Его встреча с сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни

 

В то время как мы с Сипионом готовились ехать в Астурию, Павел V сделал

герцога Лерму кардиналом (*175). Папа этот, желая ввести инквизицию в

Неаполитанском королевстве, облачил в пурпур испанского министра, дабы

заставить Филиппа одобрить столь похвальное намерение. Все, хорошо знавшие

этого нового члена конклава, находили, как и я, что церковь сделала весьма

ценное приобретение. Сипион, предпочитавший видеть меня снова в блестящей

придворной должности, нежели погребенным в сельском уединении, посоветовал

мне показаться на глаза кардиналу.

- Может быть, - говорил он, - его высокопреосвященство, видя вас

освобожденным по королевскому приказу, уже не сочтет нужным притворяться

рассерженным и сможет принять вас к себе на службу.

- Сеньор Сипион, - возразил я ему, - вы, по-видимому, запамятовали, что

я получил свободу лишь с условием немедленного выезда за пределы обеих

Кастилии. Неужели вы думаете, что мне уже наскучил мой замок Лириас?

Говорю и повторяю: если бы герцог Лерма вернул мне свою милость, если бы

даже он предложил мне место дона Родриго Кальдерона, я бы отказался. Мое

решение твердо: я хочу поехать в Овьедо, захватить своих родителей и

удалиться с ними в окрестности Валенсии. Если же, друг мой, ты

раскаиваешься в том, что связал свою судьбу с моей, то тебе стоит только

сказать: я готов отдать тебе половину своей наличности; ты останешься в

Мадриде и будешь по мере возможности делать карьеру.

- Как можете вы, - отвечал мой секретарь, слегка задетый этими словами,

- как можете вы подозревать меня в нежелании последовать за вами в

уединение! Это подозрение оскорбляет мое усердие и мою привязанность к

вам. Как! Неужели Сипион, этот верный слуга, который, чтобы разделить с

барином его невзгоды, готов был провести остаток дней своих в Сеговийской

крепости, лишь с сожалением отправится с вами в места, обещающие ему сотни

приятностей! Нет, нет, я совсем не хочу отвращать вас от вашего намерения.

Я должен вам признаться в своей хитрости: советуя вам показаться на глаза

герцогу Лерме, я только хотел испытать, не сохранилось ли у вас в душе еще

несколько крупинок честолюбия. Ну, что ж! Коль скоро вы совсем отреклись

от почестей, то покинем поскорее двор, чтобы отдаться тем невинным и

сладостным удовольствиям, о которых мы составили себе столь чарующее

представление.

И, в самом деле, мы вскоре после этого отбыли вдвоем в дорожной карете,

запряженной двумя добрыми мулами; правил ими парень, которого я счел

нужным нанять для усиления своей свиты. Первая моя ночевка была в

Алькала-де-Энарес, вторая - в Сеговии. Не желая задерживаться, я не

навестил великодушного коменданта Тордесильяса и прямо поехал в Пеньяфьель

на Дуэро, а на следующий день - в Вальядолид. При виде этого города я не

сумел удержать глубокого вздоха. Мой спутник, услыхав его, спросил о

причине.

- Дело в том, дитя мое, - сказал я ему, - что я здесь долго занимался

медициной; теперь совесть втайне меня упрекает: мне кажется, точно все

убитые мною больные выходят из гробов, чтобы растерзать меня в клочья.

- Что за фантазия! - промолвил мой секретарь. - Поистине, сеньор де

Сантильяна, вы слишком добры. С чего вам раскаиваться в том, что вы

занимались своим ремеслом? Посмотрите на самых старых врачей: разве они

мучатся такими угрызениями? Ничуть не бывало! Они продолжают самым

спокойным манером делать свое дело, сваливая все скорбные последствия на

природу и приписывая себе все счастливые случайности.

- Действительно, - подтвердил я, - доктор Санградо, методу коего я

неукоснительно следовал, был именно такого нрава. Видя, как ежедневно два

десятка человек умирают под его рукой, он все-таки настолько был уверен в

целительности обильного питья и кровопусканий из руки, которые называл

своими панацеями против всякого рода болезней, что, вместо того чтобы

обвинять свой способ лечения, он воображал, будто больные умирают только

от недостаточного кровопускания и потребления воды.

