я. – Что у него с мордой?

– Кефир, – меланхолически ответил Интеллектуал.

– Почему твердый?

– Засох, – меланхолически ответил Интеллектуал.

– Почему так омерзительно пахнет?

– Скис, – меланхолически ответил Интеллектуал.

– Мыть не пробовал?

– А надо было? – поинтересовался Интеллектуал.

– А чесать?

– А надо было? – поинтересовался Интеллектуал.

– Ты что, кормил его одним кефиром?

– Нет, – сказал Интеллектуал. – Еще простоквашей.

– Милый, – задушевно начала я. – А вот тебе, когда ты ждал меня с поезда, тебе не пришло в голову накрыть на стол? Ну, хотя бы печенье «Мария» поставить?

Интеллектуал смотрел на меня невинным младенческим взглядом. Он не понимал, о чем речь.

– Помнишь, я тебе говорила, – между тем продолжала я, – что на стол накрывает не тот, кого ждут, а тот, кто ждет?

Интеллектуал не помнил.

– Ну хорошо, – вздохнула я. – Давай ложиться.

Но тут Интеллектуал повел себя странно. Глазки его забегали. Ножки засучили. Пальчики забарабанили по столу. Попка заелозила на стуле. По всему выходило, что он не спешит ложиться со мной в постель. А даже как бы этого опасается и оттягивает сладостный момент. Сердце мое опять дрогнуло, но уже по совсем иной причине.

– В чем дело? – строго спросила я.

– Т‑ты... Т‑ты... Т‑ты с собакой не погуляешь? – промямлил Интеллектуал и отвел глаза.

– Понятно, милый, – сказала я, стараясь сохранять достоинство. – Ты ждал меня до часу ночи из Питера, чтобы я погуляла с собакой. Спасибо за сердечную встречу!

И пошла гулять с пуделем.

И вот лежу я в своей постели. Рядом сопит сытый Интеллектуал. В ногах урчит сытый пудель. Я лежу в своей постели без сна, глазею в потолок и думаю невеселую думу. Вот что я думаю.

К чему я должна была вернуться? К чистой квартире, приготовленному ужину, накрытому столу, вымытому и вычесанному пуделю, вымытому и выбритому Интеллектуалу. К чему я вернулась? К печенью «Мария», луже под холодильником, голодному Интеллектуалу, украшенному недельной щетиной, вонючему кефирному пуделю и романтическим прогулкам под луной в полвторого ночи. Упоительно! Кстати, вот интересный факт: у Интеллектуала почему‑то никогда не бывает бороды. У Интеллектуала только щетина. Сколько бы он ее ни растил, она почему‑то отказывается превращаться в бороду и торчит на его щеках и подбородке седоватыми жестяными клочками. И вот что я заметила в этой связи: щетина никогда не бывает мягкой. Щетина всегда жесткая и колючая. А борода бывает и жесткой, и мягкой. У меня в юности был молодой человек с большой окладистой черной бородой. Он был наполовину грек и этой своей бородой как бы намекал на свое древнее происхождение. Он ею гордился. Ничего гаже этой бороды я в жизни своей не встречала. Благо она бы сидела себе тихонько на его лице и никуда больше не совалась. Так нет. Этой бороде непременно надо было быть в центре моего внимания. Куда ни сунешься – везде она. Даже во рту. Тьфу! Единственный позитив – она была очень мягкая. С тех пор – а прошло уже лет двадцать – я все время думаю: как умудряется жесткая щетина превращаться в мягкую бороду? Где та грань, что отделяет одно свойство материи от другого? Как ее уловить? Проводить эксперименты? Я пыталась. Договорилась с одним своим знакомым, он начал отращивать бороду, а я каждое утро делала замеры путем поглаживания ладошкой его лица, надо сказать, довольно мерзкого на вид. Удовольствия мне это не доставило никакого. Но чего не сделаешь ради науки! Что вы думаете? Ничего не вышло. Вот сегодня еще была жесткая щетина, а на завтра – бац! – мягкая борода. Тогда я велела эту гадость сбрить и начать все заново. Я решила делать замеры дважды в день – утром и вечером. Та же картина. Прихожу вечером, щупаю – щетина. Прихожу утром, щупаю – борода. «Как ты умудряешься?» – спрашиваю. Пожимает плечами. Странный человек. Сказать вам, что это значит? Это значит, что мужчины крайне безответственные существа. Понять их совершенно невозможно. Они не в состоянии проконтролировать процессы, которые происходят в их собственном организме, а берутся управлять государством! Женщина никогда – никогда! – бы не допустила, чтобы на ее лице проживала посторонняя неопрятная метелка.

