Папиллярные узоры пальцев рук - маркер спортивных способностей: дерматоглифические признаки формируются на 3-5 месяце беременности, не изменяются в течение жизни...
Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...
Топ:
История развития методов оптимизации: теорема Куна-Таккера, метод Лагранжа, роль выпуклости в оптимизации...
Процедура выполнения команд. Рабочий цикл процессора: Функционирование процессора в основном состоит из повторяющихся рабочих циклов, каждый из которых соответствует...
Выпускная квалификационная работа: Основная часть ВКР, как правило, состоит из двух-трех глав, каждая из которых, в свою очередь...
Интересное:
Финансовый рынок и его значение в управлении денежными потоками на современном этапе: любому предприятию для расширения производства и увеличения прибыли нужны...
Средства для ингаляционного наркоза: Наркоз наступает в результате вдыхания (ингаляции) средств, которое осуществляют или с помощью маски...
Распространение рака на другие отдаленные от желудка органы: Характерных симптомов рака желудка не существует. Выраженные симптомы появляются, когда опухоль...
Дисциплины:
2021-11-25 | 29 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Прошедши Смольный монастырь, Пелагея Прохоровна затруднилась, в которую идти ей сторону. До сих пор она шла, сама не зная, куда идет; ей хотелось проходить до утра и утром отправиться на Литейный мост, чтобы еще посмотреть хорошенько на барки. Она думала, что если разыщет брата, то будет звать его жить с собою и тогда, пожалуй, может заняться приготовлением кушанья для рабочих, как говорил Петров; без брата же, одной, нанимать квартиру и жить с рабочими в одной избе она считала делом неудобным. Уж если теперь про нее бог знает что говорили, то тогда и житья ей не будет. Петров предлагал ей жить вместе, и это Пелагее Прохоровне не понравилось. "Нет ли тут чего-нибудь худого? - подумала она: - может быть, он воображает, што я стану с ним жить как жена, так он, значит, дурной человек, и таким манером я жить несогласна, пусть другую для этого избирает". Теперь у ней отпала всякая охота выйти замуж. В Петербурге она видела много дурного и находила семейную жизнь неудобною для рабочего человека. "Вот бы так устроиться, штобы приобретать больше денег, штобы и комнату иметь и сытой быть! а што если мужчина обещает, так это только одна приманка, и он только мешать будет, а потом и мои деньги вытягивать станет. Нет, уж одной не в пример лучше". Так думала она дорогой - и очутилась опять у Смольного монастыря. Здесь она стала чувствовать голод и усталость, а до утра казалось еще далеко. Пошла она по какой-то улице. Фонари стоят далеко друг от друга, темно, дома деревянные, там и сям лают собаки, хоть куда - провинция! "Што за дьявол! живу в Петербурге, а все на деревянные дома натыкаюсь. Хоть бы постоялый дом попался". Но постоялых домов в темноте она не заметила. Присела она на тротуар, грустно ей сделалось, тяжело, заплакала она; потом ей стыдно сделалось за слезы и малодушие. "Што мне горевать-то? я одна; детей у меня нет. Встала да пошла, а место найдется. Што ж делать, если господа дрянные? может, и лучше будет". Она пошла опять и вошла в большую улицу, по обеим сторонам которой стояли большие каменные дома; фонари стояли недалеко один от другого; здесь даже и извозчики были, но они дремали в пролетках. Пелагея Прохоровна остановилась, посмотрела назад, соображая, идти ли ей вперед, или повернуть направо, или налево. Она подошла к одному извозчику, который, заслышав чьи-то шаги, очнулся и поглядел на стороны.
|
- Дядя, а близко Петербургская сторона? - спросила она извозчика.
- На што? - спросил тот сонным голосом.
- Надо.
- А што у те в узлу-то?
- Вещи.
- Чать, украла!.. Дай три цалковых - отвезу… Без сумления! В целости доставлю.
- Нет, ты скажи, я дойду сама.
- Ишь ты! Дойдешь, говоришь?
- Дурак!
Она плюнула и пошла налево. Извозчик поехал за ней.
- Эй, барыня! Пра, представлю. Три цалковых. Подь, на десять цалковых в узле-то будет! - приставал извозчик.
- Отвяжись!
- Подлинно, ты мазура отменная: ишь как шагает!.. Небось трусу празднует, - говорил извозчик. - Слышь, тетка?
- Ну?
