Глава XXII. С кинокамерой в бою

 

Весна бушевала в Севастополе и его окрестностях. Буйно цвели сады, наполняя воздух неповторимым медовым ароматом. Высоко в небе разливались неистовые трели жаворонков.

По утрам над горизонтом показывался огромный оранжевый шар солнца. Оно сразу же заливало своими лучами Константиновский равелин, крыши домов. Зазеленевшие деревья и кусты скрывали картину разрушенного города.

Исторический бульвар весь в цветении. Памятник Тотлебену раньше стоял оголенный, теперь наполовину [183] закрыт высоким кустарником. А памятник Корнилову на Малаховом кургане совсем утонул в зелени.

Со стороны Южной бухты хорошо видна крупная надпись, выложенная из белых камней, на склоне Исторического бульвара: «Севастополь был, есть и будет советским».

В казематах бронеплощадок тоже была весна. В аккуратно заделанных консервных банках благоухали букетики ландышей. То их принесет кто-нибудь из разведчиков, то морские пехотинцы преподнесут нашим девушкам.

Фашисты каждое утро, как по расписанию, начинают артиллерийский обстрел. Стреляют наугад, видно, для поднятия своего духа. Но уж если мы засечем стреляющую батарею — пощады не даем. Не успокоимся, пока не заставим ее замолчать.

В перерывах между боями приводим в порядок технику, готовимся к новым боям. И, конечно, не забываем об отдыхе, — о развлечении. Создали свою самодеятельность. Концерты неофициальные: выберется часок свободного времени — и тут же певцы, музыканты, плясуны выходят в круг. Выступают прямо на платформах: лучшей сцены не придумаешь в наших условиях.

На второй бронеплощадке из отработанных гильз разных калибров соорудили «гильзофон», и теперь многие любители упражняются на этом нехитром музыкальном инструменте.

Я не разлучаюсь с гитарой. Она у меня все время в каземате. Вначале во время боя от канонады лопались струны, расклеивался корпус. Тогда я стал перед каждым выходом отпускать струны и закутывать гитару в одеяло. Товарищи посмеиваются, шутят:

— Ну-ка, старшина, распеленай свое дитя.

Но гитару любят, слушают всегда с удовольствием. Как-то приехала на бронепоезд фронтовая бригада московских артистов. Тепло встретили их железняковцы. Уже само появление их в осажденном Севастополе внушало к ним уважение: ведь они прибыли, чтобы своим искусством вдохновить защитников города на боевые подвиги.

Концерт шел на открытой площадке. Певица Наталия Исаенкова исполняла классические арии, современные советские песни. Потом выступил солист Юзеф [184] Юровецкий. Он пел как будто не подходящую к фронтовой обстановке «Застольную» Бетховена, но мы, слушая ее, думали о том, что много еще предстоит пройти трудных военных дорог, чтобы разбить врага и потом поднять бокалы за нашу победу. Все мы знали наверняка, что победим, но уже знали и то, что победа дается нелегко.

Глубокие чувства бойцов всколыхнула артистка Наталия Реут, прочитав пьеску «Проводы на фронт».

И песни, и живое слово актеров доходили до самого сердца бойца, заставляли переживать, волноваться, страдать, и все это переходило в одно чувство, в одно стремление: скорее победить ненавистного врага, вернуться к мирной жизни.

Гости исполнили много шуточных номеров. Валентин Соловьев неподражаемо имитировал джаз-оркестр, испорченный патефон, движущийся поезд. Георгий и Лия Дюалим показали забавные фокусы. От души смеялись моряки, слушая пародийные песенки Александра Барушного, высмеивающие фашистов и их прихвостней.

Приезжала к нам и фронтовая бригада театра Черноморского [185] флота. Ее возглавлял Борис Чукаев. Вместе с Александром Гюльценом он сыграл сатирическую сценку «Шарманка», показывающую незавидное положение фашистов под Севастополем. Во время концерта где-то недалеко ухнул взрыв. Комиссар Порозов предложил артистам уйти в укрытие. Но Борис Чукаев возразил:

— Ничего! Не заглушить Гитлеру нашего смеха ни залпами орудий, ни треском пулеметов. И концерт продолжался.

Велика была сила искусства на фронте. Бойцы как бы набирались новых сил, вдохновлялись на новые подвиги.

Как-то нескольких членов экипажа пригласили в Дом флота на концерт ансамбля песни и пляски. Отобрали мы лучших бойцов-комсомольцев. Группу повел я. Этот концерт и сейчас звучит у меня в душе, когда я вспоминаю о нем. Как призывно, мобилизующе звучала песня из кинофильма «Александр Невский»! Казалось, что слова песни обращены непосредственно к нам:

Вставайте, люди русские,

На смертный бой,

На смертный бой!