С этими мыслями я уснула, и приснился мне странный сон. Снилось мне, что я сижу на корточках возле своей прикроватной тумбочки. Сижу и смотрю в открытый ящик. А в ящике безобразной грудой навалены бриллианты. Да‑да, самые настоящие бриллианты. Я протягиваю руку, беру одно колечко и примеряю. Колечко радостно жмурится и пускает на стены и потолок солнечных зайчиков. Камень в нем офигительный, каратов шесть, не меньше. Я протягиваю вторую руку, сгребаю бриллианты и пробую их на вес. Килограммов на десять тянет. Я сижу в полном расстройстве, даже немного ужасе, и страшно боюсь конфискации. Что мне делать со всем этим добром? Где хранить? И налоги? Уплатила ли я налоги? Совершенно ясно, что никаких налогов я с этих бриллиантов не уплатила. Тут входит Интеллектуал и включает телевизор, а по телевизору рассказывают о какой‑то крупной фирме, которая в очередной раз оконфузилась перед государством. «Суд постановил арестовать счета фирмы и заморозить все ее вклады», – говорит диктор. «А почему? – думаю я. – Почему, если можно заморозить деньги, нельзя засушить бриллианты?» Я хватаю бриллианты в охапку и тащу в кухню. В кухне я развешиваю их на бельевых веревках, как белые грибы, включаю плиту, калорифер, батарею и – что там еще можно включить, чтобы было пожарче? И начинаю просушку. Бриллианты сушатся прекрасно. Просто прекрасно! И вот, когда они уже хорошенько усохли, покрылись корочкой и я начала складывать их в специальную корзиночку, чтобы они могли долежать до весны, раздается звонок в дверь. Я в панике пихаю бриллианты в корзинку. Это она! Конфискация! Тебя посадят! А ты не воруй! Так я и не воровала! А кто поверит? Дверь открывается. На пороге появляются двое. Одеты прилично. Морды постные.

– В‑вы из органов? – заикаясь, спрашиваю я.

– Мы из потребкооперации, – с достоинством отвечают двое. – Собираем у населения заготовки общественно полезного сырья. Слышали, что у вас имеются сушеные бриллианты. Сейчас мы их будем у вас покупать по десять рублей за килограмм и отправлять в магазин «Лесная быль» для немедленного поступления в свободную продажу.

И они вынимают из кармана деньги. Тут я вежливо интересуюсь, кто стукнул насчет бриллиантов. Оказалось, соседка Викентьевна, чья собака Клепа, между прочим, является моей невесткой. Я интересуюсь дальше – а что сдала потребкооперации сама Викентьевна? Оказалось, меховую горжетку с залысинами, доставшуюся ей от старорежимной свекрови. Горжетку Викентьевна хорошенько промариновала и закатала в трехлитровую банку, так что залысины не видны. Я интересуюсь дальше – а что сдал, предположим, наш сосед Колян с его привязанностью к крепким спиртным напиткам? Сосед Колян сдал шесть моченых долларов. Я интересуюсь дальше – а что сдала Изольда Юрьевна с десятого этажа, прабабушка белого офицера, погибшего на фронтах Гражданской войны? Изольда Юрьевна сдала кадушку столового серебра прекрасного дореволюционного посола. А так как серебро не окисляется, получился чистый витамин. Тут товарищам из потребкооперации надоедает отвечать на мои вопросы, они хватают корзинку с бриллиантами и волокут к выходу. На пороге оборачиваются.

– А усушка у вас, хозяюшка, выше нормы! – укоризненно сообщают они, качают головами и исчезают из моей жизни.

Я просыпаюсь в холодном поту. К чему этот сон? Кто объяснит? Кто растолкует? Объяснение может быть одно: мне очень нужны материальные ценности, я готова их даже законсервировать, но они безвозвратно уплывают из рук. Но зачем мне материальные ценности? Этого я пока не знаю. Я встаю, готовлю завтрак Интеллектуалу и пуделю и думаю о том, что неплохо бы позвонить на работу, сказать, что я приехала. Или не звонить? Правильно, не звонить. А то навесят какое‑нибудь задание, а у меня тут... Я оглядываюсь. У меня тут стирки на неделю, хлеба ни крошки, гречки ни зернышка, мяса ни волоконца, чистых тарелок ноль целых ноль десятых, пудель воет, Интеллектуал путается под ногами... Уф! Я гоню Интеллектуала тряпкой на улицу и принимаюсь за уборку. К. вечеру квартира сияет первозданной чистотой. Эти двое, сытые и довольные, урчат на диване. Я валюсь с ног. Еще чуть‑чуть, и меня стошнит от этой трудовой инициативы. Интеллектуал заискивающе смотрит на меня. Потом на пуделя.

