А. А. Волков в материалах Следственного Производства 1918–1920 г.г

 

Документ № 1

 

 

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

 

1918 года, октября 22 дня, Член Екатеринбургского Окружного Суда И. А. Сергеев, в камере своей, допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, с соблюдением 443 ст. Уст. Уг. Суд., и он показал:

Я, Алексей Андреевич Волков, 59 лет, происхожу из крестьян Тамбовской губернии Козловского у[езда] Вышневской волости, православный, грамотный, не судился, проездом нахожусь в городе Екатеринбурге. В 1911 году пожалован званием потомственного почётного гражданина.

С 1886 года я находился на службе при дворе б. великого князя Павла Александровича, сначала в должности рейткнехта, а потом в должности камердинера. В 1903 году я был назначен официантом при дворе б. Государя Императора, а в 1916 году был назначен на должность камердинера при б. Государыне Императрице. После Февральской революции, когда Государь со своей семьёй был заключён под особую охрану в Царскосельском дворце, я продолжал свою службу при семье б. Царя. 1 августа 1917 года Государь с семьёй был отправлен на жительство в Тобольск. Я также поехал с Царской семьёй.

В Тобольске для жительства Царской семьи был отведён и приспособлен бывший Губернаторский дом. Здесь поместилась вся Царская семья, придворные служители и учитель французского языка П. А. Жильяр. Прибывшие в Тобольск придворные: генерал И. Л. Татищев, гоф‑маршал В. А. Долгоруков, доктор Е. С. Боткин, фрейлина гр. А. В. Гендрикова, гоф‑лектриса Е. А. Шнейдер и доктор В. Н. Деревенко поместились в расположенном наискось Губернаторского дома Корниловском доме. Тут же поселился и учитель английского языка мистер Гиббс. Первое время, до марта 1918 года, условия содержания Царской семьи были вполне удовлетворительными, а затем введено было ограничение виде определённой суммы ежемесячно: на содержание всей семьи и состоящих при ней лиц стали выдавать по 4200 рублей в месяц.

16 апреля по ст. ст. бывший Государь вместе с Государыней и в. к. Марией Николаевной были отправлены на жительство в город Екатеринбург, а б. в. к. Ольга, Татьяна и Анастасия Николаевны остались пока в Тобольске, вследствие болезни Наследника Алексея Николаевича. Распоряжение об отъезде Царя сделано было прибывшим в Тобольск комиссаром Яковлевым. Недели через две после отъезда б. Царя в Тобольск приехал комиссар Хохряков и сменивший коменданта Кобылинского некто Родионов. По их настояниям стали собираться в дорогу и все другие остававшиеся в Тобольске члены Царской семьи. Выехали из Тобольска в 12 часу дня 7 мая ст. ст. и прибыли в Екатеринбург 10 мая. Все царское имущество было уложено в сундуки и доставлено также в Екатеринбург. По прибытии поезда на ст. «Екатеринбург» Хохряков и Родионов увезли на извозчиках великих княжон и Наследника. Часа через два после отъезда членов Царской семьи из вагона был вызван я, и вместе с графиней Гендриковой, Е. А. Шнейдер, И. Л. Татищевым, поваром Харитоновым и мальчиком Седневым на четырёх извозчиках мы были отправлены в город. По дороге Харитонов и мальчик Седнев были высажены у дома Ипатьева, а остальные были доставлены в тюрьму под присмотром комиссара Мрачковского.

С тех пор до самого последнего времени я не имел и не имею никаких сведений о судьбе Государя и членов его семьи.

Из Екатеринбургской тюрьмы я, вместе с Е. А. Шнейдер и А. В. Гендриковой, был взят 20 июля нового стиля и доставлен на станцию Екатеринбург, а отсюда в арестантском вагоне нас отправили в Пермскую тюрьму. Генерал Татищев был взят из тюрьмы приблизительно в 20‑х числах мая по ст. ст., но куда его отправили и какова его дальнейшая судьба – не знаю. 22 августа ст. ст. я, графиня Гендрикова и Е. А. Шнейдер ночью были доставлены в арестный дом и отсюда нас, вместе с другими заключёнными, в числе 11 человек (из них я могу назвать жену полковника Знамеровского), повели через город в лес для расстрела. Окружены мы были вооружённым конвоем в числе 22 человек. Конвой состоял из русских и латышей. Когда вступили в лес, я, улучив удобный момент, при повороте дороги между цепью конвойных сделал прыжок в сторону и побежал в лес. Вдогонку в меня были произведены три выстрела, но я остался невредим, а погони за мной не сделали. Благодаря этому мне и удалось спастись от смерти. Убегая, я слышал три залпа: полагаю, что это расстреливали моих товарищей по заключению.