Вставайте, люди русские,

За нашу землю честную!..

Солист Петр Серебро пел с забинтованной рукой; несколько дней назад он был ранен на передовой.

Запомнился солист Иван Бугаев, исполнявший «Черноморскую прощальную». Он пел о том, как девушка провожала моряка на флотскую службу, а сейчас моряк вместе с товарищами сражается за нашу землю, за наше море, за наших любимых девушек. Песня была близка нам всем, она затрагивала самые сокровенные чувства и звала к победе.

В конце мая к нам прибыли кинооператоры. Присмотрелись мы, разговорились, и оказалось, что уже не раз встречались с этими смелыми, отчаянными ребятами. Один из них, Владислав Микоша, — небольшого роста, с постоянной улыбкой на умном, обаятельном лице — не раз появлялся еще в окопах Одессы, снимая на пленку героические действия морской пехоты, [186] в том числе нашего первого полка. Потом Владислав Микоша до последнего дня обороны находился на Ишуньских позициях. Это его фильм «Героический Севастополь» смотрели железняковцы, восхищаясь мужеством не только морских пехотинцев, идущих в контратаку, но и самого кинооператора, снимавшего в самой гуще боев. Это он, Микоша, снимал храброго бойца Ряшенцева, спасшего жизнь комиссару Авакумову и представленного за это к ордену Красного Знамени. Того самого Ряшенцева, который запомнился мне еще по портрету в галерее защитников Севастополя на Приморском бульваре.

Вместе с Микошей были еще два оператора. Один — худощавый, невысокого роста, в очках, звали его Дмитрием Рымаревым, другой — совсем юный, лет восемнадцати-девятнадцати, круглолицый, с веселыми озорными глазами — с первого же взгляда показался мне знакомым. Впечатление было такое, будто я встречался с ним уже много раз. И когда он, представляясь подошедшему командиру, назвал фамилию, я не удержался и удивленно переспросил:

— Ряшенцев?!

Да, это был тот самый Костя Ряшенцев, запечатлевшийся в моей памяти с первых дней обороны Севастополя. Только теперь он был обвешан не гранатами и пулеметными лентами, а тяжелым штативом для кинокамеры и большим телеобъективом в футляре. Оказывается, Костя ушел на фронт прямо из кино-фотоинститута, и, когда на Ишуньских позициях об этом узнал Микоша, он хотел взять его в свою киногруппу. Но Костя отказался, ему хотелось воевать с автоматом. Уже в Севастополе, участвуя в многочисленных боях, он был контужен, его хотели отправить на Большую землю. И только тогда Костя согласился стать помощником кинооператора, лишь бы не уходить из сражавшегося города.

В этот день экипажу бронепоезда предстояла жаркая работа. По приказу командования мы должны произвести массированный налет по передовым позициям и разведанным огневым точкам врага. Кинооператоры приготовились все это снять на пленку.

Ныряя в тоннели, пробираясь по ослепительно белым коридорам цветущих яблоневых садов, застывших, [187] будто облака, наш бронепоезд мчится к переднему краю. Позади остаются клубы белого дыма, сливающегося с буйным цветением деревьев. В боевой рубке, возвышающейся над бронеплощадкой, будто капитанский мостик на корабле, стоят командир «Железнякова» инженер-капитан 3 ранга Харченко, полковой комиссар Порозов, лейтенант Майоров. На бронеплощадках комендоры, минометчики, пулеметчики приготовились к бою. Стволы направлены в сторону врага. На головах краснофлотцев бескозырки с развевающимися на ветру черными лентами. То и дело стрекочут кинокамеры.

Вот и наша позиция. Бронепоезд, окрашенный в бело-зеленые тона, остановился. По команде Харченко в расположение противника с воем полетели снаряды. Белую тишину разорвали залпы орудий. С яблоневых веток посыпались мириады лепестков. Они падали медленно-медленно, словно пушистый снег в тихую погоду, и покрывали землю белой пеленой.

И тут в грохот орудийной канонады вплелись звуки, показавшиеся в этой обстановке невероятными. Пели соловьи. Их неистовые трели будто бросали вызов орудийной пальбе, будто хотели заглушить звуки боя. Это было настолько поразительно, что все невольно прислушались. Кинооператоры прекратили на минуту съемку и тоже вслушивались в необыкновенный дуэт войны и природы. Но — странное дело: как только пальба на минуту прекращалась — умолкали и соловьи, словно вслушиваясь в эту тишину.

В окуляры стереотрубы хорошо видны вражеские траншеи и блиндажи. Там паника. Облака взрывов взметнулись ввысь, в прозрачное весеннее небо. В воздух летят камни, комья земли, куски бетона, бревен.

Растерянность врага быстро улеглась, он открыл по бронепоезду сильный артиллерийский и минометный огонь. Однако снаряды и мины падали с недолетом, и лишь изредка осколки звонко ударялись о броневые борта нашей крепости на колесах.

