ЛЕД гилгил – соленый лед, тинтин – пресный лед

Соленый лед, который сопровождает круглый год приморского охотника, самый разнообразный в своих проявлениях. Здесь мне придется ограничиться собственным опытом общения с этим удивительным материалом. Морской охотник знает о гилгиле куда больше моего, различает его по оттенкам, разновидностям, по времени образования, по внешнему виду и даже, каким‑то присущим ему чутьем, по степени солености. И это не удивительно: без точного знания гилгила зимнему морскому охотнику нечего делать в море. Его подстерегают опасности. К примеру, вы видите впереди себя ровное ледовое поле, слегка припорошенное только что выпавшим снежком. Казалось, смело ступай на гладкую манящую поверхность! Впечатление в данном случае обманчиво. Ледовая поверхность оказывается весьма тонкой и не то что человек, но даже голыш‑камешек легко пробивает ее. Рядом может быть точно такое же на первый взгляд ледовое поле – вот по нему можно смело шагать и даже тащить за собой добычу. А если ты на собаках, можешь без опаски пускать упряжку вперед. Лед может громоздиться самым причудливым образом, создавая удивительные по форме сооружения, сказочные здания с пещерами, переходами и часто не верится, что это создание природы, а не творение рук человеческих. В детстве мы часто играли вот в таких прибрежных торосах, воображая ледовые нагромождения сказочными рыцарскими замками, о которых мы читали в романах Вальтера Скотта. Возле Уэлена гилгил редко исчезал. Если и уходил, то совсем недалеко, и стоило лишь подуть легкому северному ветру, как на горизонте показывалась белая полоса ледового поля. Но это было не сплошное ледовое поле, а состоящее из отдельных льдин разной величины. На некоторых льдинах возлежали, греясь на солнце, моржи. Редко в этом однообразном ледовом поле попадались обломки айсбергов, порой целые ледяные горы, отличающиеся ярким голубым цветом. С наступлением зимы лед подступал к берегу уже надолго. Сначала это был мелкобитый гилгил, настоящая ледяная каша, которая зловеще колыхалась на волнах и выбрасывалась на берег, сплавляя в единое галечный берег и подступающую тундру. Таким образом создавался так называемый припай, твердый ледовый берег, который стоял до самой весны, а то и до середины лета. Так, в 1946 году я отправлялся в далекое путешествие в Ленинград на кожаной лодке еще с твердого припая. А это было 27 июня, вроде бы в разгар лета. За неподвижным твердым припаем со зловещим гулом двигался никогда не прекращающий своего движения лед. Он шел мощной, неумолимой рекой. На этой границе чаще всего охотился на нерпу белый медведь. Неподалеку, у кромки припая, чаще всего возникали разводья, участки открытой воды. На ледяных берегах охотники караулили нерпу и лахтака. За всю мою жизнь в Уэлене мне только один раз довелось увидеть, как море покрылось ровным слоем льда. До наступления неожиданно сильных морозов стоял полный штиль и безветрие, что совершенно не было характерно для этого времени года. И когда ударил мороз, море заблестело до самого горизонта, отражая низкие лучи осеннего солнца. Блеск был нестерпим, пришлось надеть солнцезащитные очки, а те, кто не имел таковых, напялили на глаза полоски кожи с узкой прорезью – древние очки, которыми с незапамятных времен спасались от слепящих лучей весеннего солнца. Лед был так прочен и прозрачен, что было далеко видно в глубину, у берега почти до самого дна. Можно было разогнаться на санках из моржовых бивней и мчаться далеко к горизонту, туда, где в редких трещинах резвились нерпы. Но это чудо продолжалось всего лишь несколько дней. Однажды поутру вместо гладкой, блестящей ледовой поверхности мы увидели хаотичное нагромождение торосов. Гилгил, морской соленый лед, не всегда имел горький соленый привкус. Ветрами, ураганами, сильнейшими морозами из него выветривались кристаллы морской соли, и, если на