– А вот это – фигушки! – кричу я и сую ему под нос кукиш.

Интеллектуал болезненно морщится, навешивает на пуделя ошейник и, изнемогая под тяжестью взваленного на его плечи бремени, ведет на прогулку. Я валюсь в постель. Закрываю глаза. И снится мне новый сон. Мне снится, что в гости ко мне приходит Мышка. Мы сидим с ней на кухне, пьем чай, едим яблочный пирог и обсуждаем мужей.

– Интеллектуал совсем обнаглел, – доверительно сообщаю я. – Скоро потребует, чтобы я его мыла и брила. А как Джигит? Реализовал свои пионерские рассказики?

Мышка важно откусывает кусок пирога и важно отпивает глоток чая. Потом – важно смотрит на меня и усмехается. Несколько свысока.

– Джигит, – говорит она и делает многозначительную паузу, – вчера получил «Оскара». Ты что, телевизор не смотрела?

Я немею.

– Может, «Букера»? – лепечу я, чувствуя, что схожу с ума. – Ну, за пионерские рассказики? Может, это теперь постмодернизм? Ты, наверное, перепутала.

– Ничего я не перепутала, – весомо бросает Мышка. – «Оскара». Не могли удержаться, чтобы не дать. Говорят, авансом. Будут из его рассказов делать сценарий. Завтра улетаю в Лос‑Анджелес на торжественный прием, который устраивает в честь Джигита киноакадемия. Ну ладно, мне пора. Надо еще выкупить платье у Гуччи.

И она уходит.

А я остаюсь. Я остаюсь с недопитым чаем и яблочным пирогом. Сижу и уныло пялюсь в чашку. И тут раздается звонок в дверь. «Ага! – ехидно думаю я. – Вернулась! И никакого тебе «Оскара»! Все наврала! Ну, ща получит!» И бросаюсь к двери. На пороге стоит Колян. 150 кэгэ живого веса. Трусы в цветочек. Майка в майонезных разводах. Во рту – два зуба и перегар. Колян шумно дышит мне в лицо, и кажется, что из пасти его вырывается пламя.

– Муж дома? – спрашивает Колян.

– Нету! – холодно отрезаю я и телом закрываю проем двери.

– Да ладно, не ври, – говорит Колян. – Он мне не нужен. Я так, на всякий случай. Вдруг, думаю, он хочет...

– Он не хочет, – припечатываю я, догадываясь, на что намекает Колян. Однажды он уже влил в Интеллектуала такое количество спиртного, что на нем неделю мог работать двигатель внутреннего сгорания.

– Я вообще‑то к тебе, – говорит Колян. – Дай жидкость для чистки металлических изделий.

– Зубы полировать? – язвительно спрашиваю я.

– Да нет. Я тут... Ну, в общем... Мне вчера «Оскара» дали. Не видела? По телику показывали. Надо бы почистить. А то Людка с ночи придет, а он какой‑то тусклый.

Из груди моей вырывается стон, постепенно переходящий в вой.

Наутро я просыпаюсь в холодном поту. Встаю с жуткой головной болью. В теле ломота. Плетусь в душ. Что? Что это значит? Эти сны? К чему они? Что происходит в моей голове? А в подкорке? А во всем организме? Может, наведаться к психоаналитику? Но что новенького он может мне сказать? Может, это бушует комплекс неудовлетворенного тщеславия? Может, пора пристроить Интеллектуала на более престижную работу? Я вылезаю из душа, одеваюсь и еду на работу. Работа, говорят, сильно отвлекает от ненужных мыслей. Я приезжаю на работу, поднимаюсь по лестнице, подхожу к охраннику и сую ему свой пропуск. Охранник пропуск внимательно изучает, после чего встает, расставляет ноги на ширину плеч, упирает руки в боки и говорит глубоким басом:

– Пускать не велено.

– Вы что, не узнали меня? – спрашиваю я. – Вот мое удостоверение.

– Узнал, – невозмутимо отвечает охранник. – Пускать не велено.

– Что, меня лично?

– Почему лично? Что вы сразу переходите на личности? – возмущается охранник. – Всех.