Два дня я шёл лесом без пищи и питья, придерживаясь полотна дороги. Скрывался я по деревням и по лесам, одевшись в бедную крестьянскую одежду. 6/19 октября, после полуторамесячных скитаний, я, наконец, вышел на занятую чехословаками ст. «Упь» и вчера прибыл в Екатеринбург, а сегодня вечером уезжаю в Тобольск к своей семье, где и буду проживать. Я обещаюсь сообщить Вам свой адрес и известить Вас о перемене такового. Более пока показать ничего не имею.

Прочитано.

Алексей Андреевич Волков.

Член Екатеринбургского окружного суда Ив. Сергеев.[481]

 

Документ № 2

 

 

ПРОТОКОЛ

 

1919 года, августа 20–23 дня, Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов в г. Омске, в порядке 443 ст. Уст. Угол, Суд., допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал.

Алексей Андреевич Волков – сведения о личности см. л. д. 160, том 1‑й.

(…)[482] Прибыв в Тобольск, Царская Семья несколько дней пробыла на пароходе, пока приводился в порядок Губернаторский дом, отведённый для неё. Когда дом был готов, ГОСУДАРЫНЯ с Алексеем Николаевичем ехала в дом на экипаже. Вся остальная Семья следовала в дом пешком. Народ прекрасно относился к Семье. Я сам видел людей, плакавших, когда шла Семья.

Семья и Жильяр поместились в Губернаторском доме. Все остальные из свиты разместились в Корниловском доме. Жизнь пошла хорошая в Тобольске, покойная, ровная. Недостатка ни в чём не было. Жили они своей семейной жизнью. Дети усиленно занимались, кроме Ольги Николаевны, которая, конечно, уже не училась. ГОСУДАРЫНЯ занималась рукоделиями. ГОСУДАРЬ занимался с Алексеем Николаевичем, читал и работал во дворе. В 9 часов они вставали и все вместе, кроме ГОСУДАРЫНИ, пили утренний чай или в большом зале, или в кабинете ГОСУДАРЯ, или в будуаре у ГОСУДАРЫНИ. В 1 час дня был завтрак. В 5 часов полуденный чай. В 8 часов был обед. В 11 часов вечера был вечерний чай.

С перерывами для гулянья дети занимались до обеда. ГОСУДАРЬ всё это время проводил в указанных мною занятиях. После обеда они сходились вместе, и ГОСУДАРЬ очень часто читал вслух.

Первое время никаких у нас комиссаров не было. Главным начальником был полковник Кобылинский. Потом приехал комиссар Панкратов с помощником своим Никольским. Я ничего не могу сказать, кроме хорошего, про самого Панкратова. Он всё делал для Семьи и был сам человек хороший, мягкий. Он особенно любил Марию Николаевну и выделял её из всех. Его помощник Никольский был грубый, но его никто никогда и не видел. Я не знаю, чтобы он чем‑либо обидел Алексея Николаевича и кричал бы на него. Также я не знаю, чтобы он уничтожил вино, присланное им Макаровым из Царского.

К концу 1917 года солдаты стали распускаться. Я не могу объяснить причины этого. Но они стали хуже. В это время, я знаю, кто‑то из них написал неприличные слова на качелях, которыми пользовались княжны. Они заставили Государя, как и всех вообще офицеров, снять погоны. Они срыли гору, которой пользовалась Семья. Они, наконец, запретили Ей ходить в церковь. Запрещение ходить в церковь было вызвано тем, что диакон в один из праздников провозгласил многолетие по старой форме: «Благочестивейшему, самодержавнейшему и т. д.». Для чего это было сделано, я не могу Вам объяснить. Я сам потом говорил об этом с диаконом. Он мне говорил, что ему было так приказано священником о. Васильевым. А когда стали большевики об этом производить расследование, священник отказался от всего этого и всё свалил на диакона, который и пострадал.

Ничего я положительно не знаю, какие ещё комиссары приезжали к нам из Омска.