- Садись! даром отвезу.
- Пошел, дурак… Ты скажи лучше, где постоялый двор?
Извозчик захохотал.
Навстречу Пелагее Прохоровне шел медленно городовой.
- Стой! - сказал он, загораживая дорогу Пелагее Прохоровне: - што несешь?
- Воровка. За рынком на Невском увидал… На Петербургскую сторону хотела удрать, да я ее до тебя тянул, - сказал извозчик.
- Ах ты, подлая рожа!.. Ты же меня звал туда, просил три цалковых даром, - сказала Пелагея Прохоровна извозчику.
- Ну-ну, иди! - И городовой толкнул Пелагею Прохоровну так, что она очутилась на мостовой. Городовой стал брать ее узел.
- Кто еще позволил тебе брать? - крикнула Пелагея Прохоровна и толкнула городового.
- А, дак ты так! - Городовой ударил ее по лицу.
|
Городовой и извозчик усердно поколотили пойманную женщину и отняли у нее узел.
Пелагея Прохоровна опомнилась уже в пролетке, которую трясло ужасно от скверной мостовой.
Она в первый раз ехала в Петербурге в пролетке, но сама не знала, куда ее везут. Ее спутники - городовой, не тот, который ее остановил, а уже другой, сидящий с ней рядом, и извозчик, спина которого была на четверть от носа Пелагеи Прохоровны, - молчали. Дорога была, впрочем, не дальняя. Извозчик остановился перед частью, отличающеюся от других домов особенным устройством, мрачными, производящими неприятное впечатление стенами, затхлым воздухом из двора… Городовой приказал ей слезть.
- Деньги! - крикнул городовой Пелагее Прохоровне.
- Какие?
- Што тебя, подлую, даром, што ли, возить-то? - И он ударил ее по спине своим здоровым кулаком.
- Хорошенько ее! Воровка! - поддакнул дежурный у ворот.
- У меня нет денег, хошь убейте, - ответила со слезами Пелагея Прохоровна, сторонясь от поднятой руки городового. Извозчик стал ругаться, а городовой провел Пелагею Прохоровну черным узким двором в узкое пространство, едва-едва освещенное лампочкой с керосином, и потом ввел в полуосвещенную с закоптелыми стенами комнату. В ней за одним столом сидел дежурный и дремал, на другом большом столе спал городовой на спине во всем облачении.
- Воровку привел, - отрапортовал городовой дежурному.
- А! - сказал дежурный. - Где?
Городовой сказал.
- И прекрасно. Иди-ка сюда!
Пелагея Прохоровна подошла.
Спавший на столе городовой тоже подошел и ждал приказа дежурного.
- Где же ты, матушка, подтибрила узел?
- Это мои вещи.
- Твои?!. - произнес, скрипя зубами, дежурный.
Всячески старались от Пелагеи Прохоровны выведать сознание: где она украла вещи? Ее слова, что узел принадлежит ей, что она отошла от места, только раздражали дежурного и городовых, вероятно, потому, что им много приводилось иметь дел с разными мошенниками, которые говорили им то же. К тому же дело было ночное, когда прислуга редко отходит от господ.
Натешившись вдоволь, так что бедная беззащитная женщина еле могла передвигать ногами, дежурный приказал городовому развязать узел.
В узлу оказались: сарафан, ситцевое поношенное платье, простой терновый голубого цвета платок, две рубашки, четыре пары чулок, зеркальце, клубок ниток, коробочка с иголками и булавками, катушка с нитками, начатой чулок с вязальными спицами, янтарные бусы, разные ситцевые и суконные лоскутки, наперсток, фольговый образок - одним словом, все имущество Пелагеи Прохоровны.
|
- Ну, где же ты взяла это? - спросил опять дежурный Пелагею Прохоровну.
- Ей-богу же, я вчера "отошла от места… Сегодня искала другого, не нашла… С квартиры прогнали.
- Так… знаем мы эти отговорки! А зачем ты от городового убежала? Зачем била городового?
- Не бегала я, врет он. Меня извозчик звал. Врет он, штобы я…
- Кто ты такая?
Пелагея Прохоровна сказала.
- Деньги есть?
- Есть пять цалковых.
- Где?
- В чулке.
Пелагея Прохоровна подошла к своим вещам, для того чтобы взять чулки, но ее оттолкнули. Один из городовых сдернул с ее головы платок, другой сдернул шугайчик; сняли также с ее руки кольцо, подаренное ей покойным мужем. Пелагея Прохоровна заплакала и просила отдать ей хоть обручальное кольцо.