— Воздух! — вдруг доложили наблюдатели.

Все невольно посмотрели вверх. Высоко в небе над нами кружилась «рама». Ох, и не любили ее железняковцы. Каждый знал: если в небе повисла эта бандура, значит, жди мощного огневого налета. [188] Бронепоезд продолжал вести бой. Но рисковать нельзя, и командир дает орудиям команду «дробь»! Не успевают умолкнуть наши пушки, как слышится новая команда:

— Отставить «дробь»! Продолжать огонь!

Снова заговорила артиллерия «Железнякова». И тут мы увидели волнующую картину атаки. Наши морские пехотинцы, выскакивая из траншей, бросились на врага. Ободренные точными залпами бронепоезда, они бежали, на ходу стреляя из автоматов.

Так вот почему командир, несмотря на опасность, приказал продолжать вести огонь!

Кинооператоры направили свои объективы на атакующих бойцов и, перебегая с одного места на другое, снимали и снимали, радуясь удачному эпизоду.

Тем временем «рама» навела огонь своих дальнобойных батарей на бронепоезд. Вокруг начали взрываться тяжелые снаряды. С этими шутки плохи. Чтобы напугать «раму», зенитчики посылают в небо серию снарядов. Разведчик лавирует между облачками взрывов, но уходить и не собирается.

Осколки все чаще ударяются о борта бронеплощадок, [189] некоторые падают прямо на площадки. Нам не привыкать к такому. А вот как чувствуют себя кинооператоры? Смотрю на них и поражаюсь: никакого внимания на осколки, будто опасности для них не существует, снимают спокойно, деловито, с хладнокровием, которому можно позавидовать. Я посоветовал им зайти в укрытия и снимать оттуда, но Рымарев, не отрываясь от камеры, сказал:

— Человек — очень маленькая мишень, и попасть в него не так-то просто.

Мне стало даже как-то неловко за себя. Я подумал, что они, в сущности, такие же бойцы, как и мы, как и те, что пошли в атаку.

Морские пехотинцы, кинувшиеся в атаку, достигли «вражеских окопов. Мы прекратили огонь. Там завязалась рукопашная схватка. Фашисты выскакивали из окопов и в панике бежали, но их настигали меткие очереди наших автоматчиков.

Теперь самое время уходить!

Бронепоезд, сопровождаемый разрывами тяжелых снарядов, набирает скорость. Скорее в тоннель, там наше спасение!

Но раньше, чем мы успели укрыться, увидели в небе два наших «ястребка». Они пошли на сближение с вражеским разведчиком. Вот один из них дал очередь. «Рама» ответила пулеметной стрельбой. Потом пошел в атаку другой истребитель. «Рама» продолжала огрызаться. Но недолго! После очередного захода истребителя она вспыхнула, как свеча, и, неуклюже кувыркаясь и разламываясь в воздухе, полетела вниз.

Бронепоезд благополучно вошел в тоннель.

— А вы отчаянные ребята! — сказал с восторгом Харченко, пожимая кинооператорам руки. — Только заря все же рисковали.

— Нет, не зря, — возразил Микоша. — Вот увидите наш фильм и сами согласитесь, что не зря.

Гостили у нас кинооператоры до позднего вечера. Снимали крупным планом отличившихся в бою комендоров, пулеметчиков, машинистов. Беседовали со многими бойцами, интересовались нашей жизнью.

Вечером вышли проводить их. С насыпи у Троицкого тоннеля хорошо был виден город. Город, который мы вот уже шестой месяц держим, яростно вгрызаясь [190] в каждый метр земли. Отсюда, с насыпи, видно, как севастопольские руины озаряются кроваво-красным огнем разрывов и снова погружаются в темноту. Голубые стрелы прожекторов вспыхивают и неуверенно шарят по нависшим тучам, перекрещиваясь и снова расходясь. Вот в одном из перекрестков засветился ослепительно яркий силуэт самолета. Вверх побежали огненные пунктиры. Но самолет продолжал лететь. Слишком жидкими были пулеметные трассы. Провожаемый скрещенными лучами, самолет уходил безнаказанно все дальше, пока, наконец, щупальца прожекторов, будто убедившись в бесполезности своего дела, не погасли.

Все мы молча наблюдали за этой картиной. Кинооператоры, по привычке вскинувшие свои камеры, разочарованно опустили их.

Простились мы с ними как с самыми близкими друзьями.

Много недель спустя кадры, снятые на бронепоезде, вошли в очередной выпуск фронтовой кинохроники. Так наши скромные боевые будни стали достоянием миллионов людей. И, может быть, они вдохновили их на новые боевые и трудовые подвиги.