Первый комиссар, который приехал к нам при большевиках, был Яковлев. Ему на вид было лет 30–32. Он брюнет, цвет лица тёмный. Остальных его примет я не могу точно описать. С ним был ещё какой‑то его помощник, примет которого я не помню. Помнится мне, что в самый первый день Яковлев был принят Их Величествами в комнате больного Алексея Николаевича у его постели. Потом он приходил ещё несколько раз. Все мы видели, что он высматривает Алексея Николаевича, проверяет, действительно ли он болен, не притворяется ли он, [и]не [напрасно] ли говорят о его болезни. Я категорически утверждаю, что это так именно и было. Очевидно было, что для этого Яковлев и ходил тогда в дом.

Я спрашивал Её Величество, какое впечатление произвёл на неё Яковлев. Она мне сказала: «Ничего, он говорил мягко со мной». Я спросил Государыню: «Что же, Ваше Величество, он образованный, интеллигентный?» ГОСУДАРЫНЯ мне ответила: «Нет, не думаю. Мне кажется, он начитанный».

Я и сам говорил с Яковлевым. Дело в том, что перед его приездом солдаты и нас всех заперли в Губернаторском доме и не пускали нас домой, где жили наши семьи. Я от имени всех говорил с Яковлевым по этому поводу. Когда я ему это сказал, он удивился и ответил мне, что он через несколько дней разберётся с этим и даст мне ответ. Мне он показался человеком мягким, предупредительным, а вовсе не грубым мужиком. Все у нас знали, что после одного из посещений Алексея Николаевича, когда, должно быть, Яковлев окончательно убедился в болезни Алексея Николаевича, он пошёл с одним телеграфистом на вокзал и, вероятно, сносился с кем ему надо было по телеграфу. После этого он прождал несколько времени и пришёл в дом вместе с Кобылинским. Он сказал мне, что желает наедине переговорить с одним ГОСУДАРЕМ. Я хоть сейчас пойду под присягу и клятвенно могу удостоверить, что это было именно так. Именно Яковлев просил меня передать ГОСУДАРЮ, что он желает говорить с ним наедине. Я сказал Яковлеву, что моё дело доложить, а там как Его Величеству угодно будет. ГОСУДАРЬ вместе с ГОСУДАРЫНЕЙ были в то время в гостиной, рядом с залом.

Когда я сказал Государю, что Яковлев желает с ним говорить наедине, ГОСУДАРЬ пошёл в зал. Яковлев вошёл в зал. Тут же был и полковник Кобылинский. Яковлев сказал ГОСУДАРЮ, что он желает говорить с ГОСУДАРЕМ наедине. Я это категорически удостоверяю. ГОСУДАРЫНЯ, услышав эти слова Яковлева, сказала ему: «Это ещё что значит? Почему я не могу присутствовать?» Я не могу сказать, было ли при этих словах Императрицы у Яковлева заметно смущение. Я не придал тогда этому значения и не обратил внимания на него. Я только помню, что он «уступил» и сказал, кажется, так: «Ну, хорошо». После этого он сказал, обращаясь к одному ГОСУДАРЮ: «Вы завтра безотлагательно должны ехать со мной». Я тут же ушёл и дальнейшего разговора Их Величеств с Яковлевым не слышал.

Когда Яковлев ушёл, меня не было в это время около Их Величеств. Я был в своей комнате и занимался своими делами. Я не видел, как Кобылинский после ухода Яковлева разговаривал с Их Величествами. Выйдя же после ухода Яковлева, приблизительно с полчаса, из своей комнаты, я нашёл Императрицу в комнате Алексея Николаевича. Лицо Её было заплакано, и Она плакала в это время, но скрывала своё лицо от Алексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы он видел Её слезы. Когда Она выходила из этой комнаты, я спросил Её: «В чем дело? Что случилось?» ГОСУДАРЫНЯ мне ответила: «ГОСУДАРЯ увозят в Москву. Хотят, чтобы Он заключил мир. Но я сама поеду с Ним: я никогда не допущу этого. Что скажут наши союзники? Я оставляю Алексея Николаевича: смотри здесь за ним. Я сама решила и я должна разделить судьбу с ГОСУДАРЕМ».

Я не могу, конечно, поручиться, что я слово в слово передаю слова Её Величества именно так, как она мне их сказала, но, приблизительно, она сказала эти слова. А что она именно эти мысли высказывала, я какой хотите клятвой могу подтвердить это.

