июля 2012 года в отель «Под ивой», где Самохин работал поваром, приехал на двухнедельный отдых его заклятый враг Глеб Федотов.

Феликс Николаевич решил, что сама судьба отдает виновника гибели сына ему в руки, и в голове мстителя возник план убийства.

Федотов никогда не видел Самохина, не догадывался, кто он, и потому ничуть не усомнился в благорасположении поклонника при поднесении коробочки с «секретом». Самохин знал дилера, поставлявшего Сашке‑укурку зелье, и без труда купил у него необходимые препараты. Убийца узнал о болезни сердца актера и к тому же сделал безупречный психологический расчет: Федотов всю жизнь пускался во все тяжкие и славился поразительной порочностью даже в родной богемной среде. Месть рисовалась в голове убийцы как мастерски срежиссированный спектакль в духе древнегреческих трагедий. Этакое символическое возмездие – точная копия мучительной гибели сына.

Если бы дело дошло до расследования (чего самоуверенный повар не допускал), все бы указывало на Сашку‑укурка: и мотив, и возможность. Впрочем, самого Сашку, которого повар также винил в гибели Дениса, Самохин тоже приговорил.

Первой роковой случайностью стал приезд Бултыхова в отель. Подполковник знал историю Дениса и знал, кто его отец. Сашка вызвал доктора, переживая тяжелейшую ломку. Состояние его было критическим, и врач, «прокапав» пациента, решил остаться в отеле – заодно любимой рыбалкой заняться и отвлечься от тяжелых дум о своем смертельном недуге. «Сувенир» к тому времени уже был преподнесен, и Самохин не знал, когда актер воспользуется им. Он боялся разоблачения врача, который первым мог заподозрить связь повара и самокруток. В то же время он не хотел доверяться Щипковой, глупой и ненадежной по его мнению, потому он решил выкрасть наркотики сам, поймав подходящий момент. Время было упущено, и трагедия произошла именно в тот вечер, на который повар наметил кражу. Он не успел! Снова роковая случайность…

Свидетелем смерти Федотова и пострадавшим стал случайный человек – журналист Эдуард Кудышкин (год рождения уточнить?). Предполагая, что выживший журналист может знать со слов актера, кто подарил ему наркотики, Самохин в панике попытался избавиться от свидетеля и свалить вину за это убийство на любовницу Кудышкина Зульфию Абашеву, редактора, 1971 года рождения. Он проделал хитроумнейшую комбинацию: ранним утром, пользуясь отсутствием в номере Бултыхова, находящегося традиционно на реке, выкрал у него нембутал (пусть подозревают еще и врача!) и вколол смертельную дозу при помощи шприца в пакет с соком. О вкусах Эдуарда «сердобольный» повар узнал у Абашевой. Зульфия покупала сок, сладости и фрукты у Даши в баре. Отвлекши ее погоней за мифической крысой, якобы заведшейся на первом этаже, Самохин подменяет пакеты, пользуясь полотенцем. Никаких отпечатков – лишь неразличимая дырочка в крышке – вот вам и месть обманутой любовницы. А может, любовницы и ее воздыхателя – доктора. На сегодняшний день Эдуард Кудышкин находится в ЦКБ РАН в состоянии глубокой комы.

Следующим роковым эпизодом стал звонок Бултыхова Самохину. Изначально врач, по‑видимому, подозревал Сашку‑укурка, которому сам «сдуру» рассказал о Федотове, поселившемся в отеле. Но после покушения на Кудышкина считал, что повар и наркоман действуют заодно, тандемом «неуловимых мстителей». Зачем врач звонил убийце? Воззвать к совести, припугнуть, шантажировать? Скорее всего, им двигал страх. Он не мог не понимать, что смертельная опасность нависла и над ним, поэтому пытался задобрить убийцу. В то же время он вовсе не был уверен в своих обличительных выводах.

Но опасения его оказались оправданны. Самохин планировал избавиться от всезнающего Степана Никитича ночью, вколов ему роковую дозу того же нембутала – смерть больного человека по неосторожности. Для этого он положил в смородиновую настойку, которой хотел щедро угостить за ужином Анжелику Травину (1964 года рождения) и Адель Пролетарскую (1936 года рождения), относительно легкий транквилизатор феназепам, который имелся в его аптечке. (Бултыхов спиртного принимать не мог из‑за болезни.) Лика домашним вином угостилась, а Адель Вениаминовна лишь сделала вид – сладкое пойло ей, видно, не понравилось.