– То есть?

– Газету вашу закрыли. Не знали? – И он мерзко ухмыляется.

Вот! Вот они, сны! Я стою перед охранником, как раздавленный червячок перед юным натуралистом, с бесполезным пропуском в руках.

– П‑почему? – шепчу я.

– Хозяева чего‑то не поделили. Продали вас каким‑то браткам. А браткам газета зачем? Браткам квадратные метры нужны. Вот так, дамочка. Шли бы вы лучше домой.

– А как же гонорар, зарплата?

Охранник пожимает плечами. Ему неинтересны мои гонорары и зарплата. Тут бы мне повернуться и тихо отвалить домой, как, собственно, я и рассказывала впоследствии девицам. Но какая‑то неведомая сила поднимает меня над полом, бросает на охранника и начинает моими кулачками молотить его каучуковую грудь.

– Пустите! Пустите меня! – ору я. – Мне на работу надо! Я работать хочу!

Охранник берет меня за запястья двумя пальцами, легонько сдавливает и отцепляет от своего черного похоронного костюмчика. После чего зовет старшего. Старший прибегает, видит женщину в невменяемом состоянии захлеба и заика и тащит стакан воды. Я хватаю стакан и выливаю воду ему на голову.

– Ах ты! – говорит старший и добавляет кое‑что, чему нет места в словаре интеллигентного человека. – Ах ты! Тащи ее сюда!

Они тащат. Я квакаю и упираюсь. Наконец они сажают меня на стул в своей каморке и связывают руки носовым платком. Старший куда‑то звонит. Видимо, еще более старшему. Более старший отдает приказания. Я слышу, как его лай рвется из мембраны.

– Ну вот что, – говорит старший, положив трубку. – Успокоились? – Я киваю. Он развязывает мне руки. – Сдавайте пропуск!

– Не сдам! – вякаю я и на всякий случай опускаю руку в карман, где лежит мой пропуск. Мне кажется, что пока пропуск при мне, я – при работе.

– А в милицию? – ласково спрашивает старший.

– А по кумполу? – так же ласково спрашиваю я.

– А не достанешь! – игриво отвечает старший.

Я встаю и даю ему здоровенный щелбан. Старший вскрикивает и хватается за лоб, на котором тут же вспухает шишка.

– Медячок! Медячок! – не своим голосом кричит охранник. – Медячок приложить! Или сырого мясца!

– Она хулиганка, – совершенно спокойным человеческим голосом говорит старший. – Что делать будем?

Через минуту я оказываюсь в бывшем кабинете нашего бывшего главного редактора. За столом главного сидит Что‑то. У Что‑то синий бритый затылок и пуленепробиваемые глаза. Что‑то курит «Пэл‑Мэл». Сто лет не видала, чтобы кто‑то курил «Пэл‑Мэл»! Это обстоятельство как‑то смягчает меня. Я даже готова плюнуть на чудовищного золотого краба, которого Что‑то держит на пальце вместо перстня. Я улыбаюсь Что‑то.

– Ты... это... ты чего бузишь? – спрашивает Что‑то.

– Работать хочу, – честно отвечаю я.

– Кем? – интересуется Что‑то.

– Журналистом, – отвечаю я и добавляю: – Кинокритиком.

– Нам... это... критики не того, – говорит Что‑то.

– А кто вам того?

– Ну... это... конкретные парни... киллеры... можно чистильщиком. Пойдешь в чистильщики?

Я вспоминаю, как вчера чистила и драила квартиру, и содрогаюсь.

– Нет, – говорю я. – Не люблю убираться.

– А... ну смотри... хозяин – барин... А что любишь?

– Кино смотреть, – совсем честно говорю я.

– Кино... – задумчиво повторяет Что‑то. – Будет тебе и кино.

Он нажимает на кнопку звонка. В комнату вбегает старший.

– Ты... это... Серень... ты ее мальчикам отдай... пусть покажут кино.

– Нет! – кричу я. – Не надо кина! Я больше не буду!

– Ну ладно, ладно, не психуй. Не надо так не надо. Что мы, не люди, что ли? Садись пиши.

– Что писать?

– Вот и пиши, что больше не будешь. Мы теперь грамотные, мы теперь по расписочкам живем. Чтобы комар не залетел! Не то что... – Он отодвигает пуленепробиваемую заслонку и окидывает меня вполне живым любопытным взглядом. – Не то что такие... дамочки. – И коротко ржет.

Я беру лист бумаги, ручку и пишу.