Алексей Николаевич в это время был болен той же болезнью, что и в Спале.[483] Но на этот раз он страдал гораздо сильней, чем в Спале. Тогда у него отнялась одна нога, а в это время у него отнялись обе ноги, и он ужасно страдал, плакал и кричал, всё звал к себе мать. ГОСУДАРЫНЯ всё время находилась при нём. И вот в это‑то время Она так убивалась, как Она никогда не убивалась раньше. Я даже и сравнить не могу Её состояния при отречении ГОСУДАРЯ с этим Её состоянием в Тобольске, когда Она решила оставить Алексея Николаевича и ехать с ГОСУДАРЕМ. Там она была спокойна, а здесь Она уже не могла сладить с собой и плакала, как она никогда не плакала раньше.

Стали торопиться с укладкой вещей. Яковлев дал короткий срок и торопился, вероятно, вовсю. ГОСУДАРЬ был хотя и очень выдержанный человек, но, как всё же заметно было, и Он был удручён этим отъездом.

В 4 часа утра были поданы, кажется, обывательские подводы: коробки, запряжённые в две лошади, и один был с верхом, в три лошади. Ничего, как есть, не было в коробках: никакого сиденья. Достали мы во дворе соломы и положили в коробки. В тот, у которого был верх, мы положили ещё матрасы. В этой коробке села ГОСУДАРЫНЯ с Марией Николаевной. Она хотела, чтобы ГОСУДАРЬ ехал с ней, но Яковлев этого не позволил. Я это прекрасно помню и точно это удостоверяю: Яковлев не позволил, чтобы ГОСУДАРЬ ехал вместе с ГОСУДАРЫНЕЙ и сел с Ним сам. Он относился в это время к ГОСУДАРЮ не только хорошо, но даже внимательно и предупредительно. Когда он увидел, что ГОСУДАРЬ сидит в одной шинели и больше у Него ничего нет, он спросил Его Величество: «Как, Вы только в этом и поедете?» ГОСУДАРЬ сказал: «Я всегда так езжу». Яковлев возразил Ему: «Нет, так нельзя». Кому‑то он при этом приказал подать ГОСУДАРЮ ещё что‑нибудь. Вынесли плащ ГОСУДАРЯ и положили его под сиденье. Уехали тогда с ними из свиты и прислуги следующие лица: Долгорукий, Чемодуров, Боткин, Седнев и Демидова.

Я точно не знаю, каким способом мы известились о том, что ГОСУДАРЯ с ГОСУДАРЫНЕЙ и Марией Николаевной задержали в Екатеринбурге. Кажется, были письма об этом из Екатеринбурга, но от кого именно и что в них было писано, я не знаю. Я знаю, что 8 человек наших солдат ездило тогда провожать их, но я не знаю, что именно рассказывали солдаты после возвращения из этой поездки.

Через некоторое время пришёл к нам комиссар Хохряков, который раньше у нас не бывал. Как будто бы выходило так, что он должен был перевезти Детей и всех остальных в Екатеринбург вместо Яковлева. Я могу только удостоверить, что Хохряков, как и Яковлев, спешил с отъездом, всё проверяя болезнь Алексея Николаевича. Незадолго до нашего отъезда появился с отрядом красноармейцев какой‑то Родионов. Эти красноармейцы и заменили наших стрелков. Отряд Родионова состоял из русских и латышей. Я не знаю, были ли в нём мадьяры, но латыши были. Я это потому так говорю, что потом, когда мы ехали на пароходе, лакей Трупп признал в одном из красноармейцев своего племянника (имени и фамилии его не знаю), а Трупп был латыш.

Хохряков, как говорили, был матрос. Кто был Родионов, я не могу сказать. Был ли он жандарм, не могу сказать. Не могу точно сказать, похож ли он был на офицера, но вряд ли. Мне он не казался человеком интеллигентным. Я не могу сказать, чтобы он был особенно грубым, но он проявлял настойчивость в своих требованиях. Это действительно было, что он не позволил Княжнам закрывать двери их спальни. Я с ним из‑за этого повздорил, потому что нельзя так: барышни. А Нагорный с ним вздорил из‑за Алексея Николаевича. Может быть, из‑за этого мы с Нагорным и пострадали.

Родионов оказался знакомым с Татищевым. Мне передавал следующий с ним разговор Татищев. Родионов, увидев Татищева, сказал ему: «Я Вас знаю». Татищев его спросил, откуда он его знает, где он его видел. Родионов не ответил ему.

Тогда Татищев спросил его: «Где же Вы могли меня видеть? Ведь я же жил в Берлине». Тогда Родионов ему ответил: «И я был в Берлине». Татищев попытался подробнее узнать, где же именно в Берлине видел его Родионов, но он уклонился от вопроса, и разговор остался у них неоконченным. Буксгевден мне говорила, что она видела Родионова несколько раз жандармом на станции «Вержболово». Между прочим, Родионов почему‑то выделил Татищева и приказал наклеить только на его вещи ярлыки с отметкой, что это вещи Татищева.