морской ледовой охоте одолевала жажда, можно было смело отломить вершину отдельно стоящего ропака и насладиться вкусом холодного пресного льда. Из‑за того что морской лед был далеко не однороден, сама морская ледовая поверхность таила много опасностей. Обычно по ней передвигались, нацепляя на ноги вэльвыегыт, «вороньи лапки», – своеобразные лыжи‑снегоступы, очень похожие на теннисные ракетки. Но этого мало. Морской охотник кроме главного посоха имел второй – с острым наконечником, с помощью которого он ощупывал прочность льда, прежде чем наступить на него. В свое время я прошел немало километров по гилгилу, по морским ледовым тропам, охотясь на нерпу, лахтака. Когда мы ездили с бабушкой в гости к нашим эскимосским родственникам в соседнее селение Наукан, наш путь пролегал по ледовой морской дороге под черными скалами Дежневского массива. Настоящий зимний морской пейзаж – это торосы, ропаки, нагромождение битого льда, часто совершенно непроходимые. И в этом пейзаже было странное чувство вечности, нерушимости установленных природой закономерностей. И все‑таки гилгил – это морской соленый лед. Тинтин. В этом слове слышен звонкий, тихий звук, идущий из глубины еще одного чуда природы – прозрачного пресного льда. Это лед замерзших рек и ручьев, застывших водопадов, речных перекатов, поверхностей тундровых озер, сосулек, свисающих с крыш по весне, когда солнечным лучам уже под силу растопить скопившийся за зиму снег. Я до сих пор не могу забыть картину, как в теплый полог с улицы, с мороза вносили глыбу голубого тинтина. Она распространяла вокруг себя облако мороза, в котором был какой‑то особенный запах. Это облако растекалось по всему меховому пологу, вытесняя застоявшийся теплый воздух, идущий от каменных жирников, от эчульхинов, от сушащейся меховой одежды, прелых детских меховых лоскутков, которые употреблялись вместо современных памперсов. Становилось легче дышать, и голоса в тесном меховом помещении начинали звучать громче и звонче. Глыбу голубого льда клали на продолговатое деревянное блюдо‑кэмэны и начинали дробить с помощью женского ножа‑пекуля. Осколки летели в разные стороны, и мы играли тем, что ловили широко раскрытыми ртами ледяные осколки. Ледяными обломками заполняли ведра, чайники и котлы, и на некоторое время в душном меховом пологе становилось прохладнее и свежее. Самой вкусной и сладкой была первая вода, образовавшаяся от таяния льда. Она еще была глубоко под ледяными обломками, и надо было круто наклонять ведро, чтобы налить в чашку первые капли свежей талой воды. Легче было пить новую воду из носика чайника, подвешенного над ровным пламенем жирника. Но за этим строго следили взрослые, и надо было улучить минуту, чтобы быстро приложиться к чайнику. Лучший тинтин добывали в Уэлене за лагуной, на речке Тэювээм, что означало «Соленая речка». Я до сих пор не могу понять, почему так называлась вполне пресноводная тундровая речка, берущая начало у подножия высоких сопок, образующих Дежневский массив. Обычно я отправлялся за льдом на собачьей упряжке, имея в снаряжении топор и крепкие ремни, чтобы стягивать негабаритный скользкий груз на узкой нарте. Обратную дорогу с ледяным грузом приходилось бежать рядом с нартой, так как не было никакой возможности сесть верхом на ледяные глыбы – и неудобно и студено. В зимнее время это был неплохой приработок: тангитаны охотно покупали тинтин с Тэювээма. Они понимали толк в хорошей воде. Особенно хороша была вода из тинтина для чая. Тинтин и гилгил – это лед. Но разный… М МАТЕМАТИКА этого понятия в чукотском языке не было Как, впрочем, и других научных терминов. Люди прекрасно обходились без всяких подобных премудростей и чувствовали себя превосходно, пользуясь теми числами и счетом, которые были вполне достаточны для жизни. Основой счета была пятерка. Она звучала так: мытлынэн и восходила к слову «рука» – мынгылгын. Следующей