Глава 2. Наше свадебное путешествие продолжается. Вормс, Страсбург, Люцерн, перевал через Сен-Готард

Стр. 20

картину, казавшуюся мне довольно удачной. / картину, казавшуюся мне довольно удачной. Мне казалось, что мне особенно удалось вложить в нее что-то своеобразно печальное, что было во всем этом {554} пустынном и все же тревожно беспокойном пейзаже, в лимонном небе с лиловыми облаками, в ржаво-золотистом отливе листьев, которые рвали неистовые порывы ветра, в серой массе старинной церкви, местами убранной кирпичной кладкой… Другой тщательный рисунок в Вормсе я сделал с самого собора, и этот рисунок послужил мне материалом для того большого углем нарисованного картона, который у меня выпросил Левушка Бакст, что мне особенно тогда польстило.

Стр. 21

Мы обомлели и не верили глазам! / Мы обомлели и не верили глазам! В благородно-спокойных, строгих, несколько даже суровых, но таких устойчивых, уравновешенных и поэтому надежных романских соборах Майнца и Вормса мы ощущаем совсем иное. Подходя к фасаду страсбургского Мюнстера, очарование только росло и осложнялось…

Стр. 22

шествие апостолов. / шествие апостолов. Вообще же в стилистическом, архитектурном отношении эта внутренность уступает парижской Notre Dame и соборам в Амьене, в Шартре, в Кельне, в Вене, но в каком-то церковно-постановочном смысле она представляется достижением единственным и беспримерным. Даже самые пышные à grand spectacle[625] затеи барочных соборов, в которых церковная театральность празднует свои величайшие удачи, остаются в смысле разительного эффекта далеко позади этой красоты. Там она носит уже слишком «оперный», «феерический» характер. Возникают сомнения, куда, в сущности, тебя манит все это золото, все эти извивающиеся формы, все эти похожие на прислужников Киприды соблазнительные небожители, что балансируют свои наготы по карнизам или вихрями вьются в расписных плафонах. Напротив, в Страсбурге театральность остается церковной, христианской — радостной, но в то же время строгой, целомудренной. Испытывается на себе воздействие этого великолепия, не закрадывается сомнения, что под этим кроются козни того лукавого Князя Мира сего, который как раз изображен на портале в сопровождении соблазняемых им Неразумных Дев (что за красота эти портальные статуи!).

Стр. 23

сердитого дракона. / сердитого дракона. К сожалению, внутри собора варвары-фанатики ничего не оставили из всего того художественного богатства, которым этот храм когда-то славился. Не нашли мы и следов архизнаменитого Totentanz’а[626], написанного на стенах крейцганга. Мотивом для другой моей базельской пастели (тоже проданной в Петербурге) послужила та терраса, обсаженная вековыми липами, которая расположена позади церкви над самым Рейном.

{555} Глава 4. Свадебное путешествие. Флоренция, Падуя, Венеция, Вена, Варшава

Стр. 44

сопровождать нас по музеям и церквам. / сопровождать нас по музеям и церквам. Уже в первое мое посещение дворца «Бельведер» (где было развернуто богатейшее собрание картин, составлявших достояние Габсбургов) я обратил особое внимание на Питера Брейгеля, но все же тогда (в 1890 г.) меня больше интересовали другие мастера (и пожалуй особенно Иордане — вследствие того, что у нас в доме, в столовой, висело повторение знаменитой венской картины «La Roi boit»[627]). Теперь же я стал несравненно более зрелым ценителем в живописи и в то же время восторг (видно, тихий и сосредоточенный) моего друга помог мне лучше понять «Вавилонскую башню», «Детские игры», «Шествие на Голгофу» и другие картины этого тогда еще не признанного большой публикой мастера[628].