Большевики, увозя нас из Тобольска, вывезли отсюда всю обстановку, какая там была, которая вовсе не принадлежала Царской семье. Я не знаю, почему они так поступали. У Царской Семьи были для каждого из них свои походные кровати. Все они были взяты и в первый переезд, и во второй из Тобольска. В Тюмени мы разместились в двух вагонах. Дети, Буксгевден, Гендрикова, Татищев, Шнейдер, Эрсберг и Нагорный были в одном вагоне. Все остальные – в другом. У детей и кто был с ними вагон был классный, мягкий. У нас – 4‑го класса.

Я знаю, что при отъезде из Тобольска драгоценности, какие были у Царской Семьи, куда‑то зашивались, но куда именно, я не знаю.

В Екатеринбурге Детей увезли два лица. Один был Родионов. Он садился с ними, как я видел, в окно своего вагона, на извозчика. Примет другого я описать не могу: не помню их. Но только это вовсе не был Хохряков. Хохряков тогда тоже ехал с нами в Екатеринбург. Я не помню, уезжал ли тогда он с детьми из поезда. Если я называл его члену суда Сергееву, то это не так. Другой, который ехал с детьми на извозчике, был не Хохряков, а кто‑то другой.

Спустя некоторое время явился к нашим вагонам Родионов и выделил из одного вагона Гендрикову, Шнейдер и Татищева, а из другого – меня, Харитонова и Седнева Леонида. Нас повели к вокзалу, где были извозчики. У извозчиков был тот самый комиссар или ещё кто, который вместе с Родионовым перевозил и детей. У меня с собой был саквояж, а в нём было: 4000 денег, бельё, сапоги, одна моя фотографическая портретная карточка и две карточки‑открытки, бритвы, туфли, записная книжечка, продовольственная книжка. В отдельных местах были у меня сухари и банка с вареньем. Этот комиссар с Родионовым не позволили мне брать с собой сухарей и варенья, и эти вещи были оставлены ими у себя. Татищев сел один на извозчика. Я также сел один. Гендрикова села со Шнейдер. Родионов с неизвестным комиссаром сели также на одного извозчика и поехали сзади нас. Харитонов с Седневым также сели вместе. Подъехали мы к дому Ипатьева, где была Семья. Я видел, что дом был обнесён забором, но не могу сказать, закрывал он ворота или же нет. Тут у дома Ипатьева ссадили Харитонова и Седнева. Нас же остальных повезли дальше.

Я спросил извозчика: «Далеко ли до дома?» Я думал, что нас везут куда‑либо ещё. Молчит. Я опять его спросил: «Ты куда нас везёшь?» Опять молчит. И привезли нас в тюрьму. Когда нас привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: «Вот, Алексей Андреевич, правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся». Родионов ничего на это не сказал Татищеву, а другой комиссар ответил: «По милости царизма, родился в тюрьме». Сказал он эти слова по нашему адресу и сказал их злобно. Не было тогда на меня ордера, а на всех остальных ордера уже были. Начальник тюрьмы и сказал тогда об этом этому комиссару. Он махнул рукой и сказал: «Потом пришлю». Я не знаю, кто это был. Но потом, когда был в тюрьме комиссар юстиции Поляков и мы обращались к нему по поводу отобрания у нас вещей (у меня взял саквояж этот самый неизвестный мне комиссар), и Поляков нас спросил, кто нас арестовывал и кто у нас отбирал вещи, и мы не могли ему ответить на его вопрос, начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню.

Я вижу предъявленную мне Вами карточку (предъявлена фотографическая карточка Юровского) и не могу сказать, это ли лицо изображено на предъявленной мне Вами карточке, про которое я сейчас Вам говорю. Но мне кажется больше, что это не он. Тот был без бороды, а у этого борода. Но что его начальник тюрьмы называл Юровским, я это хорошо помню.

Гендрикову и Шнейдер от нас в тюрьме отделили, а нас с Татищевым посадили в одну камеру. Это было 10 мая по старому стилю. На другой же день в нашу камеру был приведён Чемодуров.