Феликс Николаевич хотел безбоязненно взобраться по лестнице именно тем способом, что я и предполагала (подложив доску под балкон Федотова и подбросив «на всякий пожарный» Левин ключ в кусты). Проникая с балкона на балкон, он должен был попасть к Бултыхову. Но план этот пришлось применять позже, так как подполковник вздумал проявить инициативу и позвонил.

Самохин уверяет, что пытался у реки заключить джентльменское соглашение с врачом, но тот вновь совершил роковую ошибку, желая перестраховаться. Вскользь упомянул «любопытного свидетеля, которому не спалось, и он дышал на балконе воздухом». Бултыхов не осознает, что Самохин готов смести со своего пути и трепещущего врача, и ничтожного свидетеля. Вернее, свидетельницу – он прекрасно понимает, что речь идет о Травиной, которая соседствует с Бултыховым. Заодно он подбрасывает на тумбочку еще одну «улику» – Зулину невидимку, которую припрятал, когда тащил пьяную страдалицу в дом. Лишь в момент страшного убийства, приблизившись к кровати жертвы, он видит на ней старушку. Впрочем, какая ему разница – кто опасный свидетель, над которым занесен топор? Передвижения с топором на рассвете, конечно, были чрезвычайно опасны, но Самохину повезло. Вернувшись к реке, чтобы выбросить топор и найти мобильный телефон Бултыхова, который выпал во время попытки бегства жертвы, он видит мужика на противоположном берегу в момент, когда уже собирается ретироваться. Не слишком трезвый местный житель Леонид Ильич (фамилию и возраст требуется уточнить) видит не более полуминуты копошащуюся бабку на противоположном берегу.

Необычайной удачей становится для убийцы пропажа какого‑то ценнейшего чемодана, о котором он слыхом не слыхивал. По признанию Алексея Марленовича Пролетарского (1955 года рождения) – сына убитой постоялицы Адели Вениаминовны, саквояж содержал около миллиона долларов. (Следствие предполагает более крупную сумму.) Прекрасный мотив убийства для Гулькина, выкравшего чемодан у вдовы! Лев Семенович Гулькин (1957 года рождения) до сих пор не обнаружен. Пустой чемодан найден в куче перегноя, на что указывал ошметок прессованного картона, обнаруженный мною неподалеку (!).

Молоток Гулькина (выпачканный свиной кровью) подложен Самохиным в тумбочку номера на третьем этаже, когда туда заселились две подружки‑театралки – Нина Столбова и Жозефина Непопова (отчества и возраст уточнить). Попасть на третий этаж Самохину из кухни – проще простого. Кстати, он готов был свалить вину и на Иду, которую следствие начинает подозревать после кровавой находки.

Я уверяюсь в виновности Иды после «самоубийства» Сашки‑укурка. Предполагая, что именно она (возможно, в сговоре с Гулькиным) помогала заказчику преступлений – фирме, заинтересованной в покупке отеля «Под ивой». Факты также говорили в пользу Щипковой: у реки в момент убийства врача что‑то искала некая бабка (а быть может, женщина, одетая бабкой и нацепившая очки?), высокий рост и мужская сила, близкое знакомство с Власовым, доверявшим горничной, опасность, исходящая от неизвестного мужчины, которого Щипкова заметила у дома Сашки. Вывод мой был логичен: спасая себя, горничная решила свалить вину на Власова – нанесла увечье Даниилу Кулонову (1979 года рождения, племяннику А.М. Пролетарского, приехавшему искать чемодан) и инсценировала самоубийство Сашки, подбросив записку.

В эту версию не укладывался психологический портрет Щипковой. Я видела, что она действительно привязана к пропащему возлюбленному и не столь умна, чтобы выстраивать преступные схемы. Допуская, что женщина могла огреть по голове незнакомца, я категорически отвергала ее хладнокровное участие в убийстве близкого человека.