- Когда будем выпускать, наденем. Все будет цело. Отвести ее в секретную! - сказал дежурный городовому и дал ему какую-то записку.
- Пошла! - произнес городовой и толкнул ее вперед себя.
Городовой повел ее через двор. Они поднялись во второй этаж. Там дверь не была заперта на замок. Комната большая, но тоже грязная и плохо освещенная. В ней сидели тоже городовые. Отсюда Пелагею Прохоровну провели узким, темным с прокислым воздухом коридором, по обеим сторонам которого сквозь решетки слышались женские голоса. Женщины голосили, кричали и ругались. Городовой провел Пелагею Прохоровну в темное пространство, толкнул ее туда и запер дверь с деревянною решеткою, но он ее не на замок запер, а ощупью завязал веревкою. По-видимому, здесь никого не было, однако Пелагея Прохоровна на что-то наступила.
- Какая тут еще поскуда наступает? - проговорила какая-то женщина и пошевелилась.
Заговорили еще несколько женщин.
- Поди, опять воровку привели?
- Штой-то ноне их как много! Господь с ними!
- Небось, ты только одна и есть, поскуда!
- Што ругаешься-то? никак уж десятый раз здесь, и все в Сибирь угодить не можешь!
- Вот ты, верно, туда хочешь!
Я не стану передавать всего, что говорилось женщинами в темноте. Пелагея Прохоровна, не знавшая тюремной жизни, видавшая ее вскользь во время посещения в остроге своего брата, ужаснулась, что она попала в такое общество. Лиц она не видела, не могла определить того, сколько тут помещается женщин, но слова, произносимые женщинами, точно острою иглою прокалывали ее сердце. Она слышала какую-то злобу на все и на всех; женщины ругались не хуже мужчин, отчего Пелагею Прохоровну пробирала дрожь, и ей становилось стыдно за себя и за эти голоса. В продолжение нескольких минут она не слыхала ласкового слова, только где-то кто-то охал и стонал какой-то старческий женский голос. Не сон ли это?.. Нет. Она слышит голоса, чувствует, что у нее голова отяжелела, ее трясет от испуга и от чего-то такого, чего она не в состоянии определить; у нее болят груди, шея; на лбу, недалеко от левого виска, она чувствует свежую ссадину, точно она только что ударилась лбом об стену; к тому же и ноги болят…
|
- Господи, что это со мной? Неужели это въявь? Сколько времени я жила, сколько городов прошла, - и вдруг в самом Питере, - проговорила она шепотом. Сердце у нее болезненно заныло, она присела на пол, подперла голову руками, но слезы не шли из глаз, в голове точно камень, и всю мозговую ее деятельность словно придавило что.
В таком бесчувственном состоянии она пробыла неизвестно сколько времени, до тех пор, пока кто-то не запнулся об нее.
- О, штоб тебе сдохнуть! - произнесла какая-то женщина и стала пинать ногами.
- За што ж ты меня бьешь-то? виновата я, што ли, што места нету? - проговорила болезненно Пелагея Прохоровна.
Женщина изругалась и стала отпирать дверь.
- Кто хочет на двор, выходите враз! - проговорила другая женщина.
Несколько женщин не торопясь вышли в коридор, и не от одной из них достались пинки Пелагее Прохоровне. Но деваться ей было некуда, во-первых, потому что по темноте она не могла отыскать свободного места, а во-вторых, если она подходила куда-нибудь, ее оттуда гнали, так как каждая женщина дорожила своим местом. Но нашелся один голос, который заступился за Пелагею Прохоровну.
- Как вам не стыдно, право!.. Ну, виноваты ли мы, что нас насажали в тесное место. Уместимся как-нибудь.
- Ишь, заступница какая!
- Пусть под нары лезет! - заговорили женщины.
- Небось сами-то не лезете под нары? - проговорила защитница.
- Толкайте ее: пусть она, барышня эдакая, под нары лезет.
- Она ребенка убила!
- И слезу! Пойдем под нары, женщины!
Говорившая ущупала Пелагею Прохоровну; казалось, ей уже эта камора была знакома. Они залезли под нары и легли, подсунувши под головы кулаки.
- Я уже здесь третьи сутки, привыкла! - проговорила болезненно женщина.