- Ей-богу! - воскликнул Сипион, разражаясь смехом, - вот это,

действительно, уникум!

- Если тебе любопытно на него посмотреть и слышать его речи, - сказал я

ему, - то завтра же сумеешь удовлетворить свое любопытство, лишь бы только

Санградо был жив и все еще находился в Вальядолиде. Впрочем, мне не

верится, что это так, ибо он был уже стар, когда я с ним расстался, а с

тех пор протекло немало годов.

По прибытии на постоялый двор, на котором мы пристали, я первым делом

осведомился об упомянутом докторе. Мы узнали, что он еще не умер, но, по

старости лет не будучи в состоянии ходить по визитам и много двигаться,

уступил поле брани трем-четырем лекарям, прославившимся другим методом,

который был ничуть не лучше санградовского. Поэтому мы порешили провести

весь следующий день в Вальядолиде как для того, чтобы дать отдых своим

мулам, так и с целью повидать доктора Санградо. Мы отправились к нему на

другое утро часам к десяти и застали его в кресле с книгою в руках. Увидев

нас, он тотчас же поднялся, пошел нам навстречу шагом, довольно бодрым для

семидесятилетнего старца, и спросил, что нам угодно.

- Сеньор доктор, - спросил я, - неужели вы меня не узнаете? А между тем

я имел честь быть одним из ваших учеников. Разве вы совсем уже позабыли

некоего Жиль Бласа, который когда-то был вашим нахлебником и заместителем?

- Как, это вы, Сантильяна! - воскликнул он, обнимая меня. - Я бы никак

вас не узнал. Мне очень приятно вновь с вами увидеться. Что же вы делали с

тех пор, как мы расстались? Вы, разумеется, не переставали заниматься

медициной?

- К этому, - отвечал я, - у меня была большая склонность, но веские

причины встали на моем пути.

- Тем хуже, - ответствовал Санградо, - следуя принципам, которые вы от

меня переняли, вы могли бы стать искусным врачом при условии, что небо, по

своему милосердию, предохранило бы вас от опасной склонности к химии, Ах,

сын мой! - продолжал он с пафосом и со скорбью в голосе, - какие

пертурбации произошли в медицине за последние годы! Я удивляюсь и негодую

с полным основанием: у нашего искусства хотят отнять и честь и

достоинство. Это искусство, во все времена охранявшее человеческую жизнь,

ныне стало жертвою дерзости, самомнения и невежества. Ибо говорят, а скоро

и камни возопиют о разбойническом промысле новых лекарей: lapides

clamabunt. В здешнем городе можно видеть врачей, или так называемых

врачей, которые впряглись в триумфальную колесницу антимония (*176),

currus triumphalis antimonii. Это - бесноватые, убежавшие из школы

Парацельса (*177), поклонники кермеса (*178), лечащие наудачу, полагающие

весь смысл медицинской науки в умении изготовлять химические снадобья. Что

мне вам сказать? Все решительно в их методе должно быть отвергнуто.

Кровопускание из ноги, прежде столь редкое, теперь практикуется почти

исключительно. Прежние слабительные, столь мягкие и благодетельные, теперь

уступили место рвотным и кермесу. Словом, сплошной хаос, где каждый

позволяет себе что хочет и преступает границы порядка и благоразумия,

указанные нам древнейшими учителями.

Как ни разбирала меня охота рассмеяться над этим комическим

разглагольствованием, я все же нашел в себе силы удержаться. Мало того, я

и сам начал ораторствовать против кермеса, о коем не имел ни малейшего

понятия, и посылать к чертям тех, кто его выдумал. Сипион, заметив, что

эта сцена меня потешает, пожелал внести в нее свою лепту.