Все расставил по местам телефон. Обнаружив связь между Сашкой и Бултыховым, я предположила возможную связь врача еще с кем‑то из местных. Что искала бабка у реки? Что разглядывали мальчишки в тот же день, на том же месте? Телефон. Возможно, убитого врача. Ценнейшую улику. Поэтому очками для поисков мог пользоваться человек, которому РЕАЛЬНО, а не для маскарада нужны были диоптрии. Щипкова обладает отменным зрением – я видела ее и за мелкой, и за масштабной работой без очков. Лева, Дарья, Василий, Лика, Зульфия – никто не пользовался очками. Но я ясно вспомнила, как, находясь в кухне по приглашению Самохина, застукавшего меня у пионов, ела пирожки, глядя на старомодные очки в темной оправе, лежащие на комоде. У Самохина могла быть дальнозоркость, и для кропотливой работы ему требовались очки! Значит, он мог искать телефон Бултыхова в траве, напялив женский плащ и платок, которым прикрыл пол‑лица (не сбривать же усов!). К сожалению, первый, кому я поведала о своих предположениях, оказался он сам, серийный убийца. Нетерпение и спешка – мои главные враги. Это еще свекровь мне двадцать четыре года назад говорила, называя «суматошной торопыгой». Когда я усвою, что в мнении недоброжелателей, как правило, заключается малоприятная истина?????????????

Решение немедленно избавиться от Сашки‑укурка приходит к Самохину спонтанно, когда он видит из своей машины, возвращаясь с Дарьей Орлик с рынка, незнакомого мужчину, прогуливающегося возле дома Власова. Высадив хозяйку и перепоручив заботы о продуктах спешащей к отелю от Сашки Иде, Самохин под предлогом срочного похода домой (взвинченная Дарья не помнит, чем именно отговорился Самохин) бросается к Власову, входит бесшумно в избу и оглушает незнакомца поленом. Сам Сашка в этот момент находится в подполе, так как все же замечает Кулонова, топчущегося на пороге. «Укурок» боится не только полиции, но и всевозможных приятелей, как местных, так и московских, которым должен огромные деньги, спущенные на наркотики. В неприметном погребе Власов отсиживается частенько, ныряя в него «как Маугли» (по выражению Щипковой). Оглушив Кулонова, Самохин раскрывает погреб и вытаскивает Сашку за горло (чтоб не орал), пережимая сонную артерию. Что‑то подобное он пытался проделать, видимо, и со мной.

Инсценировав самоубийство «укурка», Самохин левой рукой, коряво пишет «Не могу так» на листке, достав записную книжку из кармана. Он торопится и боится, потому совершает ошибку – не заботится об отпечатках и следах на полу, которые на следующий день обнаружит следователь Геннадий Борисович Рожкин. По его словам, если бы я не влезла раньше времени в дело, Самохина полиция задержала бы через день‑два. По следам подошв в избе, отброшенному в крапиву полену, орудию убийства и жирным отпечаткам пальцев на «предсмертной записке».

Я же корю себя лишь за то, что следов не разглядела, орудие убийства не искала и действовала слишком рисково с предполагаемым убийцей. Но кто не рискует, тот не пьет шампанское, которое я, впрочем, терпеть не могу. Аминь!» (последние две фразы заштрихованы)

 

Дарья приехала в пустой отель перед рассветом. Приехала втихаря, лазутчицей, лелеющей план возмездия. Она могла довериться только своей лучшей подруге Соне, у которой была старенькая «Шкода». Соня, окатив номера грязью, поджидала Орлик, съехав к реке. Для «операции» требовалась тщательная маскировка: глаза и уши найдутся всегда даже в деревенской глуши. Впрочем, ни единой души, ни малейшего звука не нарушало безмолвную идиллию короткой ночи.

Вот и насупленный прямоугольник дома. Войдя в холл и включив маленькую лампочку у бара, хозяйка окинула взглядом пространство, всегда казавшееся ей уютным, наполненным светом и воздухом. Сейчас оно представало поруганным и удушливым. Неделю назад постояльцы в спешке покидали «Иву»: рваный целлофановый пакет валялся у лестницы, ворох скомканных газет топорщился посреди гостиной. На столике у дивана, на барной стойке возвышались пирамидки грязных чашек и стаканов. Прилавок «украшали» обертки от сэндвичей и пиццы. Последние дни расследования все питались тем, что разогревалось в микроволновке, чтобы не переступать порог кухни.

