Поручении, возложенном на Жиль Бласа графом Оливаресом

 

Увидев Хосе, я тут же с большим возбуждением сообщил ему, что о многом

должен с ним переговорить. Он отвел меня в укромное место, где, изложив

весь ход дела, я спросил его, что он думает обо всем мною сказанном.

- Я думаю, - ответил он, - что вы находитесь на пороге большой карьеры.

Все вам улыбается: вы нравитесь первому министру; а, кроме того (и это

отнюдь не безделица), я могу оказать вам ту же услугу, которую некогда

оказал вам мой дядя Мелькиор де ла Ронда, когда вы поступили на службу к

гренадскому архиепископу. Он избавил вас от труда изучать прелата и

главных его приближенных, раскрыв перед вами их характеры; я же, по его

примеру, хочу познакомить вас с графом, с его супругой-графиней и с доньей

Марией де Гусман, их единственной дочерью. Начнем с министра, - ум у него

живой и проницательный, способный на великие замыслы. Он выдает себя за

человека универсального, потому что обмакнул пальцы во все науки; он

считает себя способным решить всякое дело, мнит себя глубоким юристом,

великим полководцем и тончайшим политиком. Прибавьте к этому, что он

постоянно упорствует в своих мнениях и склонен следовать им

преимущественно перед чужими, дабы не показалось, будто он уступает

другому в осведомленности. Между нами будь сказано, этот недостаток может

привести к самым необычайным последствиям, от коих да сохранит господь

наше королевство. В Совете он блещет природным красноречием и писал бы так

же хорошо, как говорит, если бы, стараясь сообщить своему стилю большую

возвышенность, не делал бы его слишком туманным и изысканным. Рассуждает

он своеобразно; мысль у него капризна и причудлива. Таков портрет его ума,

а вот - портрет его сердца. Он великодушен и верен в дружбе. Говорят,

будто он мстителен. Но какой же испанец не мстителен? Кроме того, его

обвиняют в неблагодарности за то, что он отправил в ссылку герцога

Уседского и брата Луиса Алиагу, которым, как говорят, многим был обязан.

Но и это следует ему простить: желание стать первым министром избавляет от

обязанности быть благодарным.

Донья Агнеса де Суньига де Веласко, графиня Оливарес, - продолжал Хосе,

- дама, обладающая, насколько мне известно, лишь одним недостатком: она на

вес золота продает те милости, которые выхлопатывает. Что касается доньи

Марии де Гусман, которая безусловно является сейчас самой выгодной

невестой во всей Испании, то это - особа, совершенная во всех отношениях и

боготворимая своими родителями. Примите это к руководству: старайтесь как

следует угождать этим дамам и делайте вид, будто вы еще более преданы

графу Оливаресу, чем герцогу Лерме до вашего путешествия в Сеговию. Таким

образом, вы сделаетесь персоной, осыпанной почестями и богатствами. Кроме

того, советую вам, - добавил он, - от времени до времени навещать моего

господина, дона Балтасара: хотя для продвижения по службе он вам больше не

нужен, все же не забывайте оказывать ему внимание. Он о вас хорошего

мнения, старайтесь сохранить его уважение и дружбу; при случае он может

быть вам полезен.

- Поскольку дядя и племянник, - спросил я у Наварро, - вместе правят

государством, не возникает ли между ними некоторой зависти?

- Напротив, - отвечал он, - они действуют в самом тесном единении. Без

дона Балтасара граф Оливарес, может быть, не стал бы первым министром, так

как ведь после смерти Филиппа III все друзья и сторонники Сандовальского

дома лезли из кожи вон: кто ради кардинала, кто ради его сына; но мой

господин, самый ловкий из царедворцев, и граф, тоже не меньший хитрец,

разрушили их планы и приняли такие правильные меры, чтобы обеспечить за

собой этот пост, что победили всех своих соперников. Сделавшись первым

министром, граф Оливарес разделил бремя управления со своим дядей, доном

Балтасаром: он оставил ему попечение о делах иностранных, а себе взял

внутренние. Таким образом, еще крепче стянув узы, которые, естественно,

должны связывать людей одной крови, эти вельможи, не зависящие друг от

друга, живут в полном согласии, которое мне представляется нерушимым.

Таков был разговор, который произошел у меня с Хосе и которым я твердо

решил воспользоваться себе на благо. После этого я пошел выразить свою

признательность сеньору Суньиге за то, что он соблаговолил для меня

сделать. Он весьма вежливо отвечал мне, что и впредь намерен пользоваться

всяким случаем, чтобы доставить мне удовольствие; он выразил

удовлетворение по поводу того, как я поладил с его племянником, и обещал

еще поговорить обо мне с этим последним, желая, как он выразился, по

крайней мере, показать, что мои интересы ему дороги и что, вместо одного

покровителя, у меня их два. Таким образом, дон Балтасар из расположения к

Наварро принимал к сердцу мою судьбу.