В это время в камору втолкнули девочку, которая ревела.
|
Сперва женщины ругали девочку за ее плач, потом принялись ее расспрашивать, за что ее посадили. Она отвечала сначала, что не знает, потому что хозяйка ее, прачка, стала укорять ее в том, что она только ест хлеб, а ничего не делает, а потом она что-то сделала с хозяйкой, и хозяйка ее прогнала. Два дня она ходила по миру, пряталась на чердак, где белье сушат, и вот ее сегодня ночью одна баба нашла на чердаке. Потом ее били, призвали городового, насказали, что эта девка, должно быть, уже не в первый раз пришла за кражей на чердак, потому что там многих вещей недосчитывались.
- И вот лопни мои глаза, штобы я хоть когда-нибудь што украла! - сказала девочка в заключение.
Несколько голосов было за девочку, меньшинство не верило.
Пелагее Прохоровне из этих разговоров стало немного ясно, что не все женщины виноваты в взводимых на них преступлениях. "Ведь вот и я шла со своими вещами, а сказали, что украла… Будто уж здесь и с узлами по ночам никому ходить нельзя?" - думала она.
Соседка ее молчала.
- Неужели здесь все нехорошие женщины? - спросила вдруг Пелагея Прохоровна соседку.
Та промолчала. Она или не расслышала, или слушала, как одна женщина учила другую показывать:
- Эка важность! ты скажи: потому, мол, я взяла ложки, а потом заложила, что она, хозяйка, мне за месяц деньги не заплатила. Неужели мы так и должны даром работать?
Это заключение разделяли все женщины.
- И где это справедливость? и это Питер!
- Поди ж ты! А вот здесь-то што творится.
Эти слова относились, может быть, к тому, что откуда-то слышались свирепые мужские голоса и плач женщины.
- Господи помилуй! - проговорило несколько женщин враз.
На несколько минут в каморе настала тишина.
- Спишь? - спросила соседку Пелагея Прохоровна, у которой начинали болеть бока от жесткого пола и которой было не до сна.
- Я уже отвыкла спать, - произнесла соседка охриплым голосом.
Пелагее Прохоровне жалко стало соседки, и она не решилась спросить ее, за что она сидит. Но говорить хотелось, высказать, что ее взяли безвинно.
- Што же потом будет? неужели то же, как и теперь? - опять проговорила Пелагея Прохоровна.
- Бог знает!.. Я совсем измучилась за это время… В моей голове, не знаю, что делается… Я думаю, что если пробуду здесь еще двое сутки, то с ума сойду. Уж я просилась в больницу - не обращают внимания. Говорят, что отсюда берут в больницу только таких, которые ни руками, ни ногами не могут пошевелить.
Пелагее Прохоровне голос соседки показался знакомым, и само произношение ее не походило на мужицкое.
- Ух, право бы, лучше помереть. И так жизнь была нехороша… Сама от себя я отвергла ту жизнь, какою живут в провинции!
Пелагея Прохоровна задумалась над ее словами. Она говорит, что ей хорошо бы жилось, если бы она только захотела. Зачем же это она до такой степени дошла?
А каким манером она-то, Пелагея Прохоровна, сюда попала? Ведь и ей сколько попадало случаев жить хорошо, да она не согласилась же, а вот захотела в столицу. И за коим чертом ее толкало в Петербург? Для того, что ли, чтобы ее обвинили в воровстве и сослали в Сибирь!.. Эко, право, хорошее счастье! Мимо тех или через те же места родины придется идти, только безвинно опозоренной… Правда, ее тянуло сюда другое дело, любовь к Короваеву, только ведь он ушел на железную дорогу.
- Вы чем занимаетесь? - вдруг спросила ее соседка.
- Кухаркой была, - ответила Пелагея Прохоровна.
- Давно здесь?
- О Петре-Павле пришла.
- Ну, я немного раньше.
- Што это, ровно ваш-то голос мне знаком?
- И мне тоже кажется, как будто я вас видала где-то. Вы не хохловские?
- Нет, я издалека, из Терентьевского завода. Я во многих городах живала.
- Ну, а я не живала во многих городах, только теперь, пожалуй, придется пройти много городов, если обвинят. - И соседка заплакала.
Пелагея Прохоровна старалась ее утешить:
- Бог не без милости. Он видит, кто прав, кто виноват.
- То-то, что на бога-то мало обращают внимания.