Даша заглянула за стойку – да, она так и не нашла сил на мытье пола, на который пролила бутыль персикового сока. Пятно застыло клейкой бурой массой. Орлик вздрогнула и отвела глаза: сколько времени должно пройти, чтобы она не вспоминала кровавых пятен, ужаса, страха?

«Что ж, довольно!» – женщина в бешенстве потрясла кулаками. В одной руке она сжимала маленький пульверизатор, в другой – крохотную, в волос толщиной, проволочку, которая блеснула под лампой.

К «операции» она подготовилась основательно. Изучила вопросы электропитания и различные случаи возгораний проводки в домах. Поначалу Дарья сникла. Короткие замыкания, приводящие к пожару, сегодня бывали крайне редкими, так как все современные системы защищались автоматами, выбивающими пробки, а значит, мгновенно обесточивающими жилье. Но, поразмыслив, Орлик решила рискнуть. Следователи знали, какой хаос творился в «Под ивой» после нападения на Васю, и могли посмотреть на сломавшийся автомат сквозь пальцы. Дарья уже отрепетировала монолог для страховой компании и вероятного дознания: «Я не собиралась покидать отель надолго. Да мне и в голову не приходило отключать электричество и вообще беспокоиться по этому поводу! Знаете, мне все было “до лампочки”: даже эта роковая лампочка – простите уж за тавтологию. Я не отходила от мужа, а “Иву” лишь проклинала. Не знаю, может, мысли и вправду материализуются? Что вы, как я могла оказаться в отеле той ночью, если жила у подруги, чтобы не оставаться в одиночестве? Да, и Соня, и муж ее подтвердят».

Лепет измученной жертвы давался обессиленной почерневшей Дарье прекрасно.

В какой‑то момент она потеряла решимость, с ужасом посмотрела на свои руки в резиновых перчатках отвратительного алого цвета, будто она уже совершила кровавое злодейство. Но, отбросив никчемные эмоции, Орлик заставила себя вспомнить мертвенно‑бледное, апатичное лицо мужа на госпитальной койке.

Вася не проявлял ни малейшего интереса к жизни, близким, к будущему. И все время молчал. Это пугало Дарью больше всего. Она пыталась отвлечь, обласкать, растормошить, воззвать к природной его смешливости, разозлить, в конце концов! Все оказывалось тщетным. На жесткий и прямой вопрос, который Дарья задала, будто по лицу мужа хлестнула:

– Что ты планируешь делать с отелем и конкурентами? – Василий ответил бесстрастно, скользнув равнодушным взглядом по лицу жены:

– Ничего. Забыть.

Месяцем раньше Дарья бы подпрыгнула от радости при виде такой «милосердной» реакции. Но в тот день, сидя в изножье огромной, пугавшей хитроумностью больничной кровати, глядя на подвязанные к растяжкам ноги мужа, Орлик ужаснулась, будто оказалась рядом с мертвецом, призраком, кем угодно, но не с родным Василием.

Переломы на правой ноге оказались сложнейшими. Врач, мужчина тщедушный и казавшийся прокопченным от бесконечного курения, говорил задумчиво, касаясь пальцем стержня тлеющей сигареты:

– Он будет ходить, да. Но справится ли с хромотой? Стопроцентной гарантии я дать не могу. И напрасно обнадеживать вас тоже не стану, считаю нечестным. Поборемся, а там… – Эскулап затянулся и, стряхнув пепел в банку на подоконнике, снова «подровнял» горящий кончик сигареты, ничуть не обжигаясь.

«Моя душа, как этот желтый палец травматолога, потеряла всякую чувствительность. Я ничего не чувствую. Я не хочу ничего чувствовать…» – подумала Дарья и молча отошла от врача. Тогда она окончательно решилась на то, что сию минуту требовалось довершить во что бы то ни стало.