- Сеньор доктор, - сказал он, обращаясь к Санградо, - да будет мне, яко

внучатному племяннику врача старой школы, дозволено вознегодовать

совместно с вами против химических лекарств. Покойный двоюродный дедушка -

да смилуется господь над его душой - был таким горячим сторонником

Гиппократа, что частенько дрался с эмпириками, недостаточно почтительно

отзывавшимися о царе медицины. Яблоко от яблони недалеко падает: я охотно

стал бы палачом этих невежественных новаторов, на которых вы столь

справедливо и столь красноречиво жалуетесь. Какую конфузию производят эти

несчастные в человеческом обществе!

- Эта конфузия, - молвил доктор, - заходит еще дальше, чем вы думаете.

Вотще написал я книгу против медицинского разбоя (*179): он растет с

каждым днем. Фельдшера, во что бы то ни стало желающие сойти за врачей,

мнят себя достойными этого звания, раз дело сводится к прописыванию

кермеса или винного камня (*180), к которым они, если вздумается, еще

прибавляют ножное кровопускание. Они доходят даже до того, что примешивают

кермес в травяные отвары и крепительные напитки, - и вот они уже

сравнялись с нынешними медицинскими заправилами. Эта зараза

распространяется даже на монастыри. Есть среди монахов такие братцы,

которые сразу совмещают в себе фельдшера и аптекаря. Эти обезьяны медицины

всецело посвящают себя химии и изготовляют пагубные снадобья, с помощью

коих сокращают жизнь преподобных отцов. В Вальядолиде же имеется более

шестидесяти монастырей как мужских, так и женских: можете сами судить,

какое побоище учиняет там кермес в союзе с винным камнем и ножными

кровопусканиями.

- Сеньор Санградо, - сказал я ему, - вы совершенно правы, когда

гневаетесь на этих отравителей; я сетую вместе с вами и разделяю ваши

опасения за жизнь людей, явно находящуюся под угрозой методов, столь

отличных от вашего. Я крепко побаиваюсь, что химия в некий день приведет к

уничтожению медицины, подобно тому как фальшивая монета разоряет

государства. Дай нам бог, чтобы этот роковой день не скоро наступил!

В этом месте наша беседа была прервана появлением старой служанки,

принесшей доктору поднос с мягким хлебом, стаканом и двумя графинами, один

из коих был наполнен водой, а другой - вином. Съев кусок хлеба, он выпил

стаканчик, наполненный, правда, больше чем на две три водой, но все же не

спасший его от упреков, которые он навлек на себя с моей стороны.

- Ого, господин доктор! - сказал я ему, - ловлю вас на месте

преступления. Вы пьете вино, - вы, который всегда высказывались против

этого напитка, вы, который в течение трех четвертей своей жизни пили одну

воду! С каких это пор вы впали в такое противоречие с самим собой? Вы не

можете оправдываться своим возрастом, ибо в одном из своих сочинений

называете старость естественной чахоткой, которая сушит и сжигает нас, и в

силу этого определения сожалеете о невежестве всех тех, кто называет вино

молоком старцев. Что же скажете вы теперь в свое оправдание?

- Вы весьма несправедливо на меня нападаете, - ответствовал престарелый

лекарь. - Если бы я пил чистое вино, вы бы имели право рассматривать меня

как изменника собственному методу. Но вы видите, что вино мое сильно

разбавлено.

- Новое противоречие, дорогой учитель, - возразил я. - Вспомните, как

вы порицали каноника Седильо за употребление вина, хотя он и примешивал к

нему много воды. Лучше добровольно признайтесь, что вы убедились в своей

ошибке и что вино вовсе не гибельная жидкость, как вы утверждаете в своих

писаниях, если только пить его с умеренностью.

Эти слова несколько смутили доктора. Он не мог отрицать, что в книгах

своих запрещал употребление вина; но так как стыд и самолюбие мешали ему

признать справедливость моего упрека, то он не знал, что ответить. Чтобы

выручить его из столь великого затруднения, я переменил тему, а немного

спустя откланялся, уговаривая его стойко держаться против новых врачей.