В тот же вечер я покинул меблированные комнаты и поселился у первого

министра, где поужинал в своих апартаментах вдвоем с Сипионом. Стоило

взглянуть, как мы себя держали! Прислуживали нам дворцовые лакеи и, глядя,

как мы за трапезой напускаем на себя солидность и важность, быть может,

смеялись в душе над уважением, которое им велено было нам оказывать. Когда

же слуги, убрав со стола, удалились, мой секретарь перестал стесняться и

принялся болтать всевозможные пустяки, которые подсказывало ему веселое

настроение и окрылившие его надежды. Я же, хотя и довольный блестящим

своим положением, которое теперь только начинал осознавать, все же не

чувствовал никакой склонности им ослепляться. Поэтому, улегшись в постель,

я мирно уснул, не отдаваясь приятным мечтам, которыми мог бы занять свой

ум, в то время как честолюбивый Сипион почти не знал покоя: он провел

большую половину ночи, мысленно накопляя богатства, чтобы выдать замуж

свою дочь Серафиму.

Я не успел одеться, как за мною пришли от имени его сиятельства. Вскоре

я уже был у графа, который сказал мне:

- Ну-ка, Сантильяна, посмотрим, на что ты пригоден. Ты говорил мне, что

герцог Лерма поручал тебе составлять докладные записки; у меня тут есть

одна, которую я хочу сделать твоим пробным камнем. Я сейчас познакомлю

тебя с ее содержанием: речь идет о составлении акта, который расположил бы

широкие круги в пользу моего управления. Я уже распустил слух, что застал

дела крайне расстроенными; теперь же необходимо воочию показать двору и

городу то бедственное положение, до которого доведено королевство. Нужно

нарисовать такую картину, чтобы она поразила народ и помешала ему сожалеть

о моем предшественнике. Затем ты превознесешь те мероприятия, к коим я

прибег, чтобы сделать царствование короля славным, его владения цветущими,

а его подданных совершенно счастливыми.

После этих слов граф вручил мне бумагу, содержавшую точное изложение

причин, по коим можно было негодовать на прежнее правительство; в ней,

помнится мне, было десять параграфов, и самый маловажный из них мог

встревожить любого доброго испанца. Затем, пропустив меня в небольшой

кабинет, соседствовавший с его собственным, он предоставил мне работать на

свободе. Итак, я принялся составлять свою записку возможно тщательнее.

Сперва я излагал тяжелое положение, в котором находилось королевство:

финансы расстроены, королевские доходы отданы в руки откупщиков, флот

уничтожен. Затем я указывал на ошибки лиц, управлявших государством при

прежнем монархе, и на плачевные последствия, к которым это могло привести.

Наконец, я изображал королевство в опасности и так резко порицал прежнее

управление, что, судя по моему меморандуму, уход герцога Лермы был

величайшим счастьем для Испании. Сказать по правде, я, хоть и не испытывал

никакой неприязни к павшему сановнику, все же не прочь был отлить ему ату

пилюлю. Такова уж человеческая природа.

В заключение, после ужасающей картины бедствий, грозивших Испании, я

успокаивал умы, искусно внушая народу блестящие надежды на будущее. Граф

Оливарес выглядел у меня поэтому как восстановитель, ниспосланный небесами

для спасения нации; я сулил золотые горы. Одним словом, я настолько пошел

навстречу пожеланиям нового министра, что он, казалось, был изумлен, когда

прочел мою работу до конца.

- Да, Сантильяна, - сказал он мне, - я не считал тебя Способным

составить такой доклад. Знаешь ли ты, что написал вещь,  достойную

статс-секретаря? Я уже не удивляюсь тому, что герцог Лерма пользовался

твоим пером. Твой стиль сжат и даже элегантен; но я нахожу его, пожалуй,

слишком естественным.

Указав мне тут же на места, которые были ему не по вкусу, граф исправил

их, и по этим исправлениям я заключил, что он (как уже говорил мне

Наварро) любил изысканные и туманные выражения. Тем не менее, хотя он и

добивался благородного или, вернее сказать, вычурного стиля, однако же

оставил нетронутыми добрых две трети моей записки и, чтобы показать мне,

насколько он удовлетворен, к концу моего обеда прислал мне с доном Рамоном

триста пистолей.