Стремительно пройдя в кухню, Дарья включила бра, от которого тянулся провод к розетке, из которой злоумышленница выдернула вилку, и тщательно намотала на металлические штырьки тонкую проволоку. Вот она – наглядная вольтова дуга! Впрочем, главная улика, проволока, сгорит первой в этом обреченном доме. Брызнув из пульверизатора бензином на розетку и вокруг нее, Дарья воткнула вилку в гнездо и услышала хлопок в коридоре, автомат блокировал угрозу. Пройдя через темный коридор к щитку, Дарья, сдув липнущую ко лбу челку и едва помедлив, взялась подрагивающей рукой за рычажок, чтобы рвануть его вверх и удерживать насильно. Хватило сорока секунд…

Садясь в Сонину машину, поджигательница услышала слабое потрескивание, доносящееся от дома. Огонь перебирался со стены на шкаф, стол, облизывал скатерть, бежал к потолку.

«Гори! Гори синим пламенем! За Васю! За Адель, Степана Никитича, Зулю… За мое страдание!» – повторяла Дарья слова проклятия как молитву.

Когда подруги миновали эстакаду и понеслись к трассе, в небе полыхнул узкий сноп оранжевых искр, и треск горящего дерева и пластика превратился в оглушительную канонаду. И вдруг… Дарья с ужасом впилась ногтями в сиденье, застонала от боли, пронзившей ее грудь. Дрозды! С яростными, безумными криками они кружились над своим огнедышащим обиталищем – благодатной ивой, превращавшейся в смертоносное, беснующееся огнем облако.

 

Эпилог

 

Чуть менее двух лет спустя, в начале июня, на дачное новоселье Говорунов съезжались гости. Первой на историческую встречу явилась Юлия Шатова, чтобы помочь «сестре» организовать стол. Впрочем, хлопотать по хозяйству Люше не пришлось, так как у дубовой наборной двери ее встретил метрдотель. В перчатках и бабочке. Опешив, сыщица подумала, что ошиблась участком или вообще попала на киносъемочную площадку, но, услышав радостный вопль Дарьи: «Наконец‑то, Юлька, дорогая!» – и оказавшись в объятиях сногсшибательно прекрасной Орлик, Шатова поняла, что попала в нужное место и пора уже захлопнуть рот и придать глазам естественное выражение.

Улыбчивая, и по‑прежнему искренняя и милая, художница встречала гостей в нежно‑голубом шелковом платье, кричащем: «Я такое дорогое, что вопрос о цене неприличен!» Впрочем, все, что видела Юля вокруг себя – дом, мебель, сад в минималистском стиле, оформленный камнем и ковкой, говорило о волшебном финансовом благополучии хозяев.

– Садись, пей квас, который Вася, кстати, сам делает, и слушай! Я представляю, сколько у тебя вопросов. Кстати, Говорун спустится позже – жутко важного ученика натаскивает по физике.

Дарья усадила Люшу на скамью под красным японским кленом со стаканом ядреного напитка и отвлеклась на звонящий айфон. Гостья рассматривала двух официантов, сервирующих стол под шатром среди газона, и краем уха слушала разговор хозяйки. Прелюбопытнейший.

– Нет, подними до пятидесяти и скажи, что это – оптовая цена. Пусть не валяют дурака и поинтересуются розничными ценами на сайтах с сувениркой. Да, а с Мышкой‑норушкой отложи решение до вторника. Я лично приеду. – Дарья задумалась, покусывая губу, и сказала жестко: – В десять ноль‑ноль у нас в офисе. У меня будет тридцать минут, так что пусть не опаздывают.

Люша боялась взглянуть на эту незнакомую женщину, похоже, лишь казавшуюся родной Дашей.

– Юль, ну не мучь меня своим изумлением! Так я и думала, – сникла Дарья, повернувшись к Люше.

Шатова, конечно, знала историю восхождения супругов. Вася вылечился, но едва заметная хромота осталась. Он защитил кандидатскую, устроился преподавать в родной институт и успешно репетиторствовал, готовя школяров к ЕГЭ. Продажу отеля‑погорельца и все связанные с этим финансовые и организационные проблемы Говорун переложил на Дашу, под страхом смерти запрещая даже заговаривать с ним на эти темы. Его заклятые враги отделались легким испугом и баснословными взятками, уже налаживая свои пошатнувшиеся дела. На месте «Ивы» расчистили место под непритязательную дачную застройку. Идея «Райского сада» растворилась, видимо, в клубах пожарища.