- Мужайтесь, сеньор Санградо! - говорил я ему, - не уставайте порочить

кермес и без устали бичуйте ножные кровопускания. Ежели, вопреки вашему

рвению и приверженности к "ортодоксальной" медицине, это отродье эмпириков

сумеет разрушить науку, то у вас все же будет утешение, что вы приложили

все усилия, дабы ее сохранить.

Когда мы с секретарем возвращались на постоялый двор, беседуя о

комическом и своеобразном характере старого лекаря, мимо нас прошел

человек лет пятидесяти пяти или шестидесяти, с потупленным взором и с

большими четками в руках. Я внимательно посмотрел на него и без труда

узнал в нем сеньора Мануэля Ордоньеса, доброго смотрителя богадельни, с

похвалой упомянутого в первой книге моего повествования. Я подошел к нему

с величайшими знаками уважения и сказал:

- Нижайший привет мой досточтимому и разумному сеньору Мануэлю

Ордоньесу, лучшему хранителю имущества бедняков.

При этих словах он пристально взглянул на меня и отвечал, что черты мои

ему несколько знакомы, но что он не может припомнить, где со мною виделся.

- Я посещал ваш дом в те времена, - отвечал я, - когда в услужении у

вас жил один из моих друзей, Фабрисио Нуньес.

- Ага, теперь вспомнил, - подхватил смотритель с лукавой улыбкой, -

помню, что оба вы были славные малые, Вы вместе совершили не одну

проделку, свойственную юности. Ну, как? Что с ним теперь, с этим бедным

Фабрисио? Всякий раз, как я о нем думаю, меня охватывает беспокойство

относительно его делишек.

- Именно для того, чтобы осведомить вас о его делах, я и осмелился

остановить вас на улице. Фабрисио находится в Мадриде, где занимается

смешанным творчеством.

- Что вы называете смешанным творчеством? - спросил он. - Это какое-то

двусмысленное определение.

- Я хочу сказать, - отвечал я, - что он пишет в стихах и прозе,

сочиняет комедии и романы; словом, этот малый талантливый и к тому же

любезно принимаемый в лучших домах.

- Но скажите мне, - заметил смотритель, - в каких отношениях он состоит

со своим булочником?

- Не в таких хороших, как со знатными господами, - ответил я. - Между

нами будь сказано, я думаю, что он не очень богат.

- О, я нимало в этом не сомневаюсь, - подхватил Ордоньес. - Пусть

сколько душе угодно увивается перед вельможами: его любезности, льстивые

слова и низкопоклонство принесут ему еще меньше дохода, чем его сочинения.

Я предсказываю вам, что вы еще увидите его в богадельне.

- Это легко может случиться, - отвечал я. - Поэзия уже многих до этого

довела. Мой друг Фабрисио гораздо лучше сделал бы, если бы остался при

вашей милости: в настоящее время он купался бы в золоте.

- Во всяком случае, он жил бы в полном довольстве, - сказал Мануэль. -

Я полюбил его и собирался, повышая из одной должности в другую, наконец,

доставить ему в нашем богоугодном заведении прочное положение; а ему вдруг

вздумалось удариться в литературу. Он сочинил комедию и дал ее сыграть

находившимся здесь актерам; пьеса имела успех, и с той поры у автора

вскружилась голова: он возомнил себя вторым Лопе де Вега и, предпочтя дым

рукоплесканий тем реальным выгодам, которые обещала ему моя дружба, ушел

от меня. Тщетно я доказывал ему, что он бросает кость и устремляется за

тенью (*181). Я не смог остановить этого безумца, одержимого манией

писательства. Он не понимал своего счастья, - добавил Мануэль. - Тот

юноша, которого я после него взял в услужение, может это

засвидетельствовать: он хотя и не обладает таким умом, как Фабрисио, но,

будучи благоразумнее его, посвятил себя исключительно тому, чтобы

добросовестно исполнять свои обязанности и угождать мне. Потому-то я и

возвысил его по заслугам: в настоящее время он занимает при богадельне две

должности, младшей из коих более чем достаточно, чтобы прокормить честного

человека, обремененного многочисленной семьей.