Я разговаривал с ним. Он был сильно потрясён. Он мне говорил, что из Тюмени их возил Яковлев куда‑то взад и вперёд, так что он совсем потерялся и не знал, куда же именно их возил Яковлев. Привезли их в Екатеринбурге прямо в дом Ипатьева. Водили ли куда отсюда ГОСУДАРЯ, он не говорил и разговору у нас с ним об этом не было. Обращались с Августейшими Особами здесь большевики, как говорил Чемодуров, «плохо, грубо». Он рассказывал, что однажды один какой‑то из них стал рассматривать флаконы ГОСУДАРЫНИ и нюхать их. ГОСУДАРЬ сказал ему на это: «До сих пор я имел дело всё‑таки с порядочными людьми». Этот большевик ушёл, сказал о словах ГОСУДАРЯ кому‑то другому, и тот грубо сделал замечание ГОСУДАРЮ: «Не забывайте, что Вы арестованный». Обедали они все вместе. Во время обеда подходил какой‑нибудь красноармеец, лез ложкой в миску с супом, жрал и говорил: «Вас всё‑таки ещё ничего кормят». Видимо, здесь в Екатеринбурге обращение было совсем иное, чем в Тобольске.

25–26 мая по старому стилю Татищева увели в контору тюрьмы. Он не взял с собой своих вещей: шубы и бумажника (сколько у него было денег, не знаю, но думаю, что не много). Он скоро прислал за мной, прося меня принести ему вещи. Я понёс. В конторе Татищев показал мне ордер (не знаю, из какого учреждения), в котором говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. Подписей на нём я не помню. До этого времени к нему никто не приезжал ниоткуда, и сам он не хлопотал о своём освобождении.

Я забыл сказать, Чемодуров говорил, что 10 мая в дом Ипатьева был привезён Нагорный и должен был вместо него быть привезённым Трупп.

20 июля по новому стилю меня, Гендрикову и Шнейдер взяли из тюрьмы и привели в вагон, где нас всех собралось 36 человек. Здесь же с нами была Елена Петровна Сербская и её миссия. Повезли нас всех в Пермь, куда мы и прибыли 23 июля. Меня, Гендрикову, Шнейдер, Елену Петровну с миссией посадили в одну тюрьму, а всех остальных от нас отделили. Я сидел вместе с секретарём миссии Смирновым, майором Мишечичем (так!) и двумя какими‑то сербскими унтер‑офицерами. От них я узнал, что Елена Петровна проживала с мужем великим князем Иоанном Константиновичем в Алапаевске, а затем она переехала в Екатеринбург, чтобы ехать в Петроград к детям. Но здесь она узнала, что её мужа, как и остальных князей в Алапаевске, перевели на солдатский паёк. Тогда она подала большевикам официальное заявление, что она не желает уезжать и желает разделить судьбу мужа. За это её и арестовали.

Спустя некоторое время после моего перевода в Пермскую тюрьму я подал, по совету какого‑то адвоката, также сидевшего в тюрьме, заявление в «совдеп», прося разъяснить мне, за что я арестован. Меня после этого (недели через 2–2½ после перевода в Пермь) повели куда‑то на допрос. Там мне какой‑то молодой человек (примет не помню) показал моё прошение и стал мне предлагать вопросы: «Вы что знаете про убийство в Екатеринбурге Николая?» Я сказал, что я об этом только узнал в Пермской тюрьме из газет. (В газете тогда писали только про одного ГОСУДАРЯ: он убит, а про Семью ничего в газете сказано не было.) Он не стал меня больше ничего про это спрашивать и ни слова не спросил меня про Семью ГОСУДАРЯ. Затем он меня спросил: «А Вы в побеге Николая из Тобольска участвовали?» Я сказал, что никакого побега не было и не предполагалось. Он меня опять спросил: «А Вы знали о побеге?» Я сказал, что ничего об этом не знал. После этого он мне сказал, что я могу идти. Я спросил его о судьбе моего прошения, и он мне ответил, что этот вопрос будет разрешён в Москве. Я хорошо эти его слова помню.