А я подумал: зрители, которые будут восхищаться мужеством и стойкостью защитников Севастополя, может, и не задумаются над тем, как снимались эти кадры. Зрители должны помнить, что рядом с теми, кто шел в атаку, кто сражался в жарком бою, был еще один человек — кинооператор. Он не стрелял из автомата, не бросал гранаты, не вел огонь из орудий, потому что его оружием была кинокамера. Но именно благодаря его мужеству, смелости миллионы людей станут свидетелями мужества других.

Утром, чуть свет, началась бомбежка. Кто-то пошутил:

— Фашисты нам побудку играют!

И действительно, как-то уже все привыкли, что свист падающих бомб, хлопки зенитного огня служат для нас сигналом подъема.

«Железняков» идет на задание. Ночью наши разведчики принесли сведения: гитлеровцы готовятся справлять пасху. [191]

— Ну, держись, сейчас мы дадим вам пасхи! — говорят бойцы.

На закрытом пару подходим к позиции.

— Огонь! — звучит команда.

Первые же залпы накрывают цель. Корректировщики сообщают: в стане врага паника.

Нет, не удалось фашистам справить пасху. Многим из них больше никогда не доведется ее справлять.

Возвращаясь на стоянку, мы стали свидетелями огромного пожара на танкере. Мы не видели, когда упала бомба, лишь потом узнали, что было прямое попадание. Танкер только накануне доставил из Новороссийска горючее, еще не успел разгрузиться и сейчас пылал, высоко взметнув в небо столб огня и дыма. Фашистские бомбардировщики, будто не удовлетворившись содеянным, продолжали кружить над бухтой, не обращая внимания на разрывы зенитных снарядов. Вдруг один из самолетов вспыхнул и, объятый пламенем, рухнул у самого берега бухты. И сразу же огромный взрыв потряс землю: вместе с самолетом взорвались бомбы, которые он еще не успел сбросить.

Все это промелькнуло перед нашими глазами быстро, в течение двух-трех минут, пока бронепоезд проходил мимо бухты.

В тот день мы больше не выходили в рейс. Приводили в порядок орудия, пулеметы, минометы — чистили, смазывали, регулировали. А тем временем связисты-железнодорожники получили задание подвесить дополнительную линию связи до станции Мекензиевы горы для нужд бронепоезда. Срок для выполнения работы был предельно сжат. День и ночь связисты Моделиков, Лупарев, Щербаков и Литвинов во главе со своим командиром Никитиным, передвигаясь с вьюками проволоки и изоляторами на плечах, трудились под артиллерийским обстрелом и бомбежкой. Линия была подвешена досрочно. Они успели также устроить раздельный пункт на перегоне Инкерман — Севастополь. Бронепоезд «Железняков» получил еще большую возможность маневрирования.

Несмотря на относительное затишье, железняковцы регулярно выходили в рейсы. Затишье никого не успокаивало, не создавало благодушия. Все знали — рано [192] или поздно начнется новое наступление: враг не отступится от черноморской твердыни.

Так оно и произошло.

8 мая стало известно, что противник перешел в наступление на Крымском фронте. Фашистская артиллерия и авиация нанесли интенсивные удары по нашим боевым порядкам.

10 мая части Севастопольского оборонительного района перешли на повышенную боевую готовность. Все секторы пополнились боевой техникой и людьми, были проведены перегруппировки.

Севастопольцы почувствовали, что тучи над их городом снова сгущаются.

Фашисты несколько зашевелились. В середине мая они решили «прощупать» наши силы в районе Балаклавы и деревни Чоргунь. Командование оборонительного района поставило перед бронепоездом задачу совершить внезапную вылазку и поддержать огнем наши части, расположенные на склонах гор.

Для выполнения этой операции нужно было проехать до Первомайского разъезда и затем подняться на самую высокую точку железнодорожного пути. Ехать на этом участке на небронированном паровозе было очень опасно. Однако машинисты заявили о полной готовности к выполнению боевого задания.

В полумраке, по сигналу командира, они повели бронепоезд по намеченному маршруту. Извиваясь на поворотах, «Железняков» двигался на подъем.

Немцам, конечно, и во сне не снилось, что здесь может появиться бронепоезд. Около трех часов ночи на командный пункт «Железнякова» поступил первый сигнал корректировщика. И сразу же на деревню Чоргунь, где разместилась фашистская дивизия, обрушился шквал огня.

Через несколько минут последовал ответный огонь. Но «Железняков», умело маневрируя, продолжал бить по целям.

Наконец машинисты услышали команду:

— Полный назад!

Бронепоезд под свист снарядов и мин двинулся под уклон и благополучно прибыл в Инкерман. [193]

 

Глава XXIII. Тучи сгущаются

 

В двадцатых числах мая мы узнали, что наши войска вынуждены были оставить Керченский полуостров. Фашисты теперь могли почти все свои силы, имеющиеся в Крыму, бросить на Севастополь.