единицей счета была десятка – мынгыткэн, буквально означающая «руки». За ней следовала двадцатка – самая большая числовая единица в чукотской математике – и звучала так: кликкин. Это слово обозначало человека, и не вообще, а именно человека мужского рода. – Все теперь надо считать! – ворчала моя бабушка, когда надо было определить количество чего‑то, чаще всего денег. Для точного счета она разувалась, чтобы перед глазами полностью была естественная счетная машина – ноги и руки. Обе ноги составляли твердую десятку, а вот пальцы на руках можно было загибать, и только на руках можно было считать от единицы до десяти. Более крупные числа обозначались двадцатками. Например, число «сто» звучало как мытлынкликин, что в дословном переводе «пять человек», или, точнее, «пять мужчин». – Раньше мы не делили год, – продолжала свою критику бабушка. – А теперь, оказывается, в году столько дней! И даже день разделили на часы… – А час на минуты, – добавлял я, окончательно запутывая бабушку. Удивительно, но, насколько я помню, точный счет не являлся жизненной необходимостью для жителя яранги. Главные количественные измерения находились внутри двадцатки, то есть в пределах человеческого существа. И это было совершенно достаточно для нормальной жизнедеятельности. Вот только для счета денег требовались другие измерения. Помню, когда дядя Кмоль добыл сразу трех белых медведей, и все три великолепные шкуры были проданы местной торговой кооперации, и когда за них была выручена огромная по тем временам сумма, бабушка вечером посадила перед собой всех домочадцев, предварительно разув их, и велела держать перед ней растопыренными все пальцы на руках и ногах. От долго сидения в таком положении и руки и ноги затекали, хотелось ими пошевелить, но бабушка зорко держала в поле зрения весь громоздкий счетный аппарат, включающий меня, тетю, дядю, отчима и маму. Она покрикивала на нас, когда кто‑то из нас, устав, пытался пошевелить пальцем. Это сбивало ее со счета, и приходилось делать все заново. Большие числа завораживали, в них чувствовалась какая‑то скрытая, таинственная сила. В 1959 году, когда я путешествовал по северному побережью Ледовитого океана на собачьей упряжке, в селении Рыркайпий мне передали толстую тетрадь, испещренную аккуратными колонками цифр. Судя по напечатанному на картонной обложке, эта тетрадь принадлежала экспедиции Амундсена и должна была содержать значения магнитных отклонений. Но по рассказам людей, передавших мне эту тетрадь, она досталась им от дальнего родственника Какота, служившего поваром на судне Амундсена, в те дальние времена, когда норвежцы зимовали у берегов Чукотки. Владельцы тетради сообщили мне, что какое‑то время она находилась в руках сотрудников КГБ. Но потом, не сумев расшифровать эти записи, чекисты тетрадь вернули прежним владельцам. Я догадался, что Какот искал какую‑то неведомую силу в ряду постепенно нарастающих чисел. Ведь ранее для него любое число, как и для всех его земляков, всегда было связано с видимым, осязаемым, натуральным предметом или явлением. А тут – голые числа, обозначающие невообразимые количества. От них бросало в дрожь, в жар, затуманивало мозг и вызывало незнакомые телесные ощущения. Я просидел над этими цифрами немало времени и по следам собственных размышлений сначала написал рассказ «Числа Какота», а потом роман «Магические числа». В школе я полюбил математику, алгебру, геометрию и тригонометрию. Однако меня больше влекли гуманитарные науки. На какое‑то время я отвлекся от математики и очень обрадовался, когда мне в Ленинградском отделении издательства «Учпедгиз», занимавшемся изданием учебников для северных школ, в том числе и для Чукотки, предложили перевести на чукотский учебник арифметики для начальных классов. И не только перевести, но и адаптировать для местных школьников. Так называемая «адаптация» заключалась