- Ну, што ж, и там люди живут, да еще лучше, пожалуй.
- Я тоже понимаю так, что там уже предел всякому новому желанию. Умрем, так и всему конец, - я, пожалуй, согласна на это.
- Ну, вот! - сказала недовольно Пелагея Прохоровна.
- Ведь меня обвиняют в том, что я задушила своего ребенка, хоть я вовсе не имела этого намерения, а просто заспала его оттого, что две ночи перед тем не спала. Я ребенка своего любила. Хорошо, если мне поверят и не сошлют!
- Послушайте-ко: вы не продавались на Никольском рынке? - спросила вдруг соседку Пелагея Прохоровна.
- Стояла перед праздником… кажется, перед троицей.
- Вы… я забыла имя-то…
- Евгения Тимофеевна.
- А я Пелагея Прохоровна.
- То-то, я слушаю: кажется, мне голос-то ваш знаком.
- И мне тоже… Ну? Вы еще тогда говорили, што в Питере к генералу какому-то ходили. Ведь вы в швеи нанялись!
- Да, я у этой женщины, которая меня наняла с Никольского, три месяца с половиной выжила; и никому не советую жить у нее. Уж лучше наняться в кухарки, чем к ней. Это ничего, что она отставная чиновница и что у нее есть любовник, но то обидно, что она хочет чужими руками деньги зарабатывать. Ничего бы и то, если бы деньги шли впрок, а то скверно, что деньги идут на водку и пиво любовнику, и доходит она до того, что к концу месяца за квартиру нечем платить, есть нечего, и тогда она заставляет работниц голодать.
- Чем же она занимается?
- Она швея, и швея хорошая. Швеей она была еще девушкой, и чиновник на ней женился, как она говорит, не из-за красоты, а из-за того, что она добывает деньги, даже больше его: он, кажется, получал одиннадцать рублей в месяц, а она вышивала не меньше чем на пятнадцать рублей. Но до замужества она нанимала комнату, и деньги у нее были кое-какие, а когда вышла замуж, тогда они наняли квартиру, чтобы пускать жильцов. Тут она просадила все денежки, потому что нужно было купить мебели и кухарку нанять. Годов пять, что ли, она билась с мужем; он был смирный, не пьяница, только хворал часто и, наконец, помер от чахотки. Пока был жив муж, она не очень усердно брала работу, и стало быть, те, от которых она получала ее в девушках, уж смотрели на нее иначе и давали работу другим. После смерти мужа она увидела, что приходится трудиться так же, как и до замужества. Стала она работать крепко, вставала рано, ложилась поздно, а видит, что одной и каша во рту не спора - заработок все так же плохой. Вот и задумала она нанять женщин. Нас у нее было три, и все мы оказались плохими швеями, - так, по крайней мере, она говорила; целый месяц она на нас ворчала, однако не отказывала, а как окончился месяц, сказала, что у нее нет денег, и стала умолять, чтобы мы остались. Ну, две-то швеи ушли, а я осталась, потому что у меня денег в то время было столько же, сколько и тогда, на Никольском рынке, да и башмаки обносились. Остались мы вдвоем, работы она набирает много, а нам двум не управиться. Опять начали ей отказывать. Опять она наняла швею - переманила откуда-то. Эта швея попалась из бойких; пошли у них ссоры, стала швея уходить по праздникам куда-то в гости, хозяйка все на меня и свалила. Так мы и бились.
Евгения Тимофеевна замолчала.
Стало светать. Началась перекличка. Женщины этой каморы вышли в коридор, но их оттуда гнал прочь назад городовой. Теперь оказалось, что и в этой каморе было окно, только оно было маленькое и находилось немного пониже потолка и выходило к какой-то лестнице. Рядом с этой каморой была большая хамора, человек на двадцать пять, но в ней было не больше двадцати женщин. В этой каморе было квадратное окно со стеклами и решетками; но куда выходило оно из каморы, определить трудно, так как оно от нар было аршина на два с половиною вышины. Напротив этой каморы была секретная камора, с железною решетчатою дверью, запертою на замок. В ней была одна женщина, которая теперь стояла у двери и смотрела как-то дико, точно потеряла рассудок.
- За што тебя, голубушка, посадили? - спрашивали эту женщину другие арестантки.
Женщина молчала.
- Не бойся, не выдадим.
Женщина горько улыбнулась.