Снова над Севастополем нависла смертельная угроза. На Мекензиевом направлении началось заметное оживление фашистских войск. Враг, видимо, собирался нанести главный удар с этого направления. Нужно было принять меры по усилению обороны.

23 мая адмирал Ф. С. Октябрьский вместе с председателем городского комитета обороны Б. А. Борисовым прибыли на железнодорожный узел. Мы как раз находились на станции. Рассказав железнодорожникам о положении на фронтах, в частности на Крымском, Октябрьский заявил, что в наиболее уязвимых местах на подступах к городу необходимо создать надежные заграждения против танков и бронемашин противника.

— Для этой цели, — сказал адмирал, — командование просит вас срочно изготовить семьсот противотанковых ежей.

Задание было ответственное. Не мешкая, железнодорожники в тот же день приступили к его выполнению. Собирали старые рельсы и балки, добывали карбид для электросварки.

На территории депо дружно закипела работа. Кузнецы рубили рельсы. Электросварщик Николай Кузьменко быстро соединял куски металла. И все же один он не успевал за кузнецами. Нужно было где-то искать еще нескольких сварщиков.

Узнав об этом, в депо пришла официантка столовой Могильная, когда-то работавшая электросварщицей. На помощь пришли и другие путейцы, хоть в какой-то мере знакомые со сваркой.

Дело пошло значительно быстрее. Каждый день на передний край отправлялось по 60–70 ежей. Несмотря на большие трудности, задание командования было выполнено в назначенный срок.

Еще более варварскими стали обстрелы и бомбардировки [194] города. Только 30 мая фашисты сбросили сто двадцать бомб.

Но это было лишь начало. 1 июня на город было совершено более двух тысяч самолето-вылетов. Бомбардировщики шли эшелонированно и бомбили квадратами.

2 июня противник произвел особо мощный огневой налет по всему фронту, сопроводив его массированным налетом авиации. На город упало около шести тысяч снарядов и четырех тысяч авиабомб.

3 июня налеты повторились. Весь день от Балаклавы до Безымянной высоты враг вел артиллерийскую и авиационную подготовку, усилившуюся особенно во второй половине дня.

Группы фашистских самолетов непрерывно бомбили боевые порядки наших войск — наблюдательные пункты, командные пункты, огневые позиции и тыловые рубежи.

4 и 5 июня противник продолжал вести методический огонь по всему фронту.

6 июня огонь вела артиллерия крупного калибра. Были зафиксированы разрывы полутора тысяч мощнейших снарядов. Особенно сильной бомбардировке подверглись районы Балаклавы и Федюхиных высот.

Назревали решающие события на севастопольских рубежах. Но защитники города были готовы к боям. Моральный дух был приподнятым, во всех частях и на кораблях бойцы давали клятву стоять насмерть, но не пустить врага в город. Десятками и сотнями поступали заявления о приеме в партию. Бойцы писали: «Хочу идти в бой коммунистом».

В эти дни на бронепоезде были приняты в партию Матюш, Мячин, Бойко и другие.

Бронепоезд сменил маскировку, был пополнен всем необходимым и почти беспрерывно выходил на боевые операции.

7 июня на рассвете противник начал третий штурм Севастополя. В тишину наступающего дня врезался ужасающий грохот. Тысячи снарядов, бомб и мин рвались на переднем крае обороны и в черте города. Горела и дрожала земля. Казалось, ни клочка ее не оставалось нетронутым. В воздухе беспрерывно кружили [195] фашистские самолеты.

В районе Бельбек — Камышлы, который гитлеровцы избрали участком прорыва, все было перепахано снарядами, минами и авиационными бомбами. Фашисты думали, что после этого огненного урагана не осталось ничего живого. Пьяные, оглушительно горланя, они пошли в атаку во весь рост.

И вдруг сожженная, вывернутая наизнанку земля заговорила. Зло захлестали пулеметы. Из щелей, из развалившихся окопов полетели гранаты. А с фланга налетел наш бронепоезд и из всех своих орудий ударил по вражеским цепям.

Боевая тревога на бронепоезде была объявлена сразу же, как только фашисты начали массированный налет из всех видов оружия. Дежурный диспетчер участка пути Александр Ильяшевский отдал по линии приказ — открыть «Железнякову» «зеленую улицу», следить за его прохождением и немедленно докладывать все команды, которые будут поступать от Харченко.

На Мекензиевых горах нас встретил неутомимый и бесстрашный начальник станции Андрей Игнатьевич Щеглов. И уже через несколько минут мы вступили в бой.