А Дарья, проявив завидные бойцовские качества и способность рисковать, взяла и вложила все средства в производство собственного мультфильма об уморительном щенке. Около года создавали первую часть сериала. Вся прошлая осень ушла на раскрутку «Мильки и друзей». Сегодня же собачий бренд включал в себя анимационную компанию, сувенирное производство и миллионные тиражи дисков, книг и просмотров в Интернете, не говоря о беспрерывной трансляции по телевизору и покупке сериала в Европе и Америке. Бесшабашного, но доброго пса бесконечно любили дети, и горы чашек и штабеля машинок в магазинах украшала рыжая лохматая морда с лукавым прищуром.

– Юль, ты довольна своей работой? – спросила Даша, требовательно глядя Люше в глаза.

– Вполне. Пыл, я, конечно, умерила, но головоломок и драйва хватает. Впрочем, рутины тоже, – вздохнула сыщица.

– Вот и я счастлива, что могу заниматься тем, к чему призвана – мультипликацией. А то, что мне повезло и неожиданно бизнес оказался «нажористым», как в Интернете формулируют, тут уж кому что на роду…

– Да ты стальная леди! Задатки коммерсантши, выдрессированные в «Под ивой», дали свои сумасшедшие плоды, – искренне восхитилась Люша подругой.

– Ну, наверное, так вышло. Жизнь заставила. – Дарья то ли оправдывалась, то ли не хотела выказывать гордости и скрывала ее за смущением.

– Значит, можно и в этом адском котле вариться и выживать?

Дарья задумалась, принялась по новой привычке покусывать губу и ответила довольно расплывчато:

– Все непросто. Конечно, есть правила. Вполне понятные. Но и жуткие риски, особенно для тех, кто вдруг взлетел.

– Конкуренты, традиционно, могут убить и разорить?

– До смертоубийства попробуем не допустить. Вот до тюрьмы и сумы… До этого тоже не хотелось бы. Поэтому, Юль, я прошу тебя, не дичись сегодняшнего пафоса. Я должна была пригласить и из Минкультуры человечка, торгашку одну серьезную и депутата с женой. Так надо. – Орлик поводила изящной ступней в невесомой босоножке по гравию.

– Да ну их к черту, эти разговоры! Что настроение портить? – взмахнула она рукой, будто воздвигнув незримую стену между собой и девственно‑неискушенной в деловых вопросах подругой.

От ворот раздался гундосый автомобильный сигнал.

– Абашева на смотрины жениха привезла! – вскочила, решительно тряхнув головой, Дарья и помчалась встречать гостей.

Из старенькой иномарки неясного происхождения выпорхнула Зульфия – яркая, шумная и располневшая.

– Сюрприз! Грандиозный и сногсшибательный! Дрюня, что ты к рулю приклеился, вылезай, не стесняйся, эти проклятые миллионеры не кусаются, правда, Дашуня?! – Зульфия обрушилась с поцелуями на Дашу, потом на Люшу.

И тут с заднего сиденья показалась Лика, посверкивая прижатой к аппетитному бюсту сумочкой в стразах. Воздух взорвался дружным воплем трех глоток – Даши, Юли и Василия: смущенного, сильно исхудавшего и походящего на одомашненного жирафа с остеохондрозной шеей. Он только что вышел к гостям и первым кинулся к Травиной.

История Лики и Левы оказалась еще более фантастической, чем история Говорунов. Мечущийся и едва не лишившийся рассудка Лева в ночь побега из деревни действовал наобум, по безотчетному порыву. Это его и спасло. Не имея близкой родни, Гулькин бросился за помощью к единственному человеку, который мог бы отнестись к нему более или менее сочувственно, троюродной сестре, москвичке Фире Ольховской (именно она позже передала записку Лике, которая приняла тетку за художницу). За пятнадцать лет, что Лева не общался с Фирой, в жизни одинокой музейной работницы произошли грандиозные изменения. Она вышла замуж за одного из самых влиятельных деятелей еврейской общины России и большую часть времени жила в Израиле, но иногда приезжала по делам мужа в Москву, в свою старую квартиру. Там ее и застал Левин звонок. Гулькин откровенно и подробно рассказал о своей катастрофе, и Фира, подумав ровно минуту, решила все проблемы непутевого брата.