- Пошли, пошли!! Ты што стоишь? В карцер хошь? - говорил городовой, обращаясь то к арестантам, то к одиночной женщине.
- Што это за карцер, Евгенья Тимофеевна?
- А это около отхожего места есть такой чулан без окна. В него помещается только один человек. Я, не знаю, что-то сказала в первый день дежурному, он меня и запер. В нем едва сидеть можно. Я в нем просидела часа с три, и мне это время показалось целою вечностью: темно, сыро, скребутся мыши, вонь… Хуже, чем в подземелье.
Сделалось еще светлее; в той каморе, в которой находилась Пелагея Прохоровна, было, кроме нее и девочки, восемь женщин. Пять из них обвинялись в нищенстве, остальные - в воровстве. Обвиняемые в воровстве говорили, что они крали потому, что по отходе от места им бы не на что было прожить трое суток. Но таких воровок, у которых была бы страсть к воровству, не было; то же и в другой каморе, в которой были две женщины, подкинувшие своих младенцев: одна, хотевшая задавиться, две - горничная и кухарка, - обвиняемые в намерении отравить графскую собачку, и одна пьяная женщина, поднятая в бесчувственном состоянии на мостовой. В секретной сидела женщина, обвиняемая в сообщничестве по какой-то крупной краже и убийству.
Старостихи, тоже арестантки, сидящие подолгу, по случаю неимения паспортов, пошли получать хлеб и щи. Пелагее Прохоровне не хотелось теперь есть. Над ней смеялись женщины.
- Что, видно, не хочешь солдатского-то хлеба? Вон барышня-то небось привыкла.
У Евгении Тимофеевны лицо было бледнее прежнего. Казалось, что она в последнее время или была больна, или вынесла много душевных страданий. На ногах ее были с прорванными носками башмаки. На ней самой была ситцевая блуза. У других женщин были или сарафаны, или ситцевые платья, у трех головы повязаны платками, а одна, молодая и высокая, обвиняющаяся в краже, была даже в кринолине.
- Тебя, баба, за што взяли-то? - спросила старостиха-старушка Пелагею Прохоровну.
Пелагея Прохоровна начала рассказывать.
- Ну, просидишь с месяц!
Пелагея Прохоровна чуть не замерла.
- Што испугалась?.. Ничего, привыкнешь. Вон барышня-то тоже привыкла… Садись, барышня, поди, болят бока-то? - говорила худощавая старушонка в каком-то рваном пальто на вате, принадлежавшем когда-то какому-то канцеляристу, так как на нем еще сохранилась одна медная заржавлая пуговица, о которой старушонка повествовала, что она эту пуговицу бережет как драгоценность, потому что, как только она оторвется - глядь, ее, старушонку, и заберут в часть.
Всем женщинам было очень скучно. Пожалуй, они и говорили, но все было старо, давно всем надоело.
Сделалось скучно и Пелагее Прохоровне. Хотя она и сидела на нарах, но, по случаю недолгого здесь пребывания, кроме Евгении Тимофеевны, ни одна из женщин не смотрела на нее ласково. Напротив, насчет ее молодости и лица они отпускали остроты и старались чем-нибудь уязвить ее, для того чтобы развлечься хоть на несколько минут. Но Пелагея Прохоровна отмалчивалась, а это молчание в кругу говорящих и издевающихся над ней женщин - та же пытка… Пробовала было она оборвать женщин - не помогло: ее молчание им не нравится, а о чем она станет говорить с ними?
Женщины заговорили, оживились; но это оживление было невеселое. Все говорили дрожащим голосом:
- Што-то господь пошлет?
- Выпустят или нет?
- Дожидай! Чать, в тюрьму сведут…
- Ну, там, говорят, лучше здешнего.
Пристали к Пелагее Прохоровне.
- Ты где жила?
Та сказала.
- Ну, теперь будет следствие, спрашивать будут, у кого украла…
- Да я не украла…
- Ну, полно-ко… Ты прописана ли? И паспорт в квартале?
- Паспорт у меня в платье.
- Покажи!
- Да там, в узлу.
- Ах ты, дура! Да ты погибла теперь.
- Как?
- А так. Теперь у тебя паспорт вытащат и изорвут или паспорт бабе какой-нибудь чужой всунут в платье… Где узел-то лежит? в каком углу?
- Походишь же ты по частям. Придется посидеть с годок… - и т. д.