До этого «Железняков» делал налеты, главным образом, ночью, а днем вел огонь с закрытых позиций. Поэтому гитлеровцы не могли даже предположить, что при таком шквальном огне мы осмелимся выйти на линию. И когда бронепоезд на полном ходу выскочил из-за поворота и в упор стал расстреливать захватчиков, не выдержали они, дрогнули. Из амбразур железняковцы [196] видели, как заметались фашисты и побежали обратно, усеивая землю трупами.

С криками «ура!», «полундра!» наши пехотинцы бросились на врага со штыками наперевес, отогнали его на исходные рубежи.

И снова разъяренный враг обрушивает тысячи снарядов на полуразрушенные окопы, с диким ревом пикируют стаи «юнкерсов». Бронепоезд, пополнившись боеприпасами, снова выходит в рейс. Жарко железняковцам! Работают самоотверженно, до изнеможения. Пехотинцы получают чувствительную помощь.

Фашистские батареи то и дело засекают нас, обстреливают. Пока ни одного прямого попадания. Но зато часто разрушают полотно дороги. Бойцы капитана Селиверстова ремонтируют путь все время под огнем.

От непрерывного обстрела вышла из строя телефонная связь с Мекензиевыми горами. Связисты насчитали около тридцати повреждений линии. А нам эта линия необходима как воздух. Нелегкой была задача связистов. Но трудились они мужественно, героически. Несмотря на то, что кругом рвались бомбы, через головы летели снаряды и мины, Лупарев, Моделиков, Щербаков и Литвинов поднимались на столбы и хладнокровно натягивали провода. Они были хорошей мишенью для фашистских батарей. И действительно, вскоре их заметили и открыли по ним огонь. Мы с замиранием сердца следили за смельчаками. Кажется невероятным: кругом кромешный ад, земля становится дыбом, свистят осколки, а связисты работают как ни в чем не бывало.

Наконец, натянут последний кусок провода. Связисты спускаются на землю. И тут случилось то, чего каждый из нас боялся все время, пока шел этот беспримерный ремонт. Снаряд упал у самых ног смельчаков. Все заволокло дымом. А когда дым рассеялся, мы увидели: двое остались лежать неподвижно. Их подхватили живые и унесли в укрытие.

Позднее нам рассказали: Лупарев был убит наповал, Моделикову оторвало ногу. Остальные товарищи по счастливой случайности остались невредимыми. Лупарева похоронили недалеко от места гибели, в воронке разорвавшейся бомбы.

Так, не жалея жизни, связисты выполнили свой [197] долг перед Родиной. Бронепоезд получил надежную связь.

А фашисты снова и снова лезут, стремятся во что бы то ни стало, любой ценой сломить сопротивление.

Сколько в этот день отбили атак севастопольцы? Мы потеряли им счет.

И так было на второй, на третий, на четвертый день. За пять дней наступления фашисты произвели 9 тысяч самолето-вылетов, сбросили 45 тысяч фугасных бомб, выпустили 100 тысяч снарядов. И почти не продвинулись. Стойкость защитников Севастополя была непоколебимой.

Погода стояла жаркая. Все выгорело от зноя и пожаров. Небо заволокло тучами дыма, и солнце проглядывало сквозь них тусклое, красное. Вся долина покрыта разлагающимися трупами гитлеровцев. Чуть подует ветер со стороны противника — дышать нечем от зловония.

В направлении Мекензи фашисты бросили танки. Кое-где они потеснили наши поредевшие подразделения. В течение четырех часов «Железняков» трижды выходил в этот район, поддерживая своим огнем морских пехотинцев. Танки общими усилиями были задержаны.

Днем и ночью мы в рейдах. Только примем боеприпасы — и снова в бой. Хорошо, что заблаговременно все свои склады перевели в Троицкий тоннель. Здесь они в безопасности, и заправляемся без помех.

15 июня командующий приказал бронепоезду обстрелять скопление танков в лощине кордона Мекензи. Комендоры Кочетова и Буценко зарядили орудия бронебойно-зажигательными.

Выйдя из-за поворота, «Железняков» с расстояния четырехсот метров открыл огонь по танковой колонне. Вспыхнули два головных танка. Задымила и машина, замыкавшая колонну.

Танки начали беспорядочную стрельбу. Продвинуться вперед или назад они не могли — дорогу преграждали подбитые машины, а свернуть в сторону не давали крутые скаты выемки. «Железняков» бил и бил из всех пушек и минометов. Мы, пулеметчики, тем временем косили немцев, выскакивавших из люков танков. [198]

На выручку своим танкистам поспешила фашистская авиация. Нам не очень-то хочется связываться с нею, тем более что и снарядов осталось маловато. Берем курс к тоннелю.

Но бомбардировщики пытаются не упустить добычу. Бомбы рвутся совсем рядом. На бронеплощадках появились убитые и раненые.