в том, что предметы, которые надо было считать или измерять, простые и понятные тангитану, для чукотского ребенка звучали чуждо и непонятно. Например, в задаче фигурировали яблоки. Фрукты, которые чукотский ученик видел либо на рисунке, либо на этикетке консервной банки с яблочным компотом. Задача в учебнике для русской школы звучала так: Трое мальчиков сорвали с дерева десять яблок. Три яблока они съели. Сколько яблок осталось? Прежде чем приступить непосредственно к сути задачи, необходимо было разъяснить чукотским ученикам, что такое дерево, почему эти так называемые фрукты‑яблоки растут на дереве, а не на земле, как тундровые ягоды морошка или шикша. Надо было также сообщить, что одно яблоко не такая уж большая штука и ее вполне может съесть нормальный ребенок. Я вспомнил задачки из так называемого «адаптированного» учебника арифметики для чукотской школы, по которому я учился в уэленской неполной средней школе. «Адаптатор» долго не думал. Он мгновенно прикинул: что может быть понятно чукотскому мальчику, жителю прибрежного селения? Ну, конечно, какой‑нибудь заметный морской зверь. И под его лихим пером русская задачка о яблоках, зазвучала так: трое охотников‑колхозников поймали десять китов, троих они съели… Сколько китов осталось? Когда эта задача дошла до наших ушей, нашему изумлению не было предела! Во‑первых, кто такие эти неслыханно удачливые охотники, которые запросто могли поймать десять огромных морских великанов‑ китов? Чем они их ловили? Огромными сетями, петлями? Может, это не простые охотники, а сказочные великаны‑пичвучины? Но в задаче ясно написано: колхозники… Простые колхозники оказались обладателями огромного, нечеловеческого аппетита. Съесть трех китов они могли лишь на протяжении нескольких лет, а оставшиеся семь туш за это время попросту сгнили бы или их погрызли белые медведи, песцы, расклевали вороны. За всеми этими по‑настоящему жизненными проблемами главный вопрос арифметической задачи оказывался совсем незначительным. Такого рода несуразностями изобиловал учебник арифметики для начальных классов чукотской школы, и мне пришлось призвать на помощь все мое воображение и воспоминания, чтобы задачи и числа из учебника стали ближе и понятнее моим маленьким соплеменникам. И все же математика до сих пор остается для меня недосягаемой наукой и магия больших чисел волнует и тревожит меня, как созерцание звездного неба.

МЕДВЕДЬ (БЕЛЫЙ) умкы

Еще задолго до зимней утренней зари я обходил яранги нашего селения и приглашал гостей. Приглашения удостаивались прежде всего старики, убеленные сединой морские охотники. Каждый раз я повторял хорошо заученную формулу: «Дядя Кмоль приглашает на встречу с могущественным морским владыкой – умкой». Всем хорошо было известно, что это значило. Приглашались не только старики, но и другие видные уэленские жители. Например, наш первый чукотский учитель Татро. При мерцающем свете полярного сияния и блеске звезд в нашу ярангу тянулись люди. Почему именно в этакую рань, мне было непонятно. Но так уж повелось, таков был древний обычай. А тем временем над всеми тремя жирниками в меховом пологе варилось мелко нарезанное мясо умки – белого медведя. Мясной аромат щекотал ноздри и обещал наслаждение вкусной едой. А чуть в стороне, наполовину завернутые в медвежью шкуру, темнели кровавые куски сырого мяса, и красные пятна покрывали часть белого медвежьего волоса. Старики степенно вползали в полог, снимали верхние кухлянки и рассаживались вокруг кэмэны – длинного деревянного блюда, на которое тетя выкладывала сварившееся мясо. Пахучий пар поднимался вверх и клубился под низким меховым потолком. Старики брали мясо руками и медленно жевали, порой закрывая глаза от переживаемого удовольствия. Трапеза проходила в полном молчании, нарушаемого лишь громким чавканьем и тихим стоном наслаждения. Эти звуковые сопровождения во время