В одной тюрьме с нами сидел камердинер великого князя Михаила Александровича Василий Фёдорович Челышев. Я с ним встречался в коридоре, и он мне рассказывал, как он попал в тюрьму. Михаил Александрович проживал в Перми в Королевских номерах, где в другом номере жил с ним и Челышев. Там же жил и его секретарь, англичанин Джонсон. Приблизительно недели за 1½, как говорил Челышев, до нашего прибытия в Пермь, ночью часов в 12 пришли в Королевские номера каких‑то трое вооруженных людей. Были они в солдатской одежде. У них у всех были револьверы. Они разбудили Челышева и спросили, где находится Михаил Александрович. Челышев указал им номер и сам пошёл туда. Михаил Александрович уже лежал раздетый. В грубой форме они приказали ему одеться. Он стал одеваться, но сказал: «Я не поеду никуда. Вы позовите сюда вот такого‑то (он указал, кажется, какого‑то большевика, которого он знал). Я его знаю, а вас я не знаю». Тогда один из пришедших положил ему руку на плечо и злобно и грубо выругался: «А вы, Романовы, надоели вы нам все». После этого Михаил Александрович оделся. Они также приказали одеться и его секретарю Джонсону и увели их. Больше Челышев не видел ничего и не знал, в чём и куда увезли Михаила Александровича. Спустя некоторое время после этого (когда Михаил Александрович уже был увезён) Челышев сам отправился в «совдеп», как он мне говорил, и заявил там об увозе Михаила Александровича. По его словам, на это его заявление не было обращено внимания и спустя через час, как он мне говорил, большевики стали делать что‑то вроде погони за Михаилом Александровичем, но в чём она выразилась, Челышев не говорил. На него же они произвели именно то впечатление, что они нисколько не поспешили догонять Михаила Александровича, и вообще, как бы не обратили должного внимания на его заявление.

Я забыл ещё сказать, что, когда Михаил Александрович уходил из номера, Челышев ему сказал: «Ваше Высочество, не забудьте там взять лекарство». Это были свечи, без которых Михаил Александрович не мог жить. Приехавшие как‑то обругались и увели Михаила Александровича. Лекарство же так и осталось в номере. На другой же день после этого Челышев был арестован и, как я потом читал в Тобольске в газетах, был расстрелян.

В ночь на 22 августа по старому стилю меня привели из камеры в контору. Тут же были и Гендрикова со Шнейдер. Отсюда нас повели в арестный дом и ввели в особую комнату, где было 8 человек. Здесь же было 22 вооружённых человека. Это были, очевидно, палачи. Среди них были и русские, но, по большей части, были не русские, а, видимо, латыши, хотя, быть может, были и мадьяры. Командиром у них был какой‑то человек в матросской одежде. Мы сидели, ждали света. Гендрикова мне шепнула, с чьих‑то слов, что нас отведут в пересыльную тюрьму, а потом отправят в Москву или Петроград. Я не стал ей возражать, хотя я и ясно видел, куда нас поведут.

Повели нас за город. Кончились строения, показался лесок. Стали мы подходить, должно быть, к месту казни нашей, потому что наши палачи стали услужливо предлагать нам свои услуги: «позвольте, я понесу ваши вещи», очевидно, каждый, желая сейчас же завладеть нашими вещами, чтобы потом не делиться ими с другими. Потом нас остановили. Я улучил минуту и перепрыгнул канаву, которая была около меня. Я бросился бежать. В меня было выпущено три пули. Я упал, потерял шляпу и слышал вдогонку мне слова: «Готов». Но я тут же поднялся и снова побежал (упал я после второго выстрела). В меня был произведён третий выстрел, но Господь Бог меня сохранил, и я убежал. 43 суток я блуждал и вышел на линию железной дороги в 70 верстах от Екатеринбурга, на территорию, свободную от большевиков.

Я не умею рассказать про характеры Царской Семьи, потому что я человек неучёный, но я скажу, как могу. Я скажу про них просто: это была самая святая чистая Семья.

ГОСУДАРЬ был милый, мягкий, ровный. Он был очень добрый человек. Сколько лет я жил около Него и ни одного раза я не видел Его в гневе. Всегда Он был очень ровный, спокойный. Был он прост и не горд. Он был скромный и держал себя так. Его платья были часто чинены. Не любил Он мотовства и роскоши. Его штатские костюмы велись у Него с жениховских времён, и Он пользовался ими. Был он человек, я бы сказал, совсем непьющий. Выпивал он за обедом одну рюмку старой сливовицы и одну рюмку мадеры. Больше Он ничего совсем не пил. И больше этого Он никогда не пил. Он, например, не пил совсем шампанского. Если же ему приходилось, по необходимости, пить его в каких‑нибудь торжественных случаях, Он отпивал немного из бокала.

Из удовольствий Он любил только одну охоту. Охотился Он всегда весной на глухариных токах и осенью по фазану и по зверю. Но за войну Он запустил и охоту. Больше Он никаких развлечений не знал.