Подносчику снарядов Володе Дмитриенко оторвало руку. Ксения Каренина и Саша Нечаев тут же, на ходу, оказывают первую помощь. Вместо раненого Нечаев сам стал на подачу.

Бронепоезд, отстреливаясь от самолетов, полным ходом шел в укрытие. И вдруг на пути встал огромный столб дыма. Бомба разрушила полотно.

Ведя непрерывный огонь по «юнкерсам», бронепоезд маневрирует на уцелевшем отрезке пути. Ремонтная группа тем временем меняет рельсы и шпалы. С балластной платформы сгружены все запасные рельсы. Но их не хватает. Где взять? Головенко вспомнил, что рельсы есть около станции Мекензиевы горы. Но там уже враг…

Доложили командиру.

— Полный вперед! — приказывает командир.

Бронепоезд, как метеор, влетел на станцию, открыл огонь из всех видов оружия. Пока мы вели бой, железнодорожники под командой Головенко и Андреева на руках перенесли два звена рельсов.

Мчимся назад.

За несколько минут путь исправили, и бронепоезд нырнул в укрытие. Только втянулись в тоннель, тяжелой бомбой завалило вход.

Дождавшись ночи, бронепоезд вышел с другого конца тоннеля. И пока саперы расчищали вход, мы выходили в рейды на другие участки.

Днем во время очередного артобстрела в тоннель вбежал запыхавшийся солдат. Сразу же за входом затрещала автоматная очередь. Оказывается, солдат шел с каким-то заданием в район электростанции, перебегая от укрытия к укрытию. Фашистские самолеты летали над Севастополем уже почти безнаказанно. Они охотились буквально за каждым человеком, не жалели патронов и снарядов. Когда «мессершмитт» спикировал на солдата и дал по нему очередь, тот упал. Почувствовав, [199] что ни одна пуля не задела его, он бросился в наш тоннель.

Солдат пришел в себя и засмеялся:

— Чуть было не испугался.

Разговорились. Оказалось, что Григорий Гетман тоже был под Одессой. Перед войной он служил около Кишинева в артиллерийском полку, сдерживавшем натиск врага на реке Прут. Потом — одесская оборона, сначала Дюссельдорф, потом Лузановка.

Григорий рассказал, как участвовал в боях под Крыжановкой, как отбросили оттуда врага на 20 километров, как под огнем врага сделали налет на фашистские позиции и, захватив в бою два дальнобойных орудия, обстреливавших Одессу, вывезли их прямо из-под носа противника.

Для меня в рассказе Гетмана было все дорого и интересно. Сам Григорий служил сейчас в артполку, занимавшем оборону на высотах вдоль дороги на Симферополь. Там он и другие бойцы часто видели бесстрашные рейсы нашего бронепоезда, восхищаясь мужеством и смелостью железняковцев. Это восхищение он высказал здесь же, не стесняясь.

Вся страна следит за героической борьбой севастопольцев. Отец пишет мне:

«Когда я получаю газету, то первым долгом ищу сообщения о Севастополе. Как тяжело вам там, сынок! Все восхищены вашей стойкостью. А соседи, узнав, что ты под Севастополем, уступают мне место в очереди за хлебом. Я, конечно, отказываюсь от такой привилегии. Но горжусь, что я отец защитника Севастополя. Будь же достоин нашей гордости, сын!»

Письмо отца я прочитал товарищам. Его поместили в «Боевом листке». Таких писем получаем много.

Однажды мне вручили небольшой треугольничек со штампом «Батуми». От кого бы это? Распечатываю и не сразу узнаю — почерк незнакомый.

«Здравствуйте, товарищ старшина! Вы меня, конечно, и не помните уже. А я все время думаю о бронепоезде. Недавно прочитал в газете о ваших боевых делах. Я тоже могу гордиться бронепоездом: ведь в его постройке есть доля и моего труда. А помните, я просился к вам на бронепоезд, когда вы выходили в [200] первый боевой рейс? Вы сказали тогда: мал еще, подрасти немного. Так, может, сейчас все-таки возьмете? Во-первых, я уже подрос за эти полгода, а, во-вторых, время сейчас не такое, чтобы ждать. Я знаю, что в Севастополе трудно. Поговорите с командиром, может быть, примете… Разве я не смогу помочь вам? Стрелять умею, да и технику ремонтировать могу, имею высший разряд по электросварке. Здесь я, конечно, тоже не сижу без дела, приношу пользу флоту, ремонтирую подводные лодки, но всей душой хочется на фронт, туда, где потруднее…

Надеюсь и жду. Ваш Николай Бондаренко».

Николай Бондаренко… Как же не помнить… Тот самый парнишка, что так восхищенно смотрел на моряков бронепоезда, когда он только еще строился в заводском цехе. Несмотря на свои пятнадцать лет, трудился Николай, как взрослый. Его руками сварен не один броневой лист на нашем «Железнякове».