еды считались обязательными и значили для хозяев высшую степень одобрения и благодарности. Когда гости утолили голод и насытились свежим медвежьим мясом, наступило время чаепития и рассказа удачливого охотника. Дядя Кмоль занимал в пологе самое почетное место, у задней стены, под большим портретом маршала Климента Ворошилова. За портретом прятались домашние охранители, изображения каких‑то неведомых животных и птиц то ли из дерева, то ли из кости. Именно там таился и Тот, кто способствовал сегодняшней удачной охоте. Дядя Кмоль выследил зверя, когда тот охотился на нерпу. Дело в том, что в это время года, в пору самых сильных морозов, разводья во льдах становились большой редкостью, и если они и возникали, то быстро затягивались новым молодым льдом. Нерпам приходилось подолгу находиться в воде, не имея возможности вынырнуть и глотнуть свежего воздуха. Для дыхания нерпы «продували» отверстия во льду. Несколько животных собирались вместе и совместным теплым дыханием проделывали во льду лунку. Чтобы она всегда была в рабочем состоянии и не замерзала, сверху ее припорашивали мягким снегом. Снежный холмик не только защищал отверстие от замерзания, но и в какой‑то степени маскировал его. Для того чтобы загарпунить на несколько секунд всплывающую нерпы, надо было обладать величайшей ловкостью и приблизиться к лунке так, чтобы животное ничего не заподозрило. Кроме человека на нерпу в лунке охотился и белый медведь, который чаще всего оказывался ловчее человека. Я внимательно слушал рассказ дяди Кмоля. Молча внимали ему и собравшиеся старики. – Когда я увидел умку, – продолжал рассказ дядя Кмоль, – я сразу понял, что он учуял нерпичью лунку. Я стал обходить зверя, чтобы встать так, чтобы ветер дул на меня. Но умка, похоже, был очень занят. И видно это было по нему. Наверное, несколько дней не ел. Он полз к лунке, распластавшись по льду и рыл носом снег. На расстоянии одного прыжка до лунки медведь остановился и замер. Он чуял и слышал движение нерп под толстым льдом. К его удаче, пошел легкий снежок. Вы знаете, что у медведя есть только одна попытка. Если он потерпит неудачу, ему придется покинуть это место и искать другую лунку – нерпы уже не вернутся к старой. Это было даже быстрее мгновения. Нерпа, истекающая кровью, оказалась в лапах умки. Медведь даже не стал отходить далеко от воды. Он тут же принялся терзать и рвать зубами добычу. А тут я подоспел. Мне хватило двух патронов, чтобы уложить умку. Рассказ дяди Кмоля все слушали с большим вниманием, хотя для них этот способ охоты на умку не был новостью. Многие присутствующие на торжественной трапезе сами не раз добывали белого медведя именно таким образом. Самое трудное – это преследовать убегающего зверя. Однажды дядя встретился с хозяином ледовых просторов буквально лицом к лицу. Умка не проявлял агрессивных намерений и явно уклонялся от сближения с охотником. Дело осложнялось тем, что у дяди в винтовке оставался лишь один патрон. И дядя Кмоль погнал медведя прямо в селение, отрезая собой его отступление в открытый океан. Умка вышел на уэленскую косу за ветровой электростанцией. Тут зверя учуяли собаки и с лаем погнались за ним по лагуне. За собаками помчались охотники, заряжая на ходу оружие. Впереди всех мчался местный пекарь дядя Коля в перепачканном мукой и тестом фартуке. Он и уложил умку посередине лагуны и по праву получил в собственность великолепную шкуру. Хорошо выделанная, с большими блестящими ногтями и черным носом, она легла в его комнате у супружеской кровати. Ранним утром следующего дня, еще до рассвета, дядя Кмоль разбудил меня и послал, как это водилось, «посмотреть погоду». Вернувшись с мороза в теплый полог, я устроился у срединного, самого большого жирника, однако задремать мне больше не удалось. Дядя Кмоль сказал, что я пойду с ним. Сначала я подумал, что отправлюсь за ним на морскую