Весь день у него уходил на приёмы деловых людей до обеда. Только после завтрака Он гулял и занимался физическим трудом и после обеда вечер был с Семьёй. Он был самый настоящий семьянин и любил быть в Своей Семье.

ГОСУДАРЫНЯ, если не была занята приёмами или деятельностью по лазаретам, все время отдавала детям. Она, видно было, как сильно любила ГОСУДАРЯ и Детей. Всё это злоба и клевета, что писали нехорошего про ГОСУДАРЯ, что он пьёт, и про ГОСУДАРЫНЮ, что Она имеет дело с Распутиным. В Распутина Она верила, как в святого. Кого хотите, спросите из близких к ним, и все Вам скажут одно. Это всё грязь и мерзость, что нарочно в революцию про Них в газетах писали. Распутина я за всё время видел во дворце два раза. Его принимали ГОСУДАРЬ и ГОСУДАРЫНЯ вместе. Он был у них минут 20 и в первый и во второй раз. Я ни разу не видел, чтобы он даже чай у Них пил. ГОСУДАРЫНЯ относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала. Только однажды Она говорила со мной про Распутина, и слова её были маловажные. Мы ехали на пароходе в Тобольск, и, когда проезжали мимо села Покровского, Она, глядя в окно, сказала мне: «Вот здесь Григорий Ефимович жил. В этой реке он рыбу возил (так!) и нам иногда в Царское привозил». (Я этого, например, не знал, что он им рыбу привозил.) После убийства Распутина Она была расстроена и не принимала никого. Но ни малейшего даже намёка Она ничем не обнаружила на то, что это был человек, про которого можно было бы подумать что‑нибудь грязное.

Из Детей Алексей Николаевич был ещё мальчик. Анастасия Николаевна и Мария Николаевна также были ещё не взрослые. Занимались они уроками. Ольга Николаевна была уже в невестах. Она была к хозяйству не склонна, любила уединяться, любила книжки и музыку.

Татьяна Николаевна была похожа на мать. Она была степенная, обстоятельная, хозяйственная. Она как‑то и считалась против Ольги Николаевны старшей, потому что её все слушались. Она была ближе всех к матери.

Кроме камердинеров Тетерятникова и Чемодурова, у ГОСУДАРЯ был ещё один камердинер Пётр Фёдорович Катов, который, как и Тетерятников, в Тобольск не попал.

Платье шил на ГОСУДАРЯ с Алексеем Николаевичем Нольдштром, на ГОСУДАРЫНЮ и Княжон – Бризак, Михайлова и домашняя портниха Николаева.

Обувь на ГОСУДАРЯ и Алексея Николаевича шили Ситников и ещё кто‑то, а на ГОСУДАРЫНЮ и Княжон – Вейс.

На служащих при Дворе шил портной Лидваль.

Из всех предъявленных мне Вами вещей и их фотографических изображений (свидетелю были предъявлены все предметы, имеющиеся при деле в качестве вещественных доказательств, и фотографические изображения вещественных доказательств, при деле не находящихся), я останавливаюсь на маленькой пряжке от пояса и на изображении креста (п. «г» протокола 10 февраля сего года, л. д. 13 об., том 2‑й и п. 4‑й протокола 15–16 того же февраля, л. д. 45 об., том 2‑й). Пряжка эта похожа на пряжку, какую носил на своём поясе Алексей Николаевич. Крест этот похож на крест, который был у ГОСУДАРЫНИ и который она носила иногда, но очень редко. Княжны носили ожерелья на шее из белых бус.

У ГОСУДАРЫНИ были жемчужные серьги, но я не могу на снимке опознать, они это или не они.

Пряжки, изображения которых я вижу, были у них на туфлях и у ГОСУДАРЫНИ и у Княжон (п. п. 2 и 21 протокола 15–16 того же февраля л. д. 45 и 48 об., том 2‑й).

Свечи (из) красного воска были у них в обиходе в Тобольске. Им такие свечи доставлялись из монастыря и из собора.

В Тобольске было две купчихи, которые доставляли провизию Царской семье. Это были Холина и Еремеева.

У меня не было разговора с Челышевым про то, был ли предъявлен Михаилу Александровичу какой «мандат» лицами, которые его увели.

Что означают записи в моей книжечке (п. 5 протокола 19 мая сего года, л. д. об., том 4‑й), я не знаю.

Показание моё, мне прочитанное, записано правильно.

 

Алексей Андреевич Волков.

Судебный следователь Н. Соколов. [484]