Пелагею Прохоровну очень напугали арестантки, и она решительно не знала, что делать. Она готова была разломать стену, чтобы выскочить из этого ада.
Не меньше ее мучилась и Евгения Тимофеевна, но Пелагее Прохоровне казалось, что той как будто легче. Она подумала, что эта барышня, должно быть, не из добрых, потому что она и с родными перессорилась из-за чего-то непонятного и говорила ей ночью как-то непонятно. Кто ее знает, закралось у Пелагеи Прохоровны сомнение, из каких она? Может, она здесь уже и не в первый раз.
- Неужели можно привыкнуть? - спросила она Евгению Тимофеевну; которая сидела с нею рядом.
- К этой жизни… Да, немножко я попривыкла. И к худу надо Привыкать. Мне вот немного легче, потому что я жду уже другой день сегодня, как меня поведут в тюрьму; по крайней мере, я на воздух выйду.
- Откуда же ты знаешь, что тебя в тюрьму поведут? - спросила Пелагея Прохоровна Евгению Тимофеевну.
- В первый день меня водили к следователю; допросы отбирали. Там следователь сказал на мою жалобу, что здесь нехорошо, что недолго придется просидеть в части и что, как кончится следствие, меня переведут в тюрьму.
- Неужели ты своего ребенка задушила?
- Ох, виновата ли я! - Евгения Тимофеевна заплакала.
В это время к двери подошел дежурный.
- О чем это плачет? - спросил он камору сердито.
- А кто ее знает? слезы-то некупленные!
- Только смейте вы у меня ее хоть пальцем тронуть! Я вас всех в карцер запру! - проговорил грозно дежурный и ушел.
Женщины напали с ругательством на Евгению Тимофеевну и согнали ее и Пелагею Прохоровну с нар.
- Сиди с ней на полу.
- Какое вы имеете право толкаться! Я дежурному скажу, - крикнула Пелагея Прохоровна.
Женщины напали на нее.
- И ты, видно, из таковских! И ты, видно, своих ребят в реки побросала, что с ней знаешься!!
- Должно быть, она помогала ей.
- Как вам не грех! Ну, чем я виновата перед вами? - проговорила Евгения Тимофеевна, рыдая.
- А! тут дак виновата… А отчего ты, если тебе не мил ребенок, в воспитательный не отдала его?
- Если бы мне не жалко было… - проговорила Евгения Тимофеевна.
- А кто уж у те любовник-то?
Евгения Тимофеевна еще пуще зарыдала.
- Не троньте ее, бабы. Не всякой, я думаю, из нас приятно об этом рассказывать.
Женщины мало-помалу отстали от Пелагеи Прохоровны и Евгении Тимофеевны.
Они хотя и сидели рядом, но не говорили друг с другом долго: Евгения Тимофеевна не плакала, но, уперши голову на левую ладонь, с отчаянием и какою-то злобою смотрела на пол; Пелагея Прохоровна смотрела на нее, с сожалением думала: какая она молодая!
- А жалко мне тебя, Евгенья Тимофеевна! Очень жалко! - проговорила наконец Пелагея Прохоровна: - Добро, я мужичка, а ты дворянка. - Евгения Тимофеевна несколько минут молчала.
- Гораздо лучше бы было, если бы я была не дворянского роду, - сказала она.
- Ну, полно: дворяна - господа, а наш брат што? Плевок. Дворянин накуралесит - ему ничего, потому за него богатые да знатные стоят; а мужик чуть чего сделал - виноват. Вот хоть я - за што я попала в часть?
Соседка молчала несколько минут.
- И все-таки мне удивительно, Евгенья Тимофеевна, как это ты дворянского роду, а за тебя дворяне не заступятся? Ведь хоть бы эти полицейские, ведь они не из дворян, поди, а как обижают-то.
- Палагея Мокроносова! - крикнул мужской голос; другой мужской голос повторил это.
- Никак меня? - спросила арестанток Пелагея Прохоровна, встала и пошла.
|
|
Папиллярные узоры пальцев рук - маркер спортивных способностей: дерматоглифические признаки формируются на 3-5 месяце беременности, не изменяются в течение жизни...
Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...
Механическое удерживание земляных масс: Механическое удерживание земляных масс на склоне обеспечивают контрфорсными сооружениями различных конструкций...
Наброски и зарисовки растений, плодов, цветов: Освоить конструктивное построение структуры дерева через зарисовки отдельных деревьев, группы деревьев...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!