В лучших конспиративных традициях, которым позавидовал бы и МОССАД, Лева был доставлен в пустую квартиру на московской окраине. В течение суток он встречал молчаливых приветливых гостей. Милая дама с вдохновляющими мужской взор бедрами принесла ему документы на имя Гадасика Лейбы Соломоновича и необходимые вещи для отъезда за границу. Затем явился деятельный пожилой парикмахер, который виртуозно изменил внешность Левы, ежеминутно вздыхая над горькой судьбой «опального брата». Стрижка‑ежик, длинные баки и очки‑хамелеоны преобразили Гулькина до неузнаваемости. И наконец, беглецу доставили банковскую карту «Виза Платинум», на которую были внесены свалившиеся на деревенского мастера миллионы, но, конечно, за вычетом весомого процента за услуги общины. Не прошло и трех суток после побега, как новоявленный Лейба Соломонович сидел на горе Кармель, любовался Хайфским заливом и поглаживал карман с баснословным капиталом и документами маркетолога российско‑израильской компании «Ап…», занимающейся производством и поставкой мяса. Он восторгался Божиим миром, распахнувшим перед ним все свои пространства и возможности, но тосковал по Лике.

Через год господин Гадасик окончательно осел в Австралии, обзаведясь собственной овцефермой и мясоперерабатывающим заводиком, и женился на обожаемой Анжелике Александровне Травиной. Ныне госпожа Гадасик хватко управлялась с отделом российских поставок и в этот июньский погожий день смогла, оторвавшись от дел, приехать на новоселье Дарьи Орлик.

– Ягненок замаринован и немедленно требует мангала! – распорядилась Лика, когда Зулин жених, невыразительный мужчина в летах и с конфузливой улыбкой, достал из багажника ведро с деликатесом.

– Мясная королева, конечно, не могла приехать без царского подарка. Что же главный дар не взяла – мужа? – попеняла ей Зульфия, вокруг которой суетился на поводке угольно‑черный французский бульдог Кузя.

– Ох, Зуленька, о чем ты говоришь! – всплеснула руками Лика. – У нас в Северной Европе контракт срывается. Мой Лейбочка помчался в Осло и в лучшем случае через неделю заскочит в Питер, а там уж бог весть.

Впрочем, тут всеобщее внимание переключилось на новых гостей: солидные иномарки начали доставлять «гарантов» благополучия бизнес‑леди от анимации.

Люша, взявшись выгуливать пыхтящего и исходящего слюной Кузю, потрепала его по упругому загривку и прошептала в круглые смятенные глаза:

– А мы даже и не подумаем удивляться! Кому арбуз, а кому свиной хрящик. Вот так вот, брат!

К сыщице подошла Зуля, прикурившая розовую сигариллу.

– Хочешь спросить – кто он? И я тебе отвечу – никто! А потому, как водится, прекрасный человек. – Абашева выпустила струю ароматного дыма и ловко скинула босоножки, чтобы с наслаждением походить по свежескошенному газону.

– Случайно познакомились в забегаловке. Я после похорон Кудышкина впервые куда‑то вышла. Ну и пила с трагическим видом мерзкий «американо», а Андрюня подсел с сырниками. И предложил один мне. Глаза, говорит, у вас печальные, нужно поесть.

– И что? Ты съела сырник в качестве залога здоровых отношений?

Зуля вздохнула:

– Съела. Потому что вдруг почувствовала, что ЭТОТ меня голодной и несчастной не оставит. Вот так…

– Он работает? Кто по профессии? – Юлю живо заинтересовал Зулин избранник.

– Работает инженером‑гальваником. Так, не ржи, пожалуйста, если слов не понимаешь. Какое‑то загадочное предприятие с непроизносимым названием, – прохмыкала Абашева. И вдруг, отбросив ернический тон, сказала тихо: – Зато я чувствую себя с ним защищенной в любви. Это так важно! Поверь мне, – и Зуля зажмурилась на миг, отгоняя прилившую к глазам горячую волну.

В этот момент раздался гонг, и приятельницы, недоуменно переглянувшись и дружно прыснув, прошествовали к безупречно сервированному столу. Кузю же пришлось привязать к рябинке у дома. Была у этого пса щекотливая физиологическая особенность, которая могла бы прозвучать диссонансом в атмосфере изысканной трапезы.