Глава 5. Мережковские. Репин. Работа над собранием княгини М. К. Тенишевой

Стр. 45

мои зарисовки в альбомах. / мои зарисовки в альбомах. Необычайно поэтичным и трогательным памятником того нашего домашнего уюта, который тогда царил в нашей прародительской квартире, могла бы служить та акварель, которую тогда же папа написал, поставив себе задачей увековечить те почти ежевечерние заседания, что происходили в его кабинете и в центре которых сидел он сам, занятый каким-либо срочным думским делом (у него была удивительная способность уходить совершенно в хотя бы вовсе неинтересную работу, если даже вокруг стоял шум и велись громкие разговоры), то раскладыванием своих любимых пасьянсов. Ни то ни другое не мешало ему следить за общей беседой и вставлять в нее иногда свои замечания. Увы, к безутешному моему огорчению, эта акварель, которую я себе выпросил после кончины папочки, была украдена в 1905 г. во время переезда с одной квартиры на другую[629]. Хорошо {556} еще, что с нее была до того снята фотография В. С. Россоловским, а Коля Лансере сделал с нее копию тушью в величину пропавшего оригинала.

Место действия — папин кабинет. Он сам изображен сидящим спиной к зрителю за своим письменным столом, освещенным старомодной висячей лампой, окруженной медными спиралями. Папа приподнял голову, прислушиваясь к тому, что ему говорит сын Миша. К папе ластится довольно уродливая собачонка, которую мы с Атей подобрали на улице, заплатив за нее рубль мальчишке, несшему ее топить. С другой стороны к папе подошла одна из Лансерят — его любимица Маша. К столу с другой стороны подошла Зина Лансере, ставшая впоследствии известной и прекрасной художницей (под фамилией своего мужа Серебрякова). В это время она страдала какой-то глазной болезнью и поэтому носила особый козырек из зеленой тафты. Справа у окна за квадратным «маминым» столом под фарфоровой лампой сижу я, а надо мною склонился Женя. Мы оба рассматриваем какую-либо только что приобретенную книгу и делимся впечатлениями. Из соседней (синей) столовой к двери кабинета направляется (тогда пятнадцатилетний) Коля, на ходу что-то читающий, однако это он, бедняжка, не захвачен каким-либо романом, а он зубрит гимназический урок, что он по своему обыкновению и делал, размеренным шагом расхаживая по анфиладе комнат. Самое интересное в папиной акварели — это тот Damentisch[630], что придвинут (на вечер) к центральному столу и за которым заседает тот кружок, который собирается почти всегда в том же составе, чтобы поболтать и [делать] какую-либо работу: вязание или шитье. Вероятно, увековеченный такой вечер — понедельник, ибо среди присутствующих дам выделяется своим гордым, горбоносым «римским» профилем милая «тетя Лиза Раевская», которая неизменно уже сколько лет у нас обедывала именно по понедельникам с тем, чтобы потом сразу отправиться на свое абонементное место в Мариинский театр. Ей насупротив сидит сестра Катя, а между ними прямо vis-a-vis поместилась моя Атя. Особенно характерно для нее в это время был ее домашний наряд, желтый балахон, в котором ей разрешалось оставаться на людях ввиду ее уже заметной беременности. К этой же группе принадлежали еще остальные две девочки Лансере — гостящая отпущенная из института на рождественские каникулы Соня и следующая за ней по годам Катя. В глубине в полумраке тонет стена кабинета, увешанная фамильными портретами, среди коих в рамке красуется под портретом прадеда Бенуа тот акростих, что сочинил в его честь его сын — мой дедушка.

Стр. 54

в большом платяном шкафу. / в большом платяном шкафу, стоявшем в комнате, служившей Марии Клавдиевне живописной {557} мастерской — ведь и она пробовала свои силы (нельзя сказать чтоб удачно) в писании масляными красками, и даже брала уроки у Я. Ф. Ционглинского, а позже и у самого Репина.

Стр. 55

обе княгини отбывали в Париж. / обе княгини отбывали в Париж.

Мне хочется упомянуть здесь еще об одном случае, очень характерном для М. К. Тенишевой. Услыхав мои особенно восторженные восклицания от найденного толстого пакета, содержавшего шестьдесят сангин Бушардона, представляющих разные мелкие уличные ремесла Парижа в XVIII веке («Les Cris de Paris»[631]), она «на радостях» попробовала их навязать в виде подарка «мол на память об этом дне». И должен сознаться, что мне стоило не мало усилий от такого неожиданного подарка отказаться[632].