охоту. Оказалось, нет. После обычного скудного завтрака и чаепития дядя Кмоль осторожно снял со стены портрет маршала Ворошилова, открыв Сонм Богов. Вытащив оттуда нужного и подходящего для данного случая деревянного идола, дядя завернул его в кусок пыжика. Кроме идола в пыжике и небольшого кожаного мешочка со священным угощением, в руках дяди ничего не было. Мы спустились на морской лед и взяли направления на отдельно стоящую скалу Сенлун. На востоке только начала обозначаться красная полоска утренней зари. Она будет долго и медленно разгораться, занимая все большую часть горизонта. Лишь в полдень на короткое время покажется половина большого красного солнечного диска, на белый снег лягут длинные тени, и светило снова скроется за алой полосой, переместившейся на западную сторону горизонта. Отойдя на приличное расстояние от черных скал, дядя остановился и встал лицом к востоку. Поместил на небольшой торос деревянного идола. В сумерках трудно было различить его очертания – то ли человек, то ли какой‑то зверь, вставший на задние лапы. Поставив меня рядом, дядя Кмоль запел. Он пел совсем негромко, как бы про себя: О, хозяин ледяных просторов, Сильнейший среди сильных, Быстрейший среди быстрых! Осчастливил ты своим посещением Мою ярангу! Благодарность тебе возглашаю И в знак отдаю тебе Священные дары! С этими словами дядя Кмоль вытряхнул из кожаного мешочка куски вяленого оленьего мяса, желтого сала. Потом достал из кисета папиросу, раскрошил табак и развеял в сторону восседавшего на торосе идола. – Смотри и запоминай, – сказал мне дядя. Дядя Кмоль мечтал сделать из меня настоящего морского охотника. Когда я подрос, он стал брать меня на охоту во льды, летом я занимал место у кормы вельбота, в ногах у дяди, который правил промысловым суденышком. Я откачивал воду с помощью ручной помпы, надувал пыхпыхи, укладывал ремни. Правда, гарпун и ружье мне доверили, когда я уже учился в седьмом классе. Несколько раз я сопровождал дядю Кмоля на охоту на умку – белого медведя. Но чаще мы возвращались домой в лучшем случае с нерпой. И только раз мне повезло. Мы увидели умку издали. Он шел с подветренной от нас стороны, медленно, вальяжно, и часто останавливался. Он явно искал нерпичью дыхательную лунку. Шкура у белого медведя чуть желтоватая, и надо иметь острое зрение, чтобы разглядеть его среди торосов, ропаков и обломков айсбергов. Мы преследовали медведя долго. Точнее, подкрадывались к нему. Расстояние между зверем и нами медленно, но все же сокращалось. Наконец мы оказались на расстоянии верного выстрела. – Теперь будем брать его, – тихо сказал дядя Кмоль и примостил свой карабин на край торчащего ропака. Выстрел прогремел неестественно громко. Я хорошо видел медведя. Мне показалось, что он удивленно оглянулся, а потом стал медленно оседать на лед. Дядя Кмоль вскочил и побежал вперед, досылая в ствол еще один патрон. Я трусил сзади, стараясь не отставать. Когда мы приблизились, медведь еще шевелился и пытался встать. Последним выстрелом прямо в голову дядя Кмоль окончательно добил умку. Пока тушу не прихватил мороз, надо было освежевать добычу, снять шкуру, распластать на снегу, а потом уже на него положить самые лакомые куски – всего медведя просто невозможно унести. Дядя Кмоль сделал и для меня небольшой сверток, который я потащил на ремне. Мы пришли почти на рассвете следующего дня. И хотя я чувствовал страшную усталость, она была приятная. Весь обряд «встречи желанного гостя» был совершен, а на следующий день мы с дядей Кмолем, достав из‑за портрета маршала Ворошилова идола, отправились на морской лед. На этот раз я сам возносил хвалу хозяину ледяных просторов. Многие заклинания, увещевания, моления сохранились в моей памяти. И даже сейчас, когда у меня не ладится с какой‑нибудь рукописью, я мысленно повторяю священные слова. Не могу утверждать, но, возможно, что они иногда мне помогают.