Дорогой Николай! Знал бы ты, как действительно [201] тяжело здесь! Впрочем, если бы и знал, разве могло бы что-нибудь остановить благородный порыв твоего юного сердца?

Получил письмо и из далекого Орска. Это уже седьмое за долгие месяцы осады. И хотя Клава пишет не столько о себе, сколько о людях, окружающих ее, о делах тружеников тыла, каждая весточка от нее согревает душу, наполняет сердце горячим чувством.

«Дорогой Николай Иванович! — так всегда обращается Клава в письмах. — Все мы тут с волнением следим за боевыми делами севастопольцев. Восхищаемся вами и завидуем. Какие же вы храбрые! А в газете «Красный флот» прочитали про ваш бронепоезд «Железняков». Как бы мне хотелось быть рядом с вами на бронепоезде! Думаете, я не смогла бы перевязывать вам раны или сварить обед? И нисколько бы не боялась ни снарядов, ни бомб.

Мы здесь трудимся не покладая рук для фронта. Часто ездим работать в колхоз. Если бы вы знали, какие замечательные люди здесь, как они работают! Вот вам председатель колхоза Милициа Александровна Леушкина. Ее все любят, потому что она ничего не делает для себя, все для колхоза, для фронта. Днем и ночью она на полях. Вы не думайте, что если она женщина, то ничего не может. Она построила в колхозе мельницу, крупорушку, подняла молочную ферму, и вообще ее колхоз ставят в пример на всю область. Милициа Александровна отдала из своих сбережений бойцам на фронт три центнера пшеницы, а когда шла подписка на заем обороны, она подписалась на 40 тысяч рублей и внесла их все сразу. Это все ее трудовые сбережения, но она ничего не жалеет для фронта — ведь там воюют ее муж и сын. Я вам посылаю ее фотографию, хочу, чтобы защитники Севастополя знали, какие чудесные люди работают в тылу.

Николай Иванович, вы уж извините, но ваши письма я читаю здесь всем. Меня все время спрашивают, что нового в Севастополе? Я горжусь тем, что вы мне пишете. И мне завидуют многие наши девушки.

И все же все мы очень тревожимся за вас. Бедные, как вам там тяжело! Но вы держитесь. Ни за что не пускайте фашистов в Севастополь! Помните, что мы всегда с вами. [202] Не забывайте нашего уговора — после войны встретиться в нашем Орске. Клава».

Как же можно после таких писем ослабить свою силу, волю и ненависть к врагам! Сама Родина требует, чтобы мы держали, отстаивали черноморскую крепость до конца!

Грохот канонады не смолкает. Но с нашей стороны огонь постепенно стихает: на батареях не хватает снарядов.

21 июня нашим войскам на Северной стороне пришлось подорвать всю артиллерию и технику. Мощной артиллерийской единицей остался только бронепоезд «Железняков».

Наши части, истощенные и обескровленные беспрерывными боями, отходят.

А у нас снова завален выход из тоннеля. Пока его расчищают, моряки сняли минометы с платформ и вынесли их на площадку перед тоннелем. Одним из минометов командую я. Военфельдшер Саша Нечаев и медсестра Ксения Каренина подносят боеприпасы. Корректировщики хвалят: мины ложатся хорошо.

Увлеченные стрельбой, мы и не заметили, что нас обнаружила вражеская артиллерия. Близко от миномета разорвался снаряд. Троих минометчиков убило.

Я контужен. Нечаев оттащил меня в канализационную трубу.

Бесчувственного меня перенесли в Цыганский тоннель, где стоял бронепоезд. Три дня не приходил в сознание. Очнулся, наконец, но страшно болит голова. Хотели отправить в эвакогоспиталь. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, если бы согласился. Отказался: ведь не ранен же я, в конце концов как-нибудь очухаюсь.

Из моего кармана выпал жетон и неотправленное письмо. Их нашли бойцы похоронной команды на том месте, где были в клочья истерзаны тела трех моряков. Послали родным извещение о моей гибели. Недавно под Краснодаром погиб мой младший брат. Можно себе представить горе отца и матери, получивших новую похоронную…

У нас вышел из строя головной паровоз. Ходим с одним. На подъемах движемся со скоростью черепахи. [203] Гитлеровцы уже на Северной стороне Севастополя. Мы услышали о подвиге моряка Александра Чикаренко, который взорвал склад боеприпасов в Сухарной балке. Герой погиб, но вместе с собой похоронил свыше двухсот гитлеровцев.

Чтобы не оказаться отрезанными от своих, мы покидаем Цыганский тоннель. Переходим в Троицкий. Это уже в самом городе. Короткими, очень короткими стали наши рейды. Чуть